СВЦ, ХОЗЯЙСТВО И ГЕОПОЛИТИКА
в Лоди создает или, вернее, замораживает равновесие между итальянскими государствами (62, с. 120), а в Священной Римской империи после схождения войны гуситов на нет царит толкотня мелких княжеских распрей при императорском безвластии. В СВЦ I эту фазу реализует тот стратегический пат 1763 92 гг., о котором я уже писал. Если в экспансивных циклах тупиком становится сама великая война последнего 30-летия, то в циклах депрессивных тупик осознается за 30 40 лет до окончания цикла. Эти десятилетия заполняются малоудачными попытками военных реформ, не дающих реального выхода из положения.
Но в это же время, к обостренному интересу всей Европы, в неких войнах локального характера, без участия главных держав континента, обозначается реальное направление прорыва из тупика смещение баланса конфликтных возможностей в пользу мобилизации. В протоцикле А такой путь показывают в 1470-80-х победы швейцарского ополчения над Бургундией, а в СВЦ I успехи в 1770-80-х революционных армий Дж. Вашингтона в войне за независимость северо-американских колоний Англии. Итак, мы можем сопоставить общие формулы развертывания экспансивных и депрессивных циклов.
Для первых такая формула гласит: от торжества мобилизации в инициальных грандиозных войнах через кристаллизацию в интермедии антагонистических великих проектов к их дискредитации во всеобщей финальной бойне, во время которой новая техника уничтожения являет шанс последующего прорыва в депрессивный цикл. Для депрессивных циклов соответствующая формула имеет вид: от размена больших планов на мелкие игры через попытки добиться в новых условиях крупного результата, по крайней мере, того, что понимается под таким результатом при суженном эталоне победы, к стратегическому и политическому пату, выход из которого экспериментально прочерчивается торжеством мобилизации на неких второстепенных военно-политических театрах, своего рода опытных полях предстоящего мобилизационного прыжка в экспансивный цикл. Депрессивный цикл отличает как бы одногорбая амплитуда, тогда как амплитуда циклов экспансивных двугорбая, где великими войнами отмечены начало и конец.
Важнейшая проблема связана с тем, как по этим горбам амплитуд распределяются поколения военных деятелей, охватывающие 150-летний интервал. Этот алгоритм с исключительной последовательностью проходит через всю военную историю Запада шести с половиной веков.
Если предполагать, что по тому же алгоритму будет разворачиваться и нынешний депрессивный цикл СВЦ III, тогда нас ждал бы в первой четверти XXI в. большой прилив милитаристской активности, подстегиваемой благоприятными политическими обстоятельствами и техническими новшествами, однако не вырывающийся за рамки нынешнего эталона победы т. е. влияния на волю противника вместо ее сокрушения и затухающий, фрустрируемый к середине века, с вхождением цикла в фазу тупикового 30-летия.
СВЦ, ХОЗЯЙСТВО И ГЕОПОЛИТИКА
Ясно, что по протяженности своей СВЦ несоизмеримы даже с циклами Кондратьева, и уж конечно с еще более краткими конъюнктурными колебаниями. Но значит ли это, что у них вовсе нет аналогов в динамике мирового хозяйства? Известно, что ряд крупных историков и экономистов принимают существование т. н. вековых тенденций (трендов), выступающих в некотором роде осадком от остальных движений, тем, что остается, если их удалить из расчета (68; 69; 62, с. 72 и сл. ). По словам Ф. Броделя об этом цикле, медленность протекания... маскирует его... Он представляется как бы основой, на которую опирается совокупность цен.
Наклонена ли эта основа чуть-чуть вверх или чуть-чуть вниз или остается горизонтальной?... Малозаметная в каждый данный момент, но идущая своим неброским путем, эта тенденция есть процесс кумулятивный... От года к году она едва ощутима: но одно столетие сменяет другое, и она оказывается важным действующим лицом, приглушая одни кратко- и среднесрочные движения конъюнктуры и усиливая другие (62, с. 72).. Эта природа тренда, модифицирующего и подчиняющего своему движению все частные конъюнктурные колебания, имеет много общего с характеристикой СВЦ как долгосрочной тенденции, объемлющей, как выше было сказано, приливы и отливы конфликтов на определенном временном интервале.
Сравнив графики вековых тенденций и СВЦ, мы получаем небезынтересную картину. По выкладкам Г. Эмбера и Броделя, опирающимся на оставшуюся мне недоступной работу Дж. Грициотти-Кречманн (67, с. 17-29; 62, с. 73-75), с позднего средневековья по XX в. обнаруживаются следующие тренды: 1) понижательный 1350 1507 (-10); 2) повышательный 1507 (-10) 1650; 3) понижательный 1650 1733 (-43); 4) повышательный 1733 (-43) 1817; 5) понижательный 1817 96; 6) повышательный 1896 ? (70). Если верить Броделю, то череда хозяйственных неурядиц с 1974 г. могла бы рассматриваться как примета новой понижательной вековой тенденции совпадающей, замечу, с первыми ростками постиндустриализма.
Итак, видим, что два первых военных протоцикла осени средневековья и длинного XVI века почти в точности накладываются на соответствующие 150 140-летние тренды. С XVIII в. положение существенно меняется; тренды заметно сокращаются, так что каждое повышательное и понижательное их движение начинает в среднем охватывать не 140 150, а 70 80 лет, между тем СВЦ стойко сохраняют 150-летнюю амплитуду, не обнаруживая никакой склонности к сокращению. В результате у трендов и СВЦ обнаруживаются взаимные несоответствия зазоры. Особенно любопытно, что последние, возможно, способны сказываться на реальном развертывании СВЦ в сериалы конфликтов.
Приглядимся внимательнее. В XVIII в. тренд, пойдя вверх, на полстолетия опережает смену эталона победы.
Это легко истолковать так, что по ходу промышленного переворота в десятилетия, предшествовавшие 1789 г., зреют еще не осознаваемые военным сообществом предпосылки для ревизии ядра его идеологии, для обновленного взгляда на соотношение уничтожения и мобилизации. На своем исходе тренд перекрывается с как бы катализированным им новым СВЦ и в 25 лет, с 1792 по 1817, в Европе бушуют грандиозные и мощные войны. Но далее в течение 80 лет восходящая милитаристская тенденция перекрывается с понижательным (хотя и при постоянном росте производства!) конъюнктурным трендом, смягчающим восходящие волны и усиливающим нисходящие. И что же обнаруживается?
Все это время стратеги, воспитанные на наполеоновских образцах и на Клаузевице, тем не менее либо вовсе не воюют, либо воюют достаточно локально, с подверстываемыми под идеал абсолютной войны довольно-таки компромиссными результатами. Единственное исключение составляет франко-прусская война 1870 71 гг. на пределе столь же единственной за все эти 80 лет кондратьевской повышательной волны. С 1896 г. тренд поворачивает вверх, и за те 50 лет, пока он резонирует с длящимся экспансивным СВЦ, в Европе разражаются две мировые войны. Но в середине столетия скачок в средствах уничтожения опережает перелом вековой тенденции, и четверть века проходит под двойной сенью депрессивного эталона победы и возрожденной религии роста и прогресса.
Наконец с 70-х депрессивный СВЦ вступает в унисон с как бы предвосхищенной им общей переоценкой ресурсной базы человечества и поднимающейся волной ламентаций насчет выхода Севера на уровень расточения невосстановимых ресурсов, сопоставимый с запасами планеты. Практическая синхронизация первых двух тенденций XIV XVII вв. в экономике и в военной сфере позволяет говорить для тех эпох о едином общецивилизационном тренде и его движениях. Более того, это единство ритма сохраняется по первую половину XVIII в., пока в обеих сферах мы видим синхронно либо охлаждение, либо разогрев.
Затем на место синхронизма (или синкретизма?) приходит, самое большее, та корреляция, которую обнаруживаем во второй половине XVIII и во второй половине XX в.: в первом случае трендом хозяйственным опережается и как бы подготавливается военный, а во втором случае наоборот. Однако всего интереснее век XIX, когда волна уже запущенного экспансивного СВЦ точно смазывается, приглушается на всем 80-летнем интервале, где действует понижательный тренд.
С этим феноменом может быть связано и расщепление в СВЦ II инициальной фазы становления нового идеального типа войны на два всплеска с провалом между ними в 1815 48: в результате инициальная фаза в этом цикле оказывается сильно растянутой, а интермедия, идущая следом, сокращенной. Похоже, что график конъюнктурных трендов может иметь определенную практическую полезность при исследовании казусов, связанных с исторической реализацией тенденций отдельных СВЦ, хотя механизмы возможного взаимодействия этих ритмов остаются так же непрозрачны, как на самом деле и сущность сверхдлинных движений конъюнктуры. Как бы то ни было, можно утверждать, что в последние два с половиной века единый цивилизационный ритм Запада, проявлявшийся в хозяйственном и милитаристском выражениях, разделяется на относительно автономные движения в пределах каждой из этих областей. Эта автономность динамики СВЦ, в отличие от более ранних протоциклов, выражается, в частности, постоянством амплитуды, описывающей очередное восхождение, господство и кризис эталона победы в образе конкретного большого милитаристского стиля.
Относительность же этой автономии, возможно, проступает в особенностях событийной реализации этих сверхдлинных милитаристских волн, и в этом отношении очень поучителен парадокс посленаполеоновских десятилетий XIX в. с зазором между идеалом и практикой войны. II Политическая значимость СВЦ проявляется и в том, что каждый раз зачин цикла совпадает со сменою больших эпох в истории европейской международной системы.
Так в XV в. нам предстает Европа из трех самозамкнутых, слабо сообщающихся между собою конфликтных провинций: франко-английской, центральноевропейской и итальянской. Но где-то между 1494 и 1517 гг. она приобретает иной облик, превращаясь в единую, но антагонистически поляризующуюся Европу борющихся за гегемонию континентальных сверхдержав империи Габсбургов и Франции.
В эту эпоху, соответствующую экспансивному военному протоциклу В, минимизируется европейская роль Англии, утрачивающей свои позиции на континенте. На переходе к депрессивному СВЦ I оформляется Вестфальская система, сперва как система австро-французского баланса, позже осложненная возрастанием самостояния и веса Пруссии. Этот баланс, исключающий чей-либо континентальный гегемонизм, поддерживается притяжением к системе на правах непременных арбитров Англии, а затем и России, контингенты которых постоянно включаются в большую игру, идущую вокруг колебаний и восстановлений равновесия. На первый взгляд, СВЦ II соответствует ряду различных состояний и образов Европы, проходящей за это 150-летие путь от империи Наполеона I к империи Третьего рейха через фазы, представляемые венской и версальской системами.
Однако при всем разнообразии этих фаз их смена может быть представлена в виде единого эпохального сюжета, включающего: закат Австрии и ее выпадение из большого европейского расклада; последний максимум Франции и ее надлом; возвышение новой Германии складывающегося основного центра европейской континентальной мощи; и тогда же включение непосредственно в расклад Европы, с одной стороны, России, а с другой держав-островов, Англии и позднее США. Новая структурная роль островов в Европе ясно обнаруживается на границах цикла в 1807-12 и 1939-41 гг., когда какое-то время Англия в одиночку противостоит континентально-европейским империям, приходящим к недолговечному консенсусу с Россией. Теперь острова становятся гарантами и против континентального моноцентризма Европы и против наползания России на романо-германский мир. В эту пору впервые в военной политике Европы получает реальную структурную значимость столь излюбленная геополитиками XX в. оппозиция Континент Океан.
Наконец, СВЦ III, начинающийся с конца 1940-х, объемлет сквозным политическим сюжетом как Ялтинско-Потсдамскую систему, так и нынешнюю систему конца века. На переходе к этому циклу маргинализуется военно-политический статус Англии и Франции, уходит в экономику Германия, и в целом европейцы стремятся извлечь максимум благ из пребывания под интегративным зонтиком США своего великого острова. Утратив свою внутриевропейскую функцию противовеса континентальным претендентам на гегемонию, Россия выпадает из собственно-европейской конфигурации и превращается в крупнейшую величину внешней параевропейской периферии, то усиливая, как в ялтинско-потсдамские годы, нажим на западное сообщество, то отступая в глубь материка. Можно сказать: за всей этой цепью эпох встает сверхсюжет возвышения и антагонизма Австрии и Франции, двух континентальных сверхдержав, их надлома и его последствий для реорганизации европейской системы.
Соотношение между сменою СВЦ и началом новых эпох международной политики достаточно просто. Каждый такой цикл своим приходом утверждает новые нормы военной, в том числе и военно-политической игры. Государства, считающиеся к тому времени главными силами в Европе, заявляют претензии на ведущие роли в новом туре игры и этими претензиями задается конфигурация международных ролей в начале цикла. На его протяжении элементы, перенапрягшиеся и не осилившие своих ролей, отстраняются и выбраковываются или на какое-то время депонируются в запаснике системы, как было с Англией после Столетней войны.
Надо сказать, в очень редких случаях статус государства изменяется непосредственно на стыках циклов при переворачивании баланса конфликтных возможностей: так, на исходе XV и в начале XVI вв. наемная пехота буквально смела Бургундию и сокрушила Венецию, двух субрегиональных лидеров предыдущего цикла, а в середине XX в. ядерными успехами США и СССР был определен новый, пониженный ранг Англии и Франции, отступающих перед американским и советским окриком во время Суэцкого кризиса 1956 г. Но такие случаи поистине редки. Обычно же смена СВЦ отзывается в международно-политическом плане не пересдачей карт, но утверждением в качестве исходного положения для новой игры тех перемен, что уже произошли в предыдущем цикле де-факто.
Именно на переходах между циклами по-настоящему легитимизируется положение в системе элементов, втянутых в нее извне ее предшествующей эволюцией: так с конца 40-х геополитически европеизируются, интегрируются в Старый Свет США, еще в 30-х кокетничавшие изоляционизмом. Признаем, подобная концепция истории Запада серьезно разнится от той теории длинных циклов политики, принимаемой многими западными авторами (ср., например, 3; 62), но особенно впечатляюще разработанной в последние годы Дж. Модельским и У. Томпсоном (71), которая отождествляет эти циклы с периодами морской и/или технологической гегемонии стран - мирохозяйственных чемпионов, т. е. для XV XX вв. поочередно Португалии, Нидерландов, Англии и США.
За Модельским и Томпсоном заслуга демонстрации того, как возвышения и кризисы этих гегемонии, основанных на рыночных инновациях, сообразуются с движением волн Кондратьева. Но эти авторы игнорируют то обстоятельство, что в европейской истории понятием великая держава часто обозначается государство, детерминировавшее некоторое время военный и геополитический строй континента, а эта роль далеко не всегда совпадает с лидерством морским и хозяйственным. Скорее наоборот: до XIX в. эти виды лидерства пребывали в дополнительном распределении, подчиняясь разным средне и долгосрочным ритмам.
Для первой четверти XVI в. великими европейскими державами скорее можно назвать Францию и Священную Римскую империю, чем Португалию блистательного открывателя новых рынков, но одновременно скромного маргинала большой европейской политики. В начале XVII в. Нидерланды могли быть хозяевами морей, но участь Европы зависела от исхода борьбы Франции с габсбургским блоком. Вообще до XIX в. геополитику Запада отличает ясное разделение двух функциональных сфер, где каждая имела свою собственную иерархию: государства, главенствующие в Европе, цивилизационной цитадели, не были тем хозяйственным авангардом цивилизации, который, обретаясь на ее приморьях, островах и полуостровах, преимущественно утверждал ее позиции во внешнем мире. Эволюция первых государств в основном подчинена ритмам СВЦ, тогда как в жизни вторых, вероятно, впрямь могли иметь особое значение кондратьевские волны.
Склеивание этих ролей намечается с тех пор, как достижение Англией высшего мирохозяйственного положения совмещается с ее интеграцией в СВЦ II в европейскую систему на правах одного из определяющих элементов. С тех пор континентально-океаническая дифференцированность ролевых сфер в западной геополитике сменяется конструктивным напряжением в Европе между континентом и океаном, которое создается присутствием океана как самостоятельного и самоценного структурного фактора непосредственно в делах европейского континента открытым текстом. Сопоставляя ритм СВЦ с циклами Модельского-Томпсона, можно заметить, что втягивание держав океана внутрь континентально-европейской конфликтной системы обычно означает вызов, если не предел их мирохозяйственным рекордам.
Это, пожалуй, относится к поглощению Португалии Испанией в XVI в. и к затяжным войнам с Францией, истощившим Нидерланды век спустя. По иному тот же мотив осуществился и в истории Англии, для которой максимизация роли в европейской архитектонике на протяжении СВЦ II соединяется с уходом технологического первенства к США, а далее с расшатыванием и делегитимизацией Британской империи.
В СВЦ III США явили вторую в истории попытку совместить мировое экономическое первенство с первенством в судьбах Европы и можно думать, на протяжении цикла выяснится степень успешности этой попытки. III Вопрос о будущем СВЦ сегодня открыт и непредрешен. Мы не в состоянии предвидеть, сохранится ли обычный их ритм в ближайшее столетие или в них надо усматривать лишь циклы огнестрельной эры и тогда период, характеризуемый как СВЦ III, окажется разомкнут в некую новую эру с ее собственной хронологией.
Нам трудно представить, чтобы при каких-то условиях сегодняшний эталон победы, опирающийся на пиетет перед достигнутой мощью уничтожения, уступил место идеалу борьбы на сокрушение воли противника, на его уничтожение и в мир вернулась грандиозная и мощная политика силового переустройства ойкумены. Но невозможность изнутри конкретного СВЦ представить обстоятельства, при которых ему настанет конец, не особенность нашего времени, а скорее общее правило. Фридрих II писал о бесплодности дальнейших европейских войн за 17 лет до битвы при Вальми, Людендорф выпустил свою Тотальную войну за столько же лет до наступления ядерного пата. Если допустить, что в XX XXI вв.
СВЦ сохранили бы свою амплитуду, а вековые тенденции хозяйства примерно ту же длительность, что наблюдается в последние 350 лет, тогда синоптический график этих ритмов предстал бы для будущего столетия очень похожим на тот, который имел место в XVIII в. А именно, к середине XXI в. перелом тренда, обретающего повышательную ориентировку, восстановление позиций религии роста и прогресса в духовном климате немыслимости войн до полной победы, так что локальные кровопролития лишь давали бы миру все более очевидные уроки своей возрастающей неэффективностью, постепенно и вовсе стушевываясь. А между тем общества европейского круга в затяжном буколическом затишье двигались бы к точке, где, предвосхищенная соблазнительным успехом какой-либо местной схватки на уничтожение, вновь обозначилась бы грандиозная и мощная ставка на абсолютную победу над демонизируемым политическим, идеологическим или цивилизационным противником, на победу как лишение его способности сопротивляться. Пусть войны типа мировых XX в. трудно представить ведущимися с использованием ядерного оружия.
Но разве можем мы то же самое сказать о войнах типа Итальянских или Тридцатилетней, с относительной редкостью прямых тактических (в том числе, по новым условиям, и ядерно-тактических) столкновений, но при стремлении осуществить большие геополитические проекты методами измора? В конце концов достаточно реалистично выглядят войны в оруэлловском 1984, соединяющие великие цели в стиле СВЦ II, на исходе которого писался роман, с измором и атомными бомбами ранга хиросимской. Великие прорывы в мобилизации, сделавшие реальностью протоцикл В и СВЦ II, были так или иначе подготовлены процессами социальной эмансипации, расшатыванием традиционных сословных и корпоративных порядков, будь то разложение европейского феодализма, выталкивавшее массы наемников в войска Карла V воевать за всеевропейскую христианскую монархию, или эмансипация французской буржуазии и крестьянства. стоящая, по Энгельсу (9, с. 509), за войнами Наполеона. Как скажутся на мобилизационном потенциале нынешних индустриальных обществ предрекаемые экспертами на XXI в. постиндустриальные революции, выталкивающие людей из привычных социальных и хозяйственных ниш?
А как эти революции могли бы повлиять на общества-сателлиты, привыкающие кормиться при цивилизации богатого Севера? В какие соединения могла бы вступить колоссальная эмансипация, предвещаемая пророками постиндустриального рая, со стратегией, которая бы формально исключала взаимоистребление воюющих за короткое время? Что до обоюдоострых видов оружия массового уничтожения, не забудем, что во время СВЦ II подобные виды оружия, например, химического, могли просто депонироваться на неопределенный срок и тем выводиться из игры, не влияя на господствующий максималистский эталон победы.
Сейчас для Евро-Атлантики, как и для России, реальность СВЦ III дана, как говорится, в ощущениях, тогда как возможность СВЦ IV остается мифом, вопросом веры. В конце концов, ритм СВЦ в прошлые века был ритмом западной цивилизации, выступающей как полузамкнутая геополитическая система, полузамкнутая в том смысле, что при своей мировой экспансии сама она не была возмущаема большими вторжениями извне. Серьезную угрозу такого вторжения за эти века представило разве что наступление турок на Вену в 1683 г., отбитое силами поляков.
Трудно предугадать, как могли бы воздействовать на этот ритм значительные восстания масс во внешних ближневосточных, латиноамериканских, индо-тихоокеанских провинциях построенного Западом мира, обернувшись большим напором мирохозяйственной периферии на Центр. Когда событийная цепь очевидно не окончена, сами эти события допускают не одно осмысление, в зависимости от сюжета, в который их может встроить будущее. Известно, как радикально расходились экономисты начала 90-х в определении современной им фазы кондратьевского цикла, прогнозируя, в зависимости от своих истолкований этой фазы, на ближайшие годы кто застой, кто вершину процветания, кто начало подъема (72).
Обнаружат ли себя наши правнуки под конец XXI в. в наступающем СВЦ IV или окажется, что они уже обретаются в мире, где запущены совершенно новые милитаристские часы? В зависимости от этого им будет куда понятнее, чем нам самим, в какое время мы жили (73). Неясно только, должны ли мы им завидовать. 1. Для времени мировых войн см.: Микше Ф. Атомное оружие и армии.
М., 1956. 2.
