Преддверие европейской агрессии
Преддверием европейской агрессии и на этот раз становятся сбои в российской политике: неудавшаяся попытка поглотить Финляндию, диссонансы на переговорах Молотова с Гитлером осенью 1940-го, бесплодность советских демаршей весной 1941 г. во время германских акций на Балканах. И опять европейская - уже и евро-атлантическая - распря подхватывает Россию, и Пан-Европа тянется к Волге, возбуждая русских на священную войну.
Ход C. Как и в предыдущих циклах, отбрасывание западной интервенции сменяется российским нашествием на Евро-Атлантику - нашествием, по виду грандиознее предыдущих. Через систему сюзеренитета, позднее закрепленную Варшавским договором, а еще позднее прозванную доктриной Брежнева, СССР вполне возобладал над территориями-проливами, включая не только доминионы Австро-Венгрии, но и те германские, прусские и саксонские земли восточнее Эльбы, которые принадлежали к проливам в незапамятные времена второго крепостничества, уже давно втянувшись в коренную Европу.
Хотя вопрос о Дарданеллах решить не удалось, советский военный флот неутомимо маячил в Средиземноморье - никогда еще Россия не была силой настолько европейской, как в третий приступ похитительства после Священного Союза и оборвавшегося Даешь Берлин! начала 20-х. Ход D. Не надо здесь много говорить о сдерживании СССР Западом и системе евро-атлантической безопасности, в частности охватившей Турцию; о рассмотренном в Острове России феномене нашего инвертированного западоцентризма, который в конце концов привел к истощающей глобализации мировой активности СССР, дошедшего и до такого состояния, когда он с кем хочет, с тем и граничит; о выпадении из-под нашего протектората Югославии и Албании, отнявшем у нас позиции на Адриатике; о германских, венгерских, чешских, польских потрясениях, о фактическом ускользании от нас Румынии; о хельсинкском процессе, о нефтяном надломе 80-х, о казусе Горбачева, восточноевропейских революциях и конце ОВД; наконец, о нынешнем отводе Россией войск с Запада на собственную ее платформу, получившем от публицистов прозвание бегом марш из Европы.
Видим определенно: семантика четырех синтаксически изоморфных ходов во всех трех циклах однотипна, при всем разнообразии - впрочем, тоже относительном - исторических перипетий, каждый раз ложащихся все в тот же метасюжет. Во время хода A Россия разрушает пространственные преграды, отстраняющие ее от романо-германской Европы, и, параллельно, вовлекается в союзы, заставляющие ее кидать свой потенциал на весы европейского, а наконец, уже и евро-атлантического баланса. Так подготавливается ход B, наступающий при каком-то сбое в этой российской стратегии - проявляется ли этот сбой поражениями в войнах 1805 - 1807 гг., тупиковой военной ситуацией 1917-го г. или обнаружившейся слабостью СССР среди финских лесов в 1939 г. Содержанием хода B становится встречный поход Европы на Россию, прокатывающийся по территориям-проливам и начинающий захлестывать собственно русскую платформу. Этот поход бывает в двух вариантах.
Либо его организует держава - гегемон Запада, раздраженная российским вмешательством в европейские дела; либо же силы, противоборствующие в евро-атлантическом мире, порознь, как конкуренты, вторгаются в Россию, перенося на ее землю свою распрю и обретая среди здешних элит свою агентуру (сравним отношения большевиков в 1917 -1918 гг. с немцами и австрийцами и разделение в ту же пору белого движения на группировки прогерманские и верные Антанте). Следствием оказывается ход C: русское сопротивление интервенции после ее надлома переходит в контрпоход, Россия захватывает и подчиняет территории-проливы, местами проникает на земли романо-германской Европы, перед которой встает видение русского домината. Ход D сводится к тому, что Запад сдерживает Россию то холодной, то - в исключительном случае - горячей войной, пока мы не отступаем к себе на длительное время (от 10 - 15 лет до полувека), ослабляя давление на европейскую платформу.
При исчерпании каждого похитительского цикла наблюдаем возникновение серых, не контролируемых вполне ни Россией, ни Западом зон на территориях-проливах, участков перманентного неблагополучия. Таковы независимые и квазинезависимые балканские образования, возникающие в 1850-х, а также и конце 1870-х и узаконенные Берлинским конгрессом; такова вся версальская Восточная Европа 1920-х и 30-х; сходную картину этот ареал являет и в наши дни.
В истории отношений европейских государств между собой и с миром афро-азиатским, как и в прошлом азиатских платформ, нам, пожалуй, не найти ничего, подобного такой цикличности. До начала XVIII в. ее не обнаруживаем и в нашей истории: скажем, отражение поляков и шведов в начале XVII в. не переродилось ни в какую русскую угрозу Западу. В политике США известное чередование периодов внешней ангажированности и изоляционизма, отличаясь хронологической ритмичностью (21), не дает повторяемости событийной, сюжетной. Применительно к России наоборот - здесь изоморфные, событийные циклы, отмечающие эпоху похищения Европы, протекают в неодинаковых временных ритмах, то ускоренных, то замедленных.
Первый цикл (с 1710-х по 1850-е и с кодой в 1870-х) наиболее растянут. Второй (с середины 1900-х по первую половину 1920-х) крайне спрессован - считать его начало с франко-русского соглашения 1891 г. едва ли правомерно. В нем ходы C и D лишь намечены и не вполне отчетливы в абортивной ускоренности протекания, уже частично совмещаясь с началом последующей интермедии.
Третий цикл (со второй половины 1930-х по начало 1990-х) имеет среднюю продолжительность, хотя в нем ход D сильно растянут. Различие в скорости протекания циклов и отдельных ходов, по-видимому, должно быть связано с особенностями хозяйственной и военно-политической динамики тех эпох в истории Запада, на которые приходится каждый новый приступ возобновляющегося российского похитительства.
Как я уже говорил, дополнительным критерием для выделения циклов является их размежеванность более или менее длинными евразийскими интермедиями, когда при снижении активности России на европейском и средиземноморском направлениях растет ее вовлеченность в дела Средней и Центральной Азии и Дальнего Востока. Евразийская интермедия 1 охватывает срок со второй половины 1850-х по середину 1900-х. На это время пришлись покорение Средней Азии и первая попытка под 1885 г. продвинуться в Афганистан; многочисленные русские экспедиции в Монголию и Тибет; в начале этой интермедии стоит занятие русскими междуречья Уссури и Амура, а под конец - экспансия в Корее и Маньчжурии и русско-японская война. Пределы интермедии кладут наши соглашения с Англией и Японией в 1907 - 1912 гг., установившие границы азиатским интересам России и отметившие наш поворот к Европе в контексте Антанты.
В плане культурном об этом времени прозорливо писал Мандельштам, как о домашнем периоде русской культуры, который прошел под знаком интеллигенции и народничества, о поре отпадения от великих европейских интересов, отторгнутости от великого лона, воспринимаемой почти как ересь. Он датировал эту эпоху, начиная с Аполлона Григорьева, - для нас это значит: с Крымской войны (22). Это время горчаковского сосредоточения России и победоносцевской ненависти к Европе; время, когда народники прокламировали некапиталистический путь, Достоевский призывал русских найти себе новую судьбу в Азии, а Толстой потрясал православие проповедью своеобразного буддизированного христианства. Евразийская интермедия 2 - это 20 - 30-е годы, время включения в уже созданный СССР Средней Азии, ее национально-территориального межевания и подавления басмачества, превращения Монголии в советский протекторат, ангажированности в Китае и дальневосточных битв с Японией, в том числе на монгольско-китайской границе.
Как уж говорилось, это эпоха социализма в одной стране, - но в такой же мере золотой век эмигрантского евразийства. Все говорит об окончании этой евразийской интермедии где-то к началу 40-х: и настороженное отношение Сталина к революции Мао Цзэдуна; и ограниченность вовлечения СССР в корейскую войну по сравнению с Китаем; и та легкость, с которой наши вожди шли в 1950-х на отказ от многих военных дальневосточных приобретений (уступка Китаю Дайрена и Порт-Артура, готовность вернуть Японии часть Южных Курил). Похоже, война с Японией в 1945 г. была войной не по фазе, оправданная лишь как реванш за 1905 г., но реванш скорее демонстративный, успокаивающий самолюбие, нежели материальный.
Эта победа скорее должна была закончить незакрытые счеты на Дальнем Востоке - никаких перспектив в то время она не открывала. Само по себе наличие продолжительных евразийских разрывов в нашем напоре на Европу (Евро-Атлантику) позволяет установить важнейший факт: нарастание напряжения между Россией и Западом в последние три века никогда не начиналось с открытого вызова Запада нам, с того, чтобы силы коренной Евро-Атлантики вторглись на контролируемые нами территории-проливы. Всегда в начале цикла стоит наш вызов, даже тогда, когда со стороны Европы задолго планировался ход B. Так, биограф Гитлера Й.Фест отмечает, что для агрессии против России-СССР фюрер стремился предварительно дать нам оккупировать часть Промежуточной Европы (толкнув нас сделать ход А). И уж несомненно, что приходу Пан-Европы под Москву и на Волгу в огромной мере способствовало решение Сталина избавиться от буферной Польши в любом ее виде (23).
Но сам этот русский вызов на начальной стадии цикла - во время хода А - никогда не выглядит антиевропейской агрессией. В это время Россия навязчиво, часто себе в ущерб стремится оказывать союзнические услуги Западу ради одного лишь присутствия на европейском театре славы, между тем прибирая к рукам проливные, серые территории, делающие по мере их русификации нашу западную границу все европеистее. Иначе обстоит дело в период, соответствующий ходу C, уже после западной агрессии.
Тогда возможны и готовность Александра I воевать со всей Европой за Польшу, и Даешь Варшаву, даешь Берлин!, и планы войны, как ядерной, так и обычной, за изгнание американцев из Европы и Азии. Взбуханию российского гегемонизма всегда предшествует западная интервенция, но саму эту интервенцию столь же неизменно предваряет и подготавливает наше навязчивое присутствие в делах этого субконтинента из жажды геополитически избыть наше островитянство. Мы всегда оказываемся в плохое время и в плохом месте: и эти плохие время и место для русских - европейская платформа периода акме евро-атлантической цивилизации и ее первичного надлома. Это - не наши время и место, независимо от того, как конкретно к нам относится мир, с которым мы себя пытаемся отождествить.
А на разных ступенях наших похитительских циклов мы видим разницу в реакции Запада. Реакция прямого отторжения и отбрасывания России, типичная для хода D в каждом цикле и для начала евразийских интермедий (Крымская война, ультиматум Запада во время польского восстания 1860-х, в какой-то мере Берлинский конгресс; а через цикл - блокада начала 20-х, нота Керзона, антирусский дух Локарно), сменяется к концу интермедии и во время хода А в следующем цикле стремлением тех или иных евро-атлантических государств утилизовать в своих видах эту напрашивающуюся в игру чужеродную силу: напомню франко-русский договор 1891 г. и создание Антанты, соответственно германский и англо-французский зондаж России-СССР в конце 30-х. Между прочим, цикличностью собственных ответных отношений Запада к России, их обычным потеплением в интермедиях, может во многом мотивироваться замечательная терпимость демократий к сталинскому режиму осажденной крепости, сменяющаяся с середины 40-х, по ходу С, совсем иным отношением к СССР - сокрушителю Третьего рейха. История лишила русских наилучшего для них варианта, когда бы некое непредставимое бедствие напрочь уничтожило Европу, дав нам возможность развивать свою собственную цивилизацию под самозваным именем европейцев.
Подобно тому как ликвидация варварами Римской Империи дала византийцам, помеси греков с переднеазиатами, право навешивать на свою цивилизацию ромейский, т.е. римский, титул, без оглядки на те цивилизационные обязательства, которые он мог бы потребовать при ином состоянии латинского мира. Как же оценить наше время, годы бегом марш из Европы? Весь период за Хельсинкскими соглашениями 70-х, отмеченный афганской войной, а после ликвидации СССР боями на таджикской границе; наблюдаемое с начала 90-х болезненное переживание русской общественностью южнокурильского вопроса и ползучей китаизации Приморья; пропаганда Жириновского и интеллигентская мода на евразийскую фразеологию, проникшая наконец и в язык официальных лиц России; назревающая проблема Северного Казахстана - все эти приметы, казалось бы, должны свидетельствовать о начале евразийской интермедии 3 в нашей геополитике.
В пользу такой оценки говорило бы и очень медленно спадающее напряжение холодной войны, переходящей в войну теплую, по речению А.А.Зиновьева, и постоянно долетающие из сообщества политичных народов голоса - то о необходимости международного контроля за каждым использованием российских солдат-миротворцев, то о неизбежности для Запада дать гарантии против России ее соседям, то о желательности образовать из территорий, сброшенных Россией, некий ей противовес и т.д. Для всех начал евразийских интермедий подобное типично - тянет духом Парижского мира и духом Локарно. Если все идет, как шло в предыдущие три века, подчиняясь все тем же ритмам, чего нам следовало бы ждать в наступающем веке?
Сперва тянулась бы евразийская фаза 3, заботящая Россию Приморьем, Средней Азией и регионом, где сближаются платформы Индии, Китая и Среднего Востока. Затем настал бы четвертый похитительский цикл, инспирированный развитием отношений между государствами-лидерами Евро-Атлантики. Ход А состоял бы в нашем сближении с той из сил мирового центра, которая объявит о необходимости сильной, демократической России для глобального равновесия и даст знать, что не была бы против включения в сферу влияния, а то и в состав сильной, демократической (по исторической памяти) некой части восточноевропейских территорий-проливов. Разумеется, такое благоволение оказывалось бы России в перспективе привлечения сильной, демократической к блоку, направленному против другого евро-атлантического гегемона или против натиска на Евро-Атлантику с Юга.
После некоего сбоя России на этом пути настал бы час хода В, несущего проекцию Западом силы на Россию скорее в варианте 1918, чем 1812 или 1941 г., т.е. с устремлением сил Евро-Атлантики на дележ и освоение разных российских регионов, появлением у державных конкурентов союзников и групп поддержки среди российских элит и т.д. Если бы центростремительные силы в России преодолели этот кризис, то ход С перевел бы его в новый прилив агрессивного наступления России на Евро-Атлантику, гегемонистского собирания континента ради избытия на будущее подобных угроз и т.п. Так было бы и так будет, если великая эра русского европеизма еще не окончена и нас не отпустила дурная бесконечность похитительства.
В частности, именно такую динамику нам сулят доктрины наших новых правых с их идеями евразийского, антиатлантистского гроссраума. Но нетрудно разглядеть и признаки, опровергающие аналогию между нынешней эпохой и другими евразийскими фазами.
Такие фазы всегда характеризовались движением русских на юг, в направлении к азиатским платформам, - сейчас же мы видим едва ли не более массовую миграцию русских, покидающих прежние южные республики СССР. Вся евразийская проповедь диалога со среднеазиатами споткнется о то, что скоро в самой Средней Азии с русской стороны некому будет вести этот диалог.
Жириновского с его бросками на юг подвело его обычное чутье к веянию времени. При нынешнем росте бытового расизма в России многие согласятся с лидером ЛДПР в трактовке юга как некой опасности для нас. Но мало кто захочет бороться с этой опасностью, инкорпорируя ее источники в саму Россию и занимаясь полицейским умиротворением миллионов азиатов. Правдоподобней, что нынешние тенденции потянут в том направлении, которое 60 лет назад предчувствовал и прочертил наш славный богослов Г.В.Флоровский, писавший: ...всю русскую Азию... необходимо узнать и освоить, понять ее государственный смысл и вес, - но это должно в последнем счете вести к оформлению и укреплению восточной границы России (24).
Сюда же относится и написанное мною выше о синьцзяно-корейском поясе. Нас ждет, по-видимому, не евразийская интермедия 3, но период пространственного отвердения нашей этноцивилизационной платформы в контраст с евразийской межцивилизационной полосой. Это - время, которое я скорее назвал бы контревразийской фазой.
Открывается ли здесь также и возможность оборвать карму нашего европеизма с его похитительскими приливами? Вообще в структуре рассмотренных циклов можно наблюдать следующие - не скажу, закономерности - особенности, небезынтересные для обдумывания нашего будущего. Во-первых, наше продвижение на Запад по ходу А в каждом цикле становится все более куцым. В 1905 -1915 гг. мы не приобрели ничего нового, по сравнению с циклом I, и наши планы так же, как тогда, не простирались дальше Дарданелл.
Наконец, в 1939 -1940 гг. мы лишь частично восстановили приобретения первого цикла, утерянные в 20-х. Кроме того, в третьем цикле намного убывает степень коалиционного вовлечения России по ходу А в дела коренной Европы: вопреки ожиданиям Гитлера, Сталин совершенно не намеревался вступать в войну с Англией. Ясно, что именно в цикле I ход А составил максимум нашей экспансии в западном направлении, возможный на этом ходу. Далее, европейский встречный напор на Россию (ход В) при одинаковой безуспешности тем не менее от цикла к циклу становится пространственно шире, охватывая все большие площади русской платформы.
Что касается хода С, то во втором цикле он был слишком резко укорочен, поэтому ограничимся сравнением по циклам I и III. Это сопоставление обнаруживает неизмеримо меньшую глубину нашего прямого интервенционистского проникновения в Европу в XX в. (в первый раз взяли Париж, во второй - остановились на Эльбе). Конечно, на этот раз российская зона влияния вобрала в себя значительную часть австро-венгерских и иных придунайских пространств, чем осуществились некоторые честолюбивые мечты прошлого, но нельзя упускать, что эта экспансия совершалась через систему сюзеренитета, тогда как в собственно геополитическое тело России была включена лишь Восточная Пруссия. Наконец, для хода D характерен постоянно от цикла к циклу возрастающий откат России с территорий-проливов: после 1850-х Россия постоянно теряет то, что приобрела в первом цикле, и на своем западе мало-помалу стремится к допетровским контурам.
Между прочим, подобное наблюдаем и в отношении евразийских фаз-интермедий. В евразийской фазе 1 Россия не только овладела Средней Азией, но вступила разведывательными экспедициями в подлинную Центральную Азию, с Тибетом и Монголией (не смешивать с тем, что мы нынче зовем Центральной Азией с подачи среднеазиатов и казахов!), а заодно обняла своим влиянием значительную часть Восточного Китая.
Странный, если вдуматься, интеллектуальный ход Х.Маккиндера, полагающего великий хартленд (ключ к господству над Материком) примерно в Монголии и вместе с тем трактующего как владычицу хартленда Россию, объясняется на деле просто - формированием теории Маккиндера в самом начале XX в. на высшем всплеске нашего первого геополитического евразийства со знаменитыми центральноазиатским хождениями Пржевальского, Козлова и др. Во время второй евразийской фазы были лишь в некоторой, довольно ограниченной степени восстановлены достижения первой.
Наступающее контревразийское время будет ознаменовано ограничением российского присутствия в Средней Азии и стремлением сохранить приморские и восточносибирские позиции перед китайским нажимом. По итогам циклов и фаз мы можем констатировать убывание от цикла к циклу как масштабов похищения Европы, так и размеров последующего евразийского всплеска. Эта тенденция оказалась в цикле III затушевана масштабностью нашего дисперсного интервенционизма по всей Ойкумене в противовес ставке Запада на ограничение наших возможностей в Евро-Азии.
Наш империализм почковался десантами в Никарагуа и Анголу, между тем как его подорванные европеистские и континенталистские корни уже очевидно засыхали. Так подготавливалось возвращение на остров. Кроме того, надо сказать несколько слов о феномене раздвоения российской внешней политики XVIII - первой половины XIX в. между прагматикой и идеализмом. Я не могу солидаризироваться с некоторыми нашими теоретиками (в том числе с А.А.Кара-Мурзой), видящими здесь выражение имперской заидеологизированности, побуждавшей правителей России пренебрегать национальными интересами.
Ничего подобного мы не обнаружим в истории иных империй, будь то Британская или Австрийская. Зато эта наша особенность имеет четкую параллель в общеизвестном противоборстве идеалистической и реалистической парадигм американской политики XX в. Я утверждаю, что в обоих случаях эта особенность обусловлена фактической дистанцированностью обеих держав от реального географического пространства тех регионов, с судьбой которых они идеологически связывали свою, отсутствием у них с этими регионами тотального геополитического поля.
Природу нашего внешнеполитического идеализма еще в конце XVIII в. точно сформулировал Ф.В.Ростопчин, перечислявший войны, в которых все европейские державы подвержены были опасности неоднократно лишиться - иные части, а другие всех их владений, Россия же - никогда ничего: но со всем тем во всех ее трактатах с иностранными державами она принимала на себя обязанность помогать или войсками, или деньгами, а часто и ручательство их владений (25). Однако то, что в войнах первого цикла по ходу А Россия не рисковала потерять никогда ничего, как раз и объясняется ее отстоянием от мира, частью которого она себя объявляла.
На деле же и американский, и российский опыт показывает, что государства, колеблющиеся в выборе между идеалистическим и прагматическим вовлечением в дела некоего региона, всегда имеют перед собой также и третью альтернативу - изоляционистское самоустранение от дел данного региона вообще. И эта третья альтернатива неизменно присутствует как возможность в самоопределении двух великих островов, физико-географического и цивилизационного, Северной Америки и России. Нетрудно заметить, что от цикла к циклу разрыв между нашей прагматической и идеалистической активностью на Западе снижается сообразно с возрастающим масштабом напоров Евро-Атлантики на Россию во время хода В. В цикле III вообще весь идеалистический интервенционизм был вынесен в третий мир. Полицейские же акции СССР в восточноевропейской сфере его влияния, вроде экспедиций в мятежную Венгрию и диссидентствующую Чехословакию, оказывались сугубо реалистически обусловлены прифронтовым характером этих государств, боязнью сразу же их потерять в случае военного наступления Запада.
Синдром 22 июня 1941 г., память о грозном движении коренной Европы к Москве и Волге не оставляли возможности для обычного в прежние века островитянского идеализма российских европейских игр, когда страна в них не слишком рисковала. Возникло положение вещей, при котором присутствие русских впритык к Европе оказывалось и все более прагматичным, почти лишенным собственно престижного привкуса бескорыстной прикосновенности к центру цивилизации, а в то же время непрямым, опосредованным системами народных демократий и раскиданных по ним военных баз.
