Сопоставляя западную культуру с восточной

На картах того времени — хоть китайских, хоть европейских — Русь обозначалась как “Тартария” и, в сущности, была ею. Царствование Ивана Грозного с его жестокостями может быть адекватно описано только в терминах ордынской политической культуры: в них понятными становятся и деление на “земщину” и “опричнину”, и “царствование” Симеона Бекбулатовича, посаженного грозным царем на трон. Россия стала частью азиатского политического мира.

Ханский бунчук был перенесен из Сарая в Москву, титул царя, применявшийся к владыке Золотой Орды, перешел к московскому великому князю. Были введены понятия “самодержец” и “самодержавие” — сейчас их наделяют мистическим смыслом, а также политическим (отказ делиться властью с собственными подданными). На самом деле они означали лишь, что отныне московский князь “правил сам”, т.е. не признавал власти ордынского хана.

Сопоставляя западную культуру с восточной, неправомерно сравнивать их по шкале “хуже — лучше”, следует констатировать их различия. Они же существенны и многообразны. Запад стоит на идее прав и приоритета личности и меньшинства, что в восточном сознании воспринимается как утверждение примата части над целым.

На Востоке (и в России) это представляется нелепым и абсурдным: здесь всегда считалось, что целое важнее части, что интересы личности, меньшинства должны подчиняться и даже приноситься в жертву интересам целого, большинства (которое у нас не случайно именуется “подавляющим”): коллективу, народу, нации, государству, партии и т.п.
Это только сейчас на Западе считается, что государство должно служить человеку, на Востоке (и опять же в России) спокон веку считалось и считается, что человек должен служить государству (ранее немало западных мыслителей и государственных деятелей думали так же; однако в Европе, во-первых, наполнение этой концепции было все же иным, а во-вторых, существовал и другой взгляд, который в конце концов восторжествовал). Это только на Западе власть считается обязанной своим существованием подвластным и подотчетна им, на Востоке, напротив, подвластные подотчетны власти и считаются обязанными ей своим существованием, самой жизнью (вспомним непременные выражения благодарности партии и правительству в советские, они же весьма восточные, наши времена). Признаки изживания такого восприятия власти, а с ним и выхода из азиатской политической культуры, наметились только в последние годы.
До того она господствовала практически безраздельно. Ранние славянофилы говорили, что у нас между властью и подвластными существует гармония, не то что в Европе, где высший класс сформировался из завоевателей, наложивших тяжкую длань на покоренных. Однако как раз у нас завоеватели цивилизационно были куда дальше от покоренных и нанесенная ими травма была куда глубже, не изжита она и по сей день.
На Востоке есть цивилизации и культуры, не лишенные гуманных начал (хотя они, как правило, не распространяются на чужаков), известные своим трудолюбием, стремлением к справедливости и т.п. Но на Востоке же существовали хищнические кочевые сообщества, для которых высшей формой самореализации было совершить набег и непременно растоптать и унизить поверженных — всех вместе и каждого человека в отдельности. Именно такие завоеватели пришли на Русь в XIII веке и установили свою власть.

Индивидуальное начало, для развития которого на Руси все же, видимо, были известные предпосылки на основе христианских принципов, было подавлено и раздавлено, понятия достоинства личности, ее прав и т.д. в таких условиях просто не могли возникнуть, равно как и представление о ценности самой человеческой жизни.
Суть отношений власти и подвластных в России выразил Иван Грозный: “А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же...”. Со времен ордынского ига власть стала восприниматься как нечто враждебное, чуждое, которую и обмануть не грех (присловье в оправдание лжи: “Не людей обманываем — власть!”). Отсюда же вечная готовность к бунту, по определению Пушкина, — всегда бессмысленному и беспощадному.

Так власть воспринимается и по сей день, последняя иллюстрация этому — лозунг шахтеров на Горбатом мосту летом 1998 г.: “Все начальники сволочи!”169.

Баскак обязан был обеспечить “выход” и не допустить бунта — и все. Ни о каком contract social, вообще ни о каком “договорном начале”, ставшем на Западе главным в отношениях людей между собой и с властью, тут и речи быть не могло. Баскак нес ответственность перед теми, кто его поставил на должность, а не перед теми, кем управлял.

Во всяком русском начальнике осталось нечто от баскака, в ряду “баскак — воевода — губернатор — секретарь обкома” явно прослеживается преемственность: начальник отвечал только перед “центром”, согласия подвластных на его правление не спрашивали. И только сейчас положение начинает меняться.
Примечательно, что некоторые русские мыслители считали, что азиатская политическая культура утвердилась у нас уже в Московском царстве. “Свобода погибла лишь после освобождения от татар, — писал Г.П.Федотов. — Не извне, а изнутри татарская стихия овладевала душой Руси, проникала в плоть и кровь. Это духовное монгольское завоевание шло параллельно с политическим падением Орды”170. Другой мыслитель вторит ему: “Московский период был самым плохим периодом в русской истории, самым душным, наиболее азиатско-татарским по своему типу...”171. Это сказал Н.А. Бердяев, который и сам-то, скорее всего, — Бердыев.

Тут Россию можно сравнить с Испанией: последняя в ходе Реконкисты восстановила свою европейскую идентичность, Россия же восприняла и усвоила — по крайней мере в политической культуре — восточные деспотические начала, которые остались с нами и ныне выдаются за наши коренные особенности. Как сказал поэт: “И вот, наглотавшись татарщины всласть, / Вы Русью ее назовете!”
Другой поэт, объявивший нас скифами и азиатами с “раскосыми и жадными очами”172, удивительно точно выразил трагедию русской истории: “Наш путь стрелой татарской древней воли / Пронзил нам грудь”. Он же предупреждал Европу: в случае чего “Мы обернемся к вам / Своею азиатской рожей”, что, по мнению некоторых аналитиков, и происходит в наше время.
Ордынский период еще более отдалил Россию от Европы, последняя стала восприниматься как окончательно враждебная и не совсем понятная, а завоеванные ею к тому времени не столь уж многие политические свободы — как свидетельство глубокой ущербности. Угроза с Запада даже во времена ига воспринималась как более опасная, нежели с Востока, что отразилось в деятельности Александра Невского. (Двести лет спустя, в Византии, “в день падения Константинополя, в виду наступающих турецких войск последним свободным заявлением греков был клич: лучше рабство мусульманам, чем соглашение с латинянами!”)173
В период Московского царства была сформулирована доктрина Третьего Рима и в полной мере осуществилась концепция симфонии, союз православной церкви с государством, причем в объятиях последнего, по выражению православного историка, церкви приходилось “похрустывать”. Не без участия государства произошло и крупнейшее событие в русской церковной истории — раскол конца XVII века, нанесший тяжелейший урон русскому православию, не изжитый по сей день.

Русское православие мало участвовало в модерн-проекте, верхушечное осуществление которого в России связано с деятельностью Петра Первого, по классическому определению Ленина, боровшегося с варварством варварскими методами. Петр реорганизовал церковные дела, отменив патриаршество и поставив во главе их Синод, ставший чем-то вроде министерства по делам религии. Тем не менее петербургский период русской истории (или синодальный период истории церковной) имел и свои положительные стороны: было упорядочено дело духовного образования и подготовки священнослужителей, в несколько раз выросло число православных (не только за счет завоеваний, но и благодаря миссионерской деятельности), увеличилось число епархий и их деятельность была упорядочена.
Слишком многое в России в санкт-петербургский период ее истории шло вне и помимо православия, а часто и вопреки ему. Православные фундаменталисты и сегодня воспринимают деятельность Петра Первого как враждебную “русским началам”, хотя в народном сознании это единственный царь, оставивший память как действительно “великий”.
С его именем сязано и “возвращение” России в Европу, небывалый расцвет нашей культуры. Собственно говоря, именно в этот период было создано едва ли не все, чем Россия интересна миру и самой себе. Два ее величайших представителя — Ломоносов в науках и Пушкин в изящной словесности — не раз прямо указывали, что своим появлением они обязаны гению Петра, перед которым преклонялись.

Казалось, что с азиатской стариной покончено навсегда, В.С. Соловьев писал: “московская Русь похоронена и не встанет”174. Однако наша история в ХХ веке не подтвердила этот вывод. Да и сам В.С.

Соловьев не раз говорил, что “восточное наследие” в России чрезвычайно живуче и во многом определяет духовную атмосферу в стране: “Равнодушие к истине и презрение к человеческому достоинству, к существенным правам человеческой личности — эта восточная болезнь давно уже заразила общественный организм русского общества и доселе составляет корень всех наших недугов”175.

Содержание раздела