СВЕРХДЛИННЫЕ ВОЕННЫЕ ЦИКЛЫ И МИРОВАЯ ПОЛИТИКА
Главная цель ее состоит в нейтрализации и разрушении информационно-стратегического ресурса враждебного государства и его ВС при одновременном обеспечении защиты своего информационно-стратегического ресурса от аналогичных воздействий со стороны противника. Информационная борьба в военное время (информационная война) особая форма информационной агрессии, создания информационных условий дестабилизации экономики, дезинформации, дезориентации и дезорганизации войск противника, массированного негативного информационного и запугивающего морально-психологического воздействия на войска и население противника, прямое применение "информационно-энергетического оружия" (подавляющих и разрушающих радиоэлектронных, оптикоэлектронных, психотронных, программно-компьютерных и др. средств и "информационно-огневого оружия" (высокоточного оружия ВТО, в котором ударное оружие интегрировано с информационным каналом обнаружения, распознавания, целеуказания и наведения). В геостратегическом плане Вашингтон пытается контролировать почти двести государств и человечество, насчитывающее 6 млрд. человек. Но есть государства, которые не просто способны сопротивляться американскому контролю, но стремятся сами быть лидерами, выполнять роль центров силы.
США пытаются возродить "санитарные кордоны" вокруг кризисных стран. В истории мы имеем прецедент такой политики в лице Англии, всегда стремившейся к созданию на континенте санитарного кордона или санитарных кордонов.
Санитарный кордон представляет собой территорию государств и народов, которая располагается между двумя крупными геополитическими образованиями, чей союз или обоюдное вхождение в Большое Пространство могло бы составить опасную конкуренцию заинтересованной державе (ранее Англии, сегодня США). Страны санитарного кордона как правило, являются одновременно причиной конфликтов двух континентальных держав, причем их геополитическая самостоятельность де-факто невозможна, и поэтому они вынуждены искать экономической, политической и военной поддержки на стороне. Например, Польша перед Второй мировой войной. В мире наблюдается меняющийся баланс сил и как результат предпринимаются логически последовательные меры по расширению влияния.
Политика расширения НАТО - продукт такой логики. Стратегическая ошибка российской стороной.
У России совсем иная логика, что тоже вполне естественно. Москва полагала, что после окончания холодной войны мир останется биполярным. Изменится лишь то , что два лидера, Россия и США, перестанут беспрерывно конфронтировать между собой и начнут дружным тандемом руководить человечеством. И вот, выясняется, что Вашингтон не желает соблюдать привычный баланс, он вторгается в традиционную сферу влияния России и превращает ее в свою собственную вотчину.
В период 1970 - 1980 гг. можно было говорить о настоящем геополитическом успехе США. 1) Вашингтон сблизился с Китаем с 1972 г. и тем самым расколол единство коммунистической Евразии. 2) В СССР закончился экономический подъем и между Западом и советизированным миром постоянно углублялась пропасть, которую социалистический мир пытался безуспешно преодолеть.
3) Москва теряла влияние, которое имела в т.н. окраинных землях через посреднические партии. Коммунистическая идеология перестала казаться прогрессивной.
4) СССР перестал обладать необходимым мобилизационным ресурсом.
СВЕРХДЛИННЫЕ ВОЕННЫЕ ЦИКЛЫ И МИРОВАЯ ПОЛИТИКА
Исследования разнородных циклических колебаний в военной сфере имеют за собой традицию и немалую. Проводились они до сих пор, главным образом, на материале Европы Новою и Новейшего времени, что вполне оправдано, так как это сообщество с его напряженной милитаристской динамикой впрямь дает для них благодарнейший материал. Не все из этих циклических ритмов, достоверных или предполагаемых, одинаково интересны для политолога. Скажем, ограниченный интерес для него представляет военно-техническое соревнование между средствами наступления и обороны, маневром и огнем и лишь в той мере, в какой эта гонка может влиять на стратегические планы с потенциальными политическими последствиями (1).
Важнее для политической прогностики наблюдаемая периодичность всплесков и спадов военной активности. Широко известна открытая в 1920-х Н. Д. Кондратьевым закономерность возникновения больших военных конфликтов на т. н. повышательных волнах 55-60-летних кондратьевских циклов (2). С этим феноменом, обусловленным мирохозяйственной экономической ритмикой, многие современные авторы связывают 45-50-летние в среднем периоды больших войн в Европе с XVII по первую половину XX в. (см. для обзора важнейшую на сегодня работу 3). Наконец, совершенно особое значение для моделирования политических перспектив должно иметь исследование долгосрочных военных волн, а также эволюции больших милитаристских стилей, для которой постулируются периоды, значительно превышающие длительность человеческой жизни.
Если такие движения существуют, то, понятно, люди, в том числе и политики, на обыденном уровне не могут ощущать их циклической природы: в жизнь военного и политика они входят не вереницей предсказуемых перемен, но некой господствующей тенденцией, переломы которой совершаются в жизни далеко не каждого поколения. Люди, живя внутри тенденции, не предполагают ей конца, а когда на их век падает ее перелом, не могут вообразить, чтобы, отступившая для них безвозвратно в прошлое, она могла восстать в новой силе при их правнуках. Выделение таких тенденций и выдвижение пробных гипотез относительно их глубинных механизмов чрезвычайно важно для предупреждения о возможных переломных интервалах чтобы знать, по русской пословице, где подстлать соломки.
В связи с этим ряд историков европейской цивилизации концентрируется на т. н. великих войнах модернизирующейся и модернизированной Европы от Итальянских войн Священной Римской империи и Франции в XVI в. до мировых войн XX в., каждый раз подчинявших своему протеканию большинство политических процессов Запада. Часть авторов, усматривая в их возникновении ритмичность уровня более высокого, нежели привычные 50-летние колебания агрессивности, разделяет западную историю на циклы, событийно организующиеся вокруг великих войн. При этом между историками возникают контроверзы, обнаруживая, сколь по разному может решаться в подобном случае задача извлечения конфигурации из последовательности (4) наличных данных.
Так, А. Тойнби членил каждый предполагаемый цикл на фазы, трактуемые как прелюдия войны, сама великая война, передышка после нее, ее эпилог и, наконец, всеобщий мир. Таким образом 115 120-летний, по оценке этого автора, цикл охватывает в среднем жизнь четырех поколений, достаточный срок, чтобы, подзабыв опыт великой войны, люди этот опыт повторили вновь. При вменении истории такого сюжета, к примеру, европейские войны 1848 71 гг. оказываются эпилогом наполеоновских, а вторая мировая война эпилогом первой мировой (5).
Напротив, Дж. Голдстейн разбивает XVII XX вв. на эры от завершения одной великой войны до конца следующей.
При этом для него (в отличие от Тойнби) великой войной оказывается видение другого поколения! не первая, а вторая мировая, и войны 1848 71 гг., отрываясь от наполеоновских, объединяются с первой мировой в одном восходящем движении к битве 1940-х (3, с. 327 и сл. ). Одной и той же цепи конфликтов с интервалами между ними могут быть приписаны разные организующие ее сюжеты, выбор между которыми нельзя ни оправдать, ни опровергнуть простым соотнесением с фактами как таковыми. Эта неопределенность побуждала скептиков, вроде П. Сорокина (6), в принципе отрицать наличие любого рода цикличности в истории международных конфликтов. Однако выбору из возможных решений, на мой взгляд, скорее способствовала бы постановка данной проблематики в связь с наблюдаемым чередованием больших милитаристских стилей в истории Запада. Мысль о периодичности смены этих стилей высказал в 1942 г. К. Райт, различивший периоды первичного усвоения огнестрельного оружия и религиозных войн (якобы 1450 1648), профессиональных армий и династических войн (1648 1789), наконец войн индустриализации и национализма (с 1789) со средней амплитудой в 150 лет (7).
Как бы ни утверждал Голдстейн близость своей схемы к периодизации Райта, очевидно, что выбранный последним угол зрения побуждает его трактовать время с 1789 по 1914, в отличие от Тойнби и Голдстейна, как единую эпоху без разрывов. Кстати, для этой эпохи Райт допускал сокращенную амплитуду, объявив 1914 г. началом совсем нового, авиационно-тоталитарного периода. Но не прошло и нескольких лет, как атомная бомба опровергла этот тезис, сделав мировые войны финалом эпохи предыдущей, а не началом какой-то новой, и 150-летняя амплитуда Райта оказалась выдержана строже, чем он сам первоначально предполагал. Встает серьезный вопрос о том, связана ли динамика европейских конфликтов с периодичностью больших милитаристских стилей и можно ли возвышения и закаты последних прямо соотнести со структурированием определенных конфликтных сериалов?
Концепция, развиваемая в данной статье, позволяет описать смены больших милитаристских стилей, минимально скорректировав их хронологические рубежи по сравнению с датировками Райта в виде колебаний между двумя эталонами военной победы, отвечающими двум обобщенным состояниям материального базиса войны, иначе говоря, постичь эти стили как периоды примерно в том же смысле, в каком говорят о периодах маятника. При таком подходе европейские великие войны оказываются фазами развертывания этих сверхдлинных военных циклов (далее сокращенно СВЦ), характеризующими их вполне регулярную динамическую морфологию. Думается, П. Сорокин был прав, отвергая поколенческую теорию СВЦ в ее тойнбианской формулировке и указывая, что в истории Европы последних веков по сути не было ни одного поколения, которое бы ухитрилось подзабыть о большой войне. На мой взгляд, речь должна идти не о поколениях простаков, то учиняющих великую войну, то счастливо от нее отдыхающих с тем, чтобы наступать на одни и те же грабли вновь и вновь, но скорее о поколениях военных лидеров, разрабатывающих в войнах определенный милитаристский стиль как способ достижения в борьбе политических целей, доводя этот стиль до крайних, тупиковых импликаций, а затем, в стремлении вырваться из созданного тупика, пересматривающих этот стиль на основе альтернативного эталона победы и тем самым полагающих начало новому циклу.
Сорокин ровно ничего не доказал, утверждая отсутствие чего-либо похожего на военные циклы в привлекаемой им для сравнения истории Китая. СВЦ, о которых пойдет речь, должны трактоваться по крайней мере, я так думаю как специфика евроатлантической цивилизации Нового и Новейшего времени, с отличающим ее от иных цивилизаций непрестанным наращиванием и возможностей мобилизации, и потенциала уничтожения. С втягиванием других народов в геостратегическую систему ойкумены Запада его СВЦ подчиняют себе военную историю этих народов: в результате вырастания Евро-Атлантики во всемирную цивилизацию ее милитаристские ритмы становятся в нашем веке ритмами мировыми. II Подступаясь к проблеме СВЦ, я хочу начать с эмпирического выделения в истории последних двух веков по крайней мере одного такого полного цикла райтовской 150-летней продолжительности: это именно тот цикл, который образует индустриально-националистическая фаза Райта вместе с авиационнототалитаристским завершением в мировых войнах.
Реальность этого цикла может быть подтверждена свидетельствами военных писателей и полководцев. В1820-х К. Клаузевиц предпослал своему итоговому трактату О войне заметку, призванную служить ключом к этому труду. Согласно ей, целью войны может быть сокрушение врага, т. е. его политическое уничтожение или лишение способности сопротивляться, вынуждающее его подписать любой мир, или же целью войны могут являться некоторые завоевания..., чтобы удержать их за собою или же воспользоваться ими как полезным залогом при заключении мира.
Клаузевиц уверен: Конечно, будут существовать и переходные формы между этими двумя видами войны, но глубокое природное различие двух указанных устремлений должно всюду ярко выступать (8, I, с. 23). И впрямь на протяжении книги он не устает показывать разницу между двумя идеальными типами войны во всех мыслимых отношениях от постановки конечных целей до тактики.
Но это различие для него не просто типологическое. Он различает в истории эпохи, проникнутые доминированием либо одной, либо другой из этих двух установок, определяющих весь строй войны, либо на уничтожение противника, либо на получение уступок с его стороны. Свидетель битв Французской революции и Наполеона, Клаузевиц заявляет, что войны за ограниченные уступки ушли в прошлое после того, как раскрылись возможности войны, бросающей весь народ, со всем присущим ему весом... на чашки весов.
В 90-х годах прошлого (т. е. XVIII-го. В. Ц. ) столетия произошел замечательный переворот в европейском военном искусстве: из-за него часть достижений лучших армий утратила всякое значение.
Начали достигаться такие военные успехи, о размерах которых раньше не имелось вовсе представления (8, II, с. 356, 384). По его суждению, в военной сфере бессмысленно искать причины этого переворота: только грандиозная и мощная, революционная и националистическая политика одна она раскрепостила войну, придав той абсолютный облик (8, II, с. 379, 385).
Клаузевиц потому и сделался на полтора века неоспоримым военным авторитетом, что выразил с предельной романтической броскостью то видение войны и победы, которое, прорезавшись в наполеоновских войнах, до середины нашего столетия пребывало в силе. Можно без конца множить тому подтверждения. В 1851 г. под конец времен Священного Союза Ф. Энгельс в одной из своих военных статей как трюизм роняет, что современная система ведения войны является необходимым продуктом французской революции (9, с, 505).
В 1890 г. фельдмаршал Х. Мольтке старший в рейхстаге почти буквально по Клаузевицу противопоставляет царящую эпоху только народных войн былым кабинетным войнам XVIII в. (10, с. 179). В первую мировую войну в Париже переиздается курс лекций Ф. Фоша перед слушателями Высшей военной академии со словами о современной войне, начиная с Наполеона и об ее отличии от архаичных прежних военных систем (11, с. 279).
В 1920-х знаменитый военный историк Г. Дельбрюк пишет о старой и новой стратегии, разумея под новой наполеоновскую и развившуюся из нее стратегию Мольтке (12, IV, с. 383). И т. д. При всей огромности новаций в технике, тактике и стратегии практики и теоретики войны XIX и первой половины XX в. сознавали себя людьми одной большой эпохи с Наполеоном и Клаузевицем, резко отграничиваемой от некой другой эпохи по ту сторону Французской революции. Та, другая эпоха им чужда всем своим стилем, а если и признается, что она дала блестящих полководцев ранга Тюренна или Фридриха II, то последние видятся заложниками времени, не самого лучшего для их дарований (12, IV, с. 297, 334).
Как и Клаузевицу, большинству военных идеологов этого 150-летия социальный и политический строй новой, популизировавшейся Европы представляется неколебимой гарантией грандиозного и мощного типа войны. И вот, в 1950-х годах обнаруживается перелом тенденции, по радикальности сравнимый с тем, на котором воспитывался Клаузевиц. Военная элита Запада и, прежде всего, США, государства-лидера этой цивилизации, первым произведшего и применившего атомное оружие, осознает себя в ситуации стратегического пата.
Констатируется перспектива, в которой война на уничтожение противника, располагающего термоядерной бомбой, быстро приведет к результату, мало различающемуся для побежденного и победителя, а между тем налицо опасность, что тот же противник, идя на локальные агрессии, будет раз за разом вынуждать свободный мир предпочитать отступление самоубийству. В порядке ответа на этот двуединый вызов-заказ в трудах таких военных и штатских экспертов, как М. Тейлор, Г. Киссинджер, Б. Броди, Г. Кан, Р. Осгуд, У. Кофманн, англичанин Б. Лиддел-Гарт и другие, разрабатывается в разных версиях идеология и гипотетическая стратегия войны, нацеливаемой не на уничтожение противника, а на получение от него конкретных уступок, на изменение по ходу борьбы его намерений в рамках утверждаемого с допущением минимальных корректив статус-кво.
Революционность этого мозгового штурма обнаруживается в совершающейся переоценке европейского военного наследия, причем важнейшим аспектом этой переоценки становится ведущаяся то в лоб, то подкопом атака на Клаузевица. Наиболее отважные партизаны, вроде Лиддел-Гарта, впрямую честят доктрину Клаузевица как обобщение отсталых форм борьбы, революцию наоборот к племенной войне (13, с. 353). (Примечательно, что этого похода на Клаузевица нет в первом издании книги Лиддел-Гарта от 1946 г., но он разворачивается в издании 1954 г., с его предисловием, посвященным ограниченной войне).
Ревизионисты более, осторожные, как Киссинджер или Осгуд, стараются извлечь из знаменитой клаузевицевской максимы о войне продолжении политики иными средствами довод в пользу нового типа войны, не сокрушающего волю противника, а на нее влияющего, как такого, который единственно мог бы в новых условиях давать позитивные политические результаты (14, с. 21 и сл.; 15, с. 341и сл. ). Так формулу Клаузевица утилизуют для деструкции клаузевицевского эталона победы! И в то же время через головы стратегов предыдущего 150-летия часть разработчиков концепции ограниченной войны, хоть и с оговорками насчет несопоставимости исторических условий, ссылается на войны XVIII в. как на исторический пример, в известной мере сходный с новым проектом (14, с. 77 и сл.; 15, с. 138 и сл. ). А один из них, У. Кофманн, прямо говорит о моде на XVIII в. среди пишущих об ограниченной войне (16, с. 110). Значительная доля выкладок этих экспертов так и осталась чисто интеллектуальными конструктами, однако новое понимание войны и победы, в частности учитывавшее опыт недавней корейской войны, было достигнуто.
Только исходя из него можно понять стратегию Запада с начала 1960-х, когда администрация Кеннеди провозгласила доктрину гибкого реагирования стратегию Макнамары, материализовавшую в своем военном планировании многие из упомянутых наработок предыдущего столетия. Можно утверждать, что уже более 40 лет мир живет при изменившейся долгосрочной милитаристской тенденции и желающих она ведет, а неохочих тащит. Попытки СССР в его три последних десятилетия официально базировать свою военную доктрину на грандиозной и мощной классовой политике быстро обернулись самообманом: уже в 70-х декларативно отвергаемая идея ограниченной войны на деле начинает внедряться в форме наименее адекватной как установка на возможность большой неядерной войны, подобной второй мировой, между современными ядерными сверхдержавами (17, с. 60 и сл. ). И наконец, с середины 80-х наши военные аналитики начинают издавать книги, где суждения насчет, локальных войн как только и способных нынче служить политике соседствуют с выпадами против устаревшего Клаузевица, указаниями на не лишенную интереса сегодня практику кабинетных войн XVIII в. и длиннющими перечнями различий между военно-политическими ориентирами до и после 50-70-х (18).
Кстати сказать, перечнями, довольно-таки напоминающими клаузевицевское изложение разниц между войнами до переворота 1790-х и после него. Обсуждая проблему СВЦ, я буду исходить из того, что интервал с 1790-х по середину 1940-х, условно от Вальми до Хиросимы, являет предельно очевидный, модельный пример такого цикла. При этом его финал представляет ярчайшее свидетельство тому, что вопреки Клаузевицу и его последователям, возможности войны вовсе не определяются только политикой. Напротив на переломе между этим циклом и следующим, который мы сейчас переживаем, мы видим, что стиль политики, ее замах оказывается сильно детерминирован тем типом войны, который политическими и военными элитами расценивается как реально допустимый.
Характеризует ли такое отношение между войной и политикой только ситуацию ядерного тупика или оно всегда в той или, иной форме проступает на переходах от одного СВЦ к другому, сказываясь на всем духе политики в течение следующего цикла? Это вопрос, на который я надеюсь ответить всей статьей. III Но вот другой вопрос, более близкого прицела, и без ответа на него никакое исследование данной проблематики невозможно: что, собственно, изменяется на границах цикла, полагая ему в одном случае начало, а в другом конец?
В начале века Г. Дельбрюк думал, что дело в стратегии, различие двух типов войн, открытое Клаузевицем, сугубо стратегическое. Этот вывод делался из верного наблюдения над отличием войн Наполеона и Мольтке от войн XVI XVIII веков (12, IV, с. 338 и сл. ). В первом случае стратег рвется сокрушить противника большим решительным сражением, а во втором стратегия измора или, по Дельбрюку, стратегия двуполюсная прибегает к сражению лишь как к одному из средств умаления силы противника, наряду с постепенным истощением его ресурсов, разорением неприятельских территорий или их оккупацией и т. п. Похоже, под влиянием своего исторического материала Дельбрюк находил некую нерешительность военных целей природным свойством стратегии измора как таковой. Но это совершенно неверно. В тех же 20-х русский поклонник Дельбрюка и пропагандист стратегии измора, будучи обвиняем громче всех маршалом М. Н. Тухачевским (19) в протаскивают таким способом идеологии войны с ограниченными целями, давал очень показательный ответ.
Утверждая, что войны с ограниченными целями остались в XVIII в., Свечин писал: Борьба на измор может стремиться к достижению самых энергичных целей до полного физического истребления противника и в подтверждение указывал на неучтенные Дельбрюком Крымскую, русско-японскую и мировую войны, а также на гражданскую войну в США. Измор был для Свечина оптимальной формой войны на уничтожение с сильным в классовом отношении и значительным государством, каковое едва ли может быть опрокинуто приемами сокрушения (20).
Отсюда видно, что один и тот же род стратегии в рамках различных СВЦ может получать разный смысл. Стратегическое новаторство Наполеона показывает, как переход к новому циклу способен формально маркироваться обновлением стратегии. Сходным образом американские теоретики ограниченной войны делали упор на борьбу измором (attrition) в противоположность тупиковой доктрине всесокрушающего массированного возмездия (15, с. 155; 16, с. 116; 21, с. 158).
Однако внутри уже конституировавшегося СВЦ стратегия может претерпевать автономные преобразования, оставаясь, между тем, в общем стилевом русле цикла. Об этом говорят не только примеры Свечина с войнами измора в цикле, открытом наполеоновскими триумфами сокрушения, но и использование в наши дни стратегии сокрушения силами США во время войны в Персидском заливе, после серьезного неуспеха измора во Вьетнаме.
