Этимологическая форма
Такую этимологическую внутреннюю форму вложил в это понятие его создатель Р.Челлен, назвав геополитикой гипотетическую "науку о государстве как географическом организме, воплощенном в пространстве" (25, с.45). Англичанин Х.Маккиндер, американец Н.Спайкмен, немцы К. и А.Хаусхоферы, русский П.Н.Савицкий зовутся геополитиками, так как в их трудах политика стыкуется с географией, а политическое целеполагание с представлением структур земного пространства.
Некоторые российские политологи в последние годы отрешаются от базисного смысла "геополитики", пускаясь в свободные переосмысления модного концепта. Так, К.Э.Сорокин хочет понимать под геополитикой "комплексную дисциплину о современной и перспективной многослойной и многоуровневой глобальной политике" (6, с.9; 26, с.16).
Аналогично К.С.Гаджиев призывает переосмыслить в слове "геополитика" элемент "гео-" так, чтобы обозначать этой частицей "не просто географический или пространственно территориальный аспект в политике", но "всепланетные масштабы, параметры и измерения, правила и нормы поведения в целом, а также отдельных государств, союзов, блоков в общемировом контексте", а заодно и "восприятие мирового сообщества в качестве единой завершенной системы в масштабе всей планеты (27, с.17, 38). При этом "геополитика" становится синонимом "мировой политики" и, соответственно, отождествляется либо вообще с изучением международных отношений, либо с обзором наиболее глобальных всемирных процессов в духе докладов Римского клуба, для чего в наши дни часто используется специальный термин "глобалистика". Похоже, сознавая, что "геополитика" в его понимании совпадает с глобалистикой, Сорокин попросту отказывается учитывать последний термин, относя его к "разряду журналистских изысков" (6, с.8). Но такой "изыск", по крайней мере, позволяет избежать дезориентации читателя, происходящей, когда ему преподносится "геополитика без географии", с перетолкованной частицей "гео-".
Можно по-человечески понять ученых, пытающихся охватить словом, популярным в нынешней России, более привычные для них формы дискурса и виды исследований. Но надо осознавать, что в этих случаях имеет место подмена предмета, терминологическая и концептуальная. Я считаю себя безоговорочно вправе исходить из нормативной трактовки, отождествляющей "гео-" в слове "геополитика" с "географией" и "пространством": в конце концов, именно такое восприятие и стоит за наблюдаемым интересом к геополитике в нашей стране.
И без того, размышляя над предметом и статусом геополитики ХХ в., мы сталкиваемся с массой контроверз и разноречий в авторитетных изданиях и в трудах геополитиков, ориентированных вполне "парадигмально". В 1920-х и 30-х годах Мюнхенскую школу геополитики, созданную К.Хаусхофером, будоражили споры о том, представляет ли эта дисциплина особую науку со своей предметной сферой и собственными законами (вроде тех "законов экспансии", которые пытался вывести ее предтеча Ф.Ратцель) или это только метод осмысления истории и политики, группирующий факты под определенным углом зрения. Сам Хаусхофер колебался, то именуя ее, по стопам Челлена, одной из "наук о государстве", то объявляя вовсе "не наукой, а подходом, путем к познанию" (28, с.24; 29, с.124). А.Грабовский, немецкий "геополитик 2", первый глава германского Геополитического общества, через всю жизнь пронес понимание геополитики как "метода" и "средства познания", но ни в коем случае не науки, открывающей некие законы (29, с.124; 30, с.11, 143).
На руку такой интерпетации геополитики работает и крайняя эклектичность ее материала, ее свободное оперирование фактами столь разных наук, как "география, история, демография, этнография, религиоведение, экология, военное дело, история идеологий, социология, политология" и т.д. (9, с.11; 31, с.5). Но эта же фактологическая пестрота геополитики придает особый смысл известному определению геополитики как "прикладной политической географии" (32). Едва ли в этой дисциплине можно видеть только практическое применение политико-географического знания опорный ее материал никак не сводим исключительно к данным о распределении наличных политических структур на карте Земли. Скорее, понятием "прикладной политической географии" выражается то обстоятельство, что арсенал всей географии как универсального знания о конфигурациях самых разнообразных объектов, изучаемых по отдельности множеством наук (33, с.XV) применяется при необходимости данной дисциплиной в политических целях (34).
Тогда спрашивается, не вносится ли "политическое" в геополитику лишь в ограниченной мере ее материалом, в основном же ее целями? С такой точки зрения она может предстать и просто своеобразной политической деятельностью, "политическим искусством" в самом широком и расплывчатом смысле "искусства".
Уже Хаусхофер сам дал к тому повод, обязывая геополитику научить не только народ "геополитически мыслить", но и национальных лидеров "геополитически действовать" (28, с.16). В знаменитом манифесте Мюнхенской школы "Bausteine z?r Geopolitik" она на одной и той же странице определялась и как "учение о связях политических процессов с землей" и в качестве "искусства, способного руководить практической политикой" (35, с .27). Отсюда понятно, почему в годы второй мировой войны в пору первоначальной прививки геополитики на американской земле один американский автор трактовал ее как "доктрину и основанную на оной практику" (36, с.II), а другой видел в ней вообще не науку, а "школу стратегии", помогающую политически нацеливать военную машину на захваты (37, с.101). Наконец, в 1960-х годах Британская Энциклопедия приравняла геополитику к любой национальной политике, насколько последняя обусловлена географическим контекстом (32).
Однако эта прагматизация и даже инструментализация геополитики исторически парадоксально переплелась с готовностью и ее апологетов (10, с.12; 30), и критиков (9; 29; 38) вплоть до откровенных хулителей усматривать в ней род идеологии и политической философии, "одну из систем интерпретации общества и истории, выделяющую в качестве основного принципа какой-то один важнейший критерий и сводящую к нему все остальные бесчисленные аспекты человеческой природы". В этом восприятии ничего не изменило то обстоятельство, что К.Хаусхофер настаивал на объяснимости политических процессов средствами геополитики не более, чем на четверть (35, с.47; 29, с.125), стараясь сциентизировать свою деятельность и как бы подводя ее заранее под критерий фальсифицируемости К.Поппера.
Контроверзу между "наукоцентричным" толкованием геополитики и пониманием ее в смысле идеологического всеобъясняющего "учения" попытался в 1947 г. разрешить по-своему Ж.Готтманн, расценив по крайней мере германскую ее версию как "продукт многовекового развития географических интерпретаций истории, адаптированный к потребностям пангерманизма" (39, с.18), иначе говоря, представив ее грубо идеологизированной позитивной наукой (сравним это со словами Косолапова о "новой лысенковщине"!). Но при таком взгляде оставались совершенно непонятными отмечаемые самим Готтманном влияние и популярность методов Мюнхенской школы в США (39, с.37 сл.).
Ясно, что американцев не могли пленить ни чуждый им пангерманизм, ни историко-географический базис этой школы общее достояние западной науки. В германской геополитике после "химического" ее разложения Готтманном обнаруживается какой-то важный и заразительный остаток, которого не отразила формула французского географа*. Как видим, в этих спорах геополитика нам предстает героиней с тысячей лиц: то ли она наука, пытающаяся открывать законы явлений, то ли просто метод обработки данных, то ли множество разнородных знаний, методов и идей, сообща служащих целям политики и тем самым образующим прикладную науку; она и "школа стратегии", и политическая доктрина определенного толка, и вообще иное название для любой национальной стратегии; иногда она предстает идеологией, или философией истории, или результатом злонамеренной идеологизации какой-то из вполне респектабельных наук. Можно ли разобраться в этих противоречивых трактовках?
Или придется согласиться с Э.А.Поздняковым, который, сам выступая практикующим геополитиком, написал о тщетности стараний найти "четкую и всеобъемлющую формулировку геополитики, которая могла бы удовлетворить взыскательного читателя и дать строго научное понимание этой области" (13, с.37)? Понятно, что в таких обстоятельствах некоторые политологи склонны признать в геополитике когнитивный конгломерат, где научный компонент сосуществует с иными составляющими, опять же вслед за Готтманном, как-то заявлявшим о германской геополитике, будто бы "в ее публикациях можно найти всего понемногу от самой метафизической философии до повседневных военных наставлений" (38, с.59). В том же духе М.В.Ильин намерен различать под маркой "геополитики" во-первых, геополитические мечтания "дилетантское философствование на темы политики, пространства и истории", способное стать для политиков "руководством к действию" и обрести свойства "геополитической мистики"; во-вторых, геостратегические штудии "ресурсные, обычно силовые, а изредка функциональные модели государств-Левиафанов и отношений между ними"; и, наконец, лишь в-третьих, "геополитику в строгом смысле", подлинную науку.
Такой наукой он полагает "знание (учение) об организации политий в качественно определенном пространстве", состоящее, "прежде всего в выяснении взаимодействия природных и, шире, географических факторов с различными системами и способами политической организации". Основная проблематика этой науки для него заключена во "внутреннем устройстве (конфигурации сочленения географических возможностей и принципов политической организации) отдельных политий" (8, с.82 и сл.). Если отвлечься от полемичности некоторых определений Ильина, вроде слов о "дилетантском философствовании", похоже, что два важнейших яруса геополитической практики геополитическая имагинация и геостратегические разработки им выделены верно и именно они ответственны за отождествление ее одними авторами с идеологией и философией, а другими со "школой стратегии".
Что же касается очерченной им области "геополитики в строгом смысле", то тут напрашиваются два принципиальных замечания. Прежде всего, неочевидно, что предложенное Ильиным определение охватывает те классические труды и идеи ХХ в., с которыми в этом веке был, в основном, связан образ геополитики как интеллектуальной парадигмы. Вспомним некоторые из этих идей:
развитую Маккиндером доктрину евроазиатского хартленда как "географической оси истории", ключа к мировому господству, якобы оказавшегося к началу XX в. в руках России (40);
высказанную им же в 1943 г. идею мирового "осевого ареала", объединяющего тот же хартленд с Западной Европой и Северной Америкой, окаймленного евроазиатскими, американскими и африканскими пустынями и противопоставленного другому великому пространству поясу муссонов (41);
проект раздела мира на несколько огромных меридиональных гегемоний "Пан-Европу", "Пан-Азию", "Пан-Россию" и "Пан-Америку" по К.Хаусхоферу (42, с. 95; 31, с.73 и сл.);
концепцию евроазиатского и североамериканского приморья-римленда как инкубатора держав "мировых господ", выдвинутую в 1916 г. Семеновым-Тян-Шанским (43, с.599), а в 1942 г., независимо от него, Спайкменом (44);
гипотезу столкновения цивилизаций как консолидированных политических пространств, обычно связываемую сейчас с именем С.Хантингтона, но на самом деле восходящую к раннему (1931 г.) варианту "геополитики панидей" Хаусхофера, в свою очередь очень близкому к доктрине цивилизационно мотивированных "государств-материков", которую разработал в 1927 г. русский евразиец К.А. Чхеидзе (45). Если придерживаться критериев Ильина, едва ли не все эти классические для исследуемого направления теории, пожалуй, следовало бы отнести не к "геополитике в строгом смысле", а либо к геостратегическим экзерсисам, либо к философствованию на темы политики, пространства и истории.
Во всяком случае, если "строгая геополитика" должна главным образом заниматься внутренним строением существующих государств, то перечисленные идеи и модели окажутся, в лучшем для них варианте, на дальней периферии этой науки. Кроме того, конструируя идеальный образ геополитики как науки, Ильин не уделяет внимания существованию реальной академической дисциплины "политическая география". Известно, что геополитика сперва развивалась в лоне последней: по этому ведомству проходили труды Ратцеля и раннего Маккиндера.
Но, начиная с Челлена, как геополитики, так и политгеографы постоянно пытаются провести пусть условно разграничительную черту между двумя интеллектуальными областями и профессиями. Не у всех это получается достаточно отчетливо*. Но тем показательнее очень наглядные случаи, когда именно политической географии по преимуществу приписывают круг интересов, вменяемых Ильиным "геополитике в строгом смысле".
Так, среди опытов разграничения двух дисциплин очень показательны предпринятый в 1930-х коллегой Хаусхоферов О.Маулем и через полвека в 1980-х американцем Дж.Паркером. Эти версии серьезно различаются, но, сопоставляя их, можно, через сами их расхождения, прийти к интересным выводам относительно природы и назначения геополитики. Мауль уступил политической географии всю статику государства его расположение, форму, размеры и границы, его физико-географические и культурные свойства, а заодно и прошлую динамику государства историю его пространственного формирования, все, говоря словами Ильина, "знание о организации политии в качественно определенном пространстве".
Политическая география должна осмыслять эти "пространственные данности" (Raumgegebenheiten), тогда как геополитика, по Маулю, живет "пространственными потребностями" (Raumerfordernnisse) государства. "Геополитическая постановка проблем, геополитическое исследование и обучение начинаются с вопроса о том, служат ли и как служат природные и культурные факторы политике, относящейся к пространству, соответствуют ли ее требованиям и насколько". Сами пространственные запросы государства Мауль свел в иерархию, начиная с минимальных первичных условий для его возникновения, обеспечивающих внутреннюю связность и целостность данного образования, и далее располагая возможности для его самозащиты и прироста, для выработки форм взаимодействия с внешним миром, все более благоприятствующих государству, его народу и экономике.
Политической географией, "наукой-матерью" осмысляются прошлое и настоящее, царством же геополитики оказывается проектируемое будущее (46, с.37). Сходным образом, хотя и в менее ясных выражениях, другой автор Мюнхенской школы О.Шефер предлагал спрашивать с политической географии "картину того, как пространство воздействует на государство", а геополитике передоверял "вопрос о том, как государство заставляет его (пространство) служить намеченным целям" (47, с.133).
Здесь, по сути, проводится то же различие, что и у Мауля, между упором на данности и на потребности, на констатацию и на проектирование. Обратясь к Паркеру, видим, что он проводит демаркацию совсем иначе, чем немецкие геополитики. Для него политическая география это наука о жизненных условиях отдельных государств. Эти государства "могут рассматриваться как некие кубики.
А те узоры и структуры, которые возникают из этих кубиков, составляют главный интерес геополитического исследования". Рассуждая об "эклектической природе" и вместе с тем о "холистическом подходе" геополитики, о ее стремлении выявлять в политической сфере пространственные ансамбли или целостности (нем. Ganzheiten) "при помощи анализа, а также постулирования гипотез и теорий", Паркер близок к истолкованию исследуемой нами дисциплины как метода конструирования таких целостностей, которые могли бы получать политический смысл, складываясь из разнородных географически аранжированных данных (31, с.2-5). Казалось бы, его расхождение с Маулем и Шефером огромно: для них в фокусе геополитики нужды державы, а для Паркера соединение стран в более обширные конфигурации.
Но есть общая черта, которая объединяет противопоставление геополитики и политической географии у немецких авторов и у Паркера. Эта черта приписываемая геополитике в обоих случаях проектность, все равно проявляется ли она в изыскании средств для удовлетворения предполагаемых державных запросов или в усмотрении тех целостностей, для которых государства при некоторых условиях могут послужить чем-то вроде кубиков конструктора (кстати, показательна сама эта метафора, конструктивистская и вместе игровая). Едва ли Паркер прав, когда работу с такими ансамблями считает исключительный прерогативой геополитики. Не случайно англичанин П.Тэйлор свое сугубо объективистское описание глобальных пространственно-политических структур с позиций миросистемного анализа назвал не "Геополитикой", а "Политической географией" (48).
Для политической географии пространственная мотивированность и пространственное воплощение политики это самодовлеющие предметы изучения. Для геополитики же вся информация на этот счет представляет обоснование и опору политического волеизъявления. Поэтому геополитика может провидеть "политическое" там, где его не обнаруживает политическая география (как К.Хаусхоферу открывалась в чисто физико-географической реальности тихоокеанского пояса муссонов возможная суверенная империя "Пан-Азии").
Эту разницу А.Хаусхофер броско иллюстрировал примерами из древней истории: "Задаваясь вопросом о том вкладе, какой вносило географическое положение столичных городов Вавилона, Сузы, Персеполиса и Пасаргада в их изменчивую значимость для державы Ахеменидов, мы это делаем в рамках политико-географического исследования. Но основание Александрии великим македонцем мы по праву назовем актом геополитического мировидения" (49, с.19). Аналогично авторам, мнения которых мы привели выше, один из крупнейших геополитиков современной Франции И.Лакост указывает, что "политико-географический анализ ограничивается в каждый момент описанием и измерением различия политических отношений в разных частях какой-то территории, тогда как анализ геополитический намного более озабочен стратегиями, направленными на то, чтобы модифицировать (или поддержать) разными способами отношения людей, живущих на некой территории, к государству, от которого они зависят, или к различным политическим силам, или к другим государствам" (33, с.XIX).
Для Лакоста понятие "геополитики" охватывает как реальные пространственные стратегии тех или иных политических сил, так и сопоставительное экспертное рассмотрение и оценку подобных стратегий (33, с.XVII). Можно заключить, что геополитика начинается там, где налицо пусть в замысле или в умственной модели, волевой политический акт, отталкивающийся от потенций, усмотренных в конкретном пространстве. И интересуют ее только такие пространственные структуры, которые мыслятся как субстраты, орудия и проводники порождаемых ею политических планов.
Очень сильно, хотя и не без перегибов, об этом недавно написали два автора: "Политический регион представляет собой определенную территорию, выделенную субъективным способом, произволом доминирующей геополитической силы... потому, что таким образом ей удобно рассматривать пространство своего действия. Мыслительные структуры накладываются на реальность... В целом геополитический проект описывается скорее не как принцип организации пространства, а как способ действия мировых сил, способ, строящийся лишь отчасти на реальной переорганизации территории региона" (50, с.94). Авторы явно недооценивают меру, в которой "удобство" или "неудобство" конкретного волевого отношения к пространству бывает обусловлено географическими реалиями, но они правы в понимании того, что природа геополитики заключена в конструктивистском подходе к географии человеческих сообществ.
Возможно, здесь кроется объяснение столь неприятного для Готтманна 1940-х годов влияния немецкой геополитики в США: влияла не историко-географическая эрудиция и не пангерманистская ее обработка, но сам дух проектного отношения к земной поверхности, дух сборки макрогеографических композиций при осуществлении мировых заданий сверхдержавы. И все же, неверно полагать, что политическая география изучает, а геополитика только планирует, нет, последняя тоже исследует, умственно "прощупывает" мир, но исследует она его в целях проектирования, а часто также и через его посредство. Я отнюдь не отрицаю того, что едва ли не каждая наука имеет или может иметь свой проектный аспект.
Более того, существуют школы науковедения, усматривающие в построении и проверке проектов сущность работы ученого. Тем не менее, для большинства наук такая трактовка является лишь одной из частных интерпретаций, дополняющих тривиальное их понимание как форм постижения какой-то истины, или, по крайней мере, приближения к ней. В случае же с геополитикой приходится констатировать, что под влиянием исторической конъюнктуры XX в. проектный аспект политической географии отделился от нее, обретя особый статус и не только существенно расширенную фактическую базу, но также и собственные приемы вчитывания "политического" в неполитические субстанции, а также и ряд функций, которых не знала "материнская наука".
Ведь нельзя, в частности, не видеть того, что стратегическое постулирование потенциальных пространств с особыми политическими качествами является деятельностью во многом подготавливающей и мотивирующей внесение соответствующего самосознания в человеческие сообщества предполагаемых (виртуальных) ансамблей. Так, создавая в 1903 г. концепцию хартленда, Маккиндер находил возможную мотивировку для сплочения приморья Евро-Азии и Внешнего Полумесяца океанических государств под британским водительством против "русской угрозы".
Так К.Хаусхофер вырабатывал пропагандистские предпосылки развертывания меридиональных колоссов "Пан-Европы" и "Пан-Азии". И точно так же русские евразийцы, строя картину "особого мира России-Евразии", сцепленного единой судьбой и закольцованного симметрией природных зон, надеялись внедрить этот образ в сознание народов бывшей Российской Империи, чтобы тем самым предотвратить предвидимый ими второй, послебольшевистский распад страны.
Мода на геополитику в России оборачивается, помимо прочего, и тем, что некоторые авторы заявляют о себе как о геополитиках, на самом деле работая иногда блестяще где-то на стыке политической и исторической географии. Но в отличие от претензии на "геополитику без географии" вообще такие неточности самоидентификации не столь опасны, поскольку не слишком искажают в глазах общественности образ дисциплины.
