Виртуализация экономики
Макроэкономический разум отличается бихевиориальным равнодушием к содержанию "черного ящика" - тому, что касается физико-онтологических оснований предметов труда, - интересуясь лишь корреляциями между "входами" (первичным помещением капитала) и выходами коммерческим результатом. Словом, это не творческий, а комбинирующий разум, сфера внимания которого не космологические тайны, касающиеся происхождения вещей (естественных и искусственных), а циркуляция готовых продуктов (с.
69-70).
Деградировавшая буржуазия ведет самоубийственную работу, создавая могильщика из собственного работника. Но не так, как видел это Маркс, не доводя его до крайней нищеты.
Ею создана такая система, которая устраняет рефлектирующий самообновляющийся тип работника в пользу запрограммированного на более простые экономические функции. Резко сокращается время общего интеллектуального накопления и вытесняется связанной с ним специфический человеческий тип: активный читатель, участник семинаров, носитель "факультативных" творческих идей, позволяющий себе пребывать в ограниченном пространстве между высокой теорией и приземленными жизненными практиками (с.
435).
Сообразно изменению роли буржуа, он начал выдавать (а также и имитировать) волю потребителя как проявление демократии. Целью жизни стали представляться высокие потребительские запросы. Естественный человек, решивший отключить разум в погоне за удовольствиями, оказывается мерзким, ожиревшим греховодником.
Он замыкается в своем мирке вокруг супермаркета, холодильника и телевизора. Политическая нация, национальная и мировая культура перестают им ощущаться как достижение цивилизации.
Виртуализация экономики
Физическая экономика дискредитируется в сравнении с виртуальной экономикой. Виртуальные проекты, ориентированные на гедонистического потребителя, гарантируются как быстро окупаемые и рентабельные. То же касается обслуживания избранных элитарного и извращенного потребителя. Массы же отлучаются от нормального потребления, от жизненно необходимого продукта.
Им предписывается натуральное хозяйство, попрошайничество, криминальный образ потребления и суррогаты-подделки под элитные образцы потребления.
Наступает разрыв между производителем и потребителем, которые обособляются в отдельные человечества: Потребителю положено быть предельно раскованным, безответственно-расточительным, падким на призывы рекламы, манипулятивным и ситуативным; производителю же положено быть собранным, дисциплинированным, ответственно планирующим, вытраивающим иерархию целей. В пределе это расхождение указывает на ту перспективу, когда производят люди одной культурно-психологической формации, а потребляют люди другого, противоположного, склада (с.
514).
Панарин пишет о дорыночных архетипах, когда платят только равному, способному потребовать исполнения обязательств и подкрепить требование силой. Безропотное население подлежит только оброку, но не снабжению социальными программами.
Общество как организованное в группы население ставится под подозрение: оно может требовать более сложных отношений, чем примитивное человек человеку волк. Страстные мечты неолибералов о диктатуре направлены именно на такое общество, в котором нет сопротивления социал-дарвинизму, которое не может противостоять полицейскому режиму. Именно эти мечты и является моделью либерального режима, реализованного в России если не полностью, то во многих деталях.
Режим либеральной бюрократии стремится к максимальному усилению гарантий силовой защиты свой неприкосновенности для сил национального возрождения.
Опасность либерализма для экономики состоит в наркотической зависимости от алхимии финансов - биржевых спекуляций, рентных иллюзий и финансовых пирамид. Реванш алхимиков, гипертрофированно раздувающих информационную экономику, дорого обходится физической экономике, работающей на износ в рамках технологий, не соответствующих задачам развития индустрии, теряющей свои самые наукоемкие элементы.
Имитационные формы жизни
Панарин пишет о новом типе действия демонстрационном, который принципиально отличается как от целерационального, так и от ценностнорационального. Этот тип отличает традиционное общество от общества модерна, которому свойственны утопические мечтания.
Постмодернизм предлагает идти еще дальше: символический (представленный для демонстрации) эталон становится фикцией за ней вообще не остается ничего жизненного, органичного, натурального. В традиционном обществе нет веры в земной рай и естественны ограничения в соответствии с сословными стандартами поведения. В обществе модерна эталоны становятся общедоступными и начинают использоваться даже в условиях явных противоречий с собственной повседневностью. В постмодернизме в повседневность вбираются стандарты престижных групп или просто модных стилей, обеспеченные имитациями.
Нездоровые имитации поселяют в повседневность неуверенность и страх перед разоблачением или саморазоблачением. Усиление этого комплекса неполноценности обеспечивается рекламой и виртуализациями, изгоняющими принципиальные для личности вопросы из повседневности.
Панарин называет это ментальной и поведенческой несуверенностью нашего современника.
Глобальный паразитизм исходит из фальшивой морали: мол, более эффективные экономики имеют больше прав на мировые ресурсы, ибо расходуют их более экономно и экологически безопасно. Порок этой морали состоит в скрытом стремлении по указанным мотивам присвоить себе мировые ресурсы и использовать их исключительно в пользу узурпаторов. Это грозит человечеству тупиком: социальные практики Запада убивают перспективу перейти к еще более эффективным технологиям, о которых Запад уже прекратил думать, а весь остальной мир лишается шанса участвовать в выработке такого замысла. Вместо общемировой интенсификации производства на базе новых технологий, Запад стремится поддержать свой уровень потребления за счет присвоения мировых ресурсов.
Обеспечивает такой захват навязанная мировой финансовой системе концепция дорогих денег, еще больше подрывающие ослабленные экономики и усиливающие паразитизм рекордсменов текущей эффективности. Дорогой кредит блокирует выход на рынок новых изобретений и реализацию новых идей, объявляемых заранее нерентабельными. Все это находится в тесной связи с социал-дарвинистскими настроениями, все больше захватывающими Запад и его пятую колонну в остальном мире.
Уничтожению подлежат не только нерыночные научные идеи, но и целые социальные слои. Образуется своеобразный расизм - народ рассматривается как обуза для власти, а отдельные персоны как объект для манипуляции.
Российские либерал-реформаторы поддерживают внешний расизм, проявляемый со стороны Запада по отношению к нашей стране и ее традиционным национальным ценностям. Это продолжение вполне сложившейся практики, согласно которой буржуазия внедряется в те пространства, где ей не могут оказать сопротивления.
Именно там возможна сверхэксплуатация. В современной России за равный труд работник получает в разы меньшее вознаграждение, чем в Европе.
Это плата за оккупацию буржуазной рациональностью, инородческой парадигмой государственности; это плата за уступчивость давлению новых форм либеральной экспансии прежде всего в сферу массовой информации.
Кризис науки и образования
Запад утратил способность генерировать фундаментальные научные и социальные идеи эпохального масштаба. Причина состоит в социокультурном сдвиге от производства к потреблению. Запад расходует творческий задел прежних поколений.
Социальный финализм неуклонно убивает способность Запада к творчеству и превращает его в нахлебника у других цивилизаций. Гарантией же такого нахлебничества является внедрение виртуальных практик в другие цивилизации, использование порожденной таким образом пятой колонны люмпенов и скупка интеллектуального потенциала.
Фундаментальный миф Запада исчерпывается. Секуляризация ведет к кризису в научном познании, поскольку источники научного вдохновения близки к религиозным.
В отличие от современных постмодернистских практик, традиционная мотивация науки борьба истины с ложью. Постмодернизм же представляет познание как временный выбор между множеством почти равнозначных истин.
Вместо исследования сущности вещей и явлений, происходит пассивное усвоение их потребительских аспектов, все больше склонное к виртуальным практикам. Природная причинность больше не интересует люмпенизированную науку, она сама хочет быть причиной всего.
Вместо вещественной природы изучается взаимоотношение уже даже не природных элементов, а выдуманных. Это форма современного искусства, упивающегося собой и только собой заинтересованного. Возникает огромное информационное производство, которое само все больше служит производству разного рода иллюзорных миров.
Виртуальность паразитирует на реальной экономике, которая считается архаичной и в каком-то смысле разоблачительной для адептов виртуальных практик зависимость от физической экономики остается неизбежной и раздражает потребителя, пораженного виртуальными удовольствиями.
Либеральные догматики продлили застарелую болезнь образовательной системы, дававшей в расчете на продолжение масштабного рывка научно-технического прогресса 60-70-х годов огромные избыточные знание, не находившие применения в профессиональной деятельности. Не сумев обеспечить этот рывок, коммунисты породили своего могильщика образованную интеллигенцию, которая много знала, но мало что умела. Эта публика составила в России многотысячные митинги конца 80-х годов ХХ века. Потом она была унаследована либеральным режимом, укрепляя распоясавшихся виртуалов в еще более нигилистическом настрое, поскольку разрыв между образованием и профессиональной деятельностью стал повсеместным и вопиющим.
Изживая этот разрыв, виртуалы обрушили систему образования, год за годом выпуская из школ почти исключительно невеж. Постаревшие диссиденты могут только дивиться необразованности молодежи, не понимая своей роли в организации этого потопа невежества.
Следующей идеей либералов у власти становится уничтожение науки и бесплатного образования за счет поддержки только узкой группы элитных научных и учебных учреждений, которым каким-то чудом удалось сохранить (или имитировать) достаточно высокий уровень эффективности. Реализация этой программы неизбежно приведет к новому расслоению и новому сокращению неэффективных учреждений науки и образования.
Попытка подчинить науку и образование рынку, заставить каждого гражданина платить за образование своих детей в меру своих возможностей и своего понимания задач обучения, а ученых превратить в торговцев знанием, создает для нации интеллектуальный тупик: не содержащее никакой интеллектуальной избыточности и полностью готовое к практическому употреблению знание этот идеал позитивистов и "рыночников" на самом деле сродни не современному, а традиционному ремесленническому обществу, не знающему зазора между знанием и практиками. Рынок заработал как редукционистская всеупрощающая система, направленная на сокращение и выбраковку всего высокосложного, служащего источником преспективных новаций. Подобно тому, как в области общественной морали разум сегодня все откровеннее отступает перед инстинктом, в области общественного производства сокращается все, что не сулит немедленной окупаемости и выходит за рамки индивидуальных забот о прибыльности (с.
433).
Панарин пишет, что буржуа, создавший идеологию реформ, во имя рыночной рентабельности демонтировал систему просвещения и выступил как контрреволюционер НТР, уводя общество к доиндустриальным практикам секулярно-ростовщического капитализма (с. 70).
Высокий уровень потребления, рожденный индустриальным прорывом, оказался бесперспективным с точки зрения ресурсной базы, исчерпаемость которой очевидно обозначилась. Но либеральная экономика не шелохнулась не породила творческих усилий для продолжения собственной цивилизации за очевидными пределами экстенсивного роста.
Переход к этой ситуации произошел, как пишет Панарин, в двух несвязанных процессах: от Реформации к индивидуальным практикам буржуазных собственников и от Просвещения с его научно-техническим прорывом к экстенсивным научно-техническим практикам. Продолжая эту мысль, можно сказать, что Реформация дала капитализму ответственного работника, а буржуазный индивидуализм безответственного собственника; Просвещение дало вождей антигосударственного нигилизма, а промышленный переворот долговременную (но все же конечную во времени) базу для балансирования компонентов либерально-буржуазного общества. Истончение социальных и профессиональных слоев, порождающих новые промышленные идеи, углубление нигилизма образованных слоев и ростовщического цинизма буржуазии ставят предел этому обществу.
Реформация и Просвещение (порознь и в противоречии друг с другом) давали Западу силы, но разложение ведущего слоя буржуазии на сегодня исчерпывает эти силы и полностью перечеркивает как его мировоззренческий базис, так и его экономические перспективы.
Уступка лидерства
Прогресс реорганизует социальное пространство таким образом, что насильственные действия перестают быть основной формой его дележа между суверенами. Суверены же поставлены в положение, когда люмпенизированный потребитель (электорат) требует от них свойств мага, отвечающего за все события жизни, включая природные катаклизмы. Суверен оказывается скованным в своих стратегических решениях он больше не может рассчитывать на традиционную лояльность и способность национальной мобилизации.
Вместо стратегического выбора приходится довольствоваться паллиативами. Так суверены Запада теряют свою конкурентоспособность.
Прогресс, ушедший почти исключительно в плоскость потребления, в любом случае упирается в пределы роста. Его придется приостановить, поскольку в своих образцовых проявлениях он безумно расточителен и гибелен для окружающей среды.
Это второй фактор снижения конкурентоспособности.
Постмодернистская чванливость не позволяет Западу прямо заявить свои претензии на российские ресурсы. Чтобы обмануть себя, западные политики все настойчивее начинают говорить о мерах безопасности совместном противодействии терроризму (добились транзита через территорию России войск и вооружений НАТО, направляемых из Европы в Афганистан и обратно), об охране ядерных объектов, об экологии (добились от России подписания Киотского протокола).
Тем самым готовится новый этап интервенции более изощренной, чем прямой захват территории. Соответственно, интервенты получат ответ на свои паразитические затеи.
Им придется разбираться с суверенными личностями и нациями вместо того, чтобы восстанавливать полноценность собственного суверенитета.
Наконец, переходя к потребительству (через приоритет развития сферы услуг, где производительность труда растет медленнее всего), Запад уступает свою роль лидера прогресса другим странам, куда перемещаются основные производства и где вырастают личности, способные к научному и духовному творчеству. Запад, вытесняя индустрию и замещая ее постиндустриальными иллюзиями, лишает себя шанса на лидерство и готовит своих будущих могильщиков на всех континентах.
То, что американские футурологи предпочитают называть третьей волной, разоблачается как экономический феодализм. Вместо облуживания массового потребителя экономика Запада все больше ориентируется на обслуживание богатого клиента, который в одиночку может дать больше прибыли, чем большая группа бедных потребителей.
Возникает новый буржуа-рантье, буржуа-монополист. Этот ленивец уже не хочет работать с массовым клиентом. Он предпочитает упиваться постмодернизмом своей роли приобретать прибыль без усилий просто рассчитывая на сохранение однажды захваченных высот в экономике.
Разрыв между беднейшими и богатейшими в мире растет именно в силу того, что богатство перестает быть связанным с индустриальным производством, зависимым от потребностей бедных, от их спроса. Священное право частной собственности ограждает богатейших уже не социальным статусом, а возможностью совершить насилие, если кто-то вздумает посягнуть на их монополизм.
Современная промышленная, техническая цивилизация по сравнению с традиционной цивилизацией ознаменовалась колоссальным шагом назад по одному существенному критерию: она перестала формировать на массовом уровне по-настоящему профессионально ангажированных людей, питающих экономику незаменимой энергией человеческой увлеченности, старательности, ответственности (с. 163).
В то же время сложнейшие производства требуют противоположного бдительного внимания к деталям, заинтересованности в результате производства, ответственности.
Расслабленность человека досуга и ресурсная алчность Запада, защищаемая самыми чудовищными видами оружия и тотальной пропагандой, ведет в тупик весь мир. Вместо производства энергии новыми методами и решительного продвижения ресурсосберегающих технологий, мир оказывается под прессингом страстного желания Запада потребить еще больше традиционных энергоносителей, исчерпание которых становится уже ясно обозримой исторической перспективой.
Внутренним противоречием стратегии Запада является его переход к антирыночным методам конкуренции к навязыванию другим странам и цивилизациям заведомо проигрышной позиции. Деиндустриализация тех государств, которые более всего были подвержены предательству своей миссии под влиянием пятой колонны и внешнего расизма, оставляет простор для становления независимых экономик.
Китай и Индия имеют вполне сформировавшуюся перспективу выбить Запад с лидерских позиций.
Продукция индустрии Запада обесценивается в связи с перемещением производств в другие страны. Только общее руководство (виртуальная экономика) оказывается тем бюрократическим преимуществом, которое оставляет Западу первенствующую роль. Но, эта роль также исчерпаема, как и мировые ресурсы.
Роль мирового ростовщика и жандарма и непосильна, и невозможна даже в ближайшей перспективе.
Запад отдает роль лидера по самому важному параметру экономики вложению средств в человеческий фактор - развитие способности человека к труду. Запад развивает способность человека к имитации, к созданию виртуальных, а не материальных или духовных ценностей.
Весь контекст теории Макиавелли свидетельствует об эпохальном столкновении двух моделей: наследственной монархии и постмонархического правления, где власть становится сознательно решаемой проблемой. Для посттрадиционного правителя власть выступает как продукт специально предпринимаемых усилий; вот почему он смотрит на нее технологически, исследуя законы производства власти и механизмы ее удержания. Словом, это умышленный правитель, для которого подданные ("управляемые") это не семья, в которой он за старшего, а чужие люди, которые могут его принять или не принять.
Современная либеральная идеология придает решающее значение различию между авторитарно-патриархальной моделью власти, ключевой метафорой которой является "семья" во главе с деспотически заботливым "отцом", и демократической моделью, где отношения людей характеризуются как отношения независимо-совершеннолетних (с. 179).
Посттрадиционные властители впервые в истории смотрят на свой народ отстраненно, в духе субъект-объектной системы отношений. Избиратели в этой оптике выступают не в качестве субстанции, свойства которой (традиции, интересы, идеалы) принимаются как должное или как факт, а в качестве сырья, которое еще предстоит обработать в ходе избирательной кампании (с. 181).
Иначе говоря, перевести всю культурную парадигму народа на язык многотиражной навязчивой агитки, заказанной бесстыдным технологам абсолютно безответственными лицам.
Новый технологический прорыв в понимании демократии отрицает нацию как таковую, поскольку не видит возможности искренней солидарности между властью и народом. Такая демократия утверждается как технологическая система, попирающая суверенитет народа в пользу технического отношения к народу как к обрабатываемой профессионалами пропаганды массе. Технологический подход означает, что настоящий профессионал в политике этот тот, кто не имеет устойчивой идентичности незыблемых взглядов, убеждений, принципов, а готов непрерывно менять идентичность, как свойства товара, которыми предстоит обольстить "покупателей". Иными словами, вместо классической субстанциальной системы, на одной стороне которое выступает народ суверен, на другой политики с яркими и устойчивыми убеждениями, мы имеем релятивистскую систему, где избиратели проходят технологическую обработку в качестве податливого сырья, политики столь же произвольно меняют номенклатуру своих "изделий", выносимых на политический рынок (с.
182).
Особую роль в становлении новой (или воспроизводстве вымершей еще в Средневековье) парадигмы отношений между властью и обществом играет глобализация. Глобализация, собственно, и означает дистанцирование национальных элит от туземного населения и переориентацию их на вненациональные центры власти и влияния. Глобализация, таким образом, вообще перечеркивает демократию, отбрасывая ее центральное понятие законодательство электоральной воли национального большинства (с.
183).
Для России эта наднациональная легитимация власти имеет топливно-энергетический характер, ибо все, что может вложить в мировое хозяйство воровская постсоветская элита это природные ресурсы России. Именно поэтому в нашей стране рыночное варварство срывает все маски. Панарин пишет, что рынок обрекает на недофинансирование все, относящееся к долговременным условиям развития человеческого фактора - науку, культуру, образование, здравоохранение. Все это лишняя обуза для власти.
Реформы 2004-2005 годов показали это с самой циничной откровенностью. Российская Федерация по темпам разрушения социального государства и частной экспроприации национального достояния стала абсолютным рекордсменом эпохи.
Вестернизация управленческой и научной элиты так трансформировало всю систему управления постсоветского пространства, что новые административные структуры превратились в аппарат по обслуживанию внешнего долга, возникшего в порядке подкупа этой самой элиты и удержания ею политических высот. Роль компрадоров автоматически возникла, как только распался советский интернационалистский проект, обнаживший мировоззренческую пустоту отсутствие национального проекта.
Национал-социализм мог бы стать удобным для номенклатуры алиби, оправдывающим захват общенародной собственности. Но этому помешал советский глобализм он просто и легко перешел в форму измены собственной стране, как только были сняты идеологические табу. И теперь ельцинизм прославляют за то, что он, будто бы, спас Россию от тоталитаризма.
Прославляют, не замечая, что Россия обрушилась в другую пропасть еще более глубокую и мрачную.
Панарин ясно проследил стратегическую задачу постельцинского режима: перейти от передачи бывшей социалистической собственности собственной номенклатуре к передаче ее номенклатуре глобального мира (с. 285). Собственная номенклатура, чтобы удержать разграбленное достояние России, вынуждена становиться глобальной то есть, изменнической.
Именно поэтому тотальная измена интересам России главный признак путинской администрации, путинского правительства.
Измена управленцев оказалась самовоспроизводящимся состоянием чем больше в народе осознавался антагонизм с компрадорской властью, тем больше эта власть требовала внешней поддержки и тем больше готова была расплачиваться за эту поддержку национальными интересами.
