Савельев А. Н. - Стратегическая политология А. Панарина
Александр Сергеевич Панарин самый яркий политический философ современной России ушел из жизни в сентябре 2003 года. В разгар избирательной кампании его безвременной кончины многие не заметили особенно среди тех единомышленников ученого, которые бились за будущее России против партий эпохи ельцинизма.
Немногие узнали о смерти ученого из вскользь прозвучавшего объявления по телевидению. Далеко не все, кто должен был, пришли на панихиду.
Александр Панарин не увидел первого проблеска иной эпохи, о которой мечтал в своих ученых трудах, победы блока Родина, с которым он был связан духовно, идейно, дружески. Именно в его (панаринском) ученом совете защищал кандидатскую, а затем и докторскую диссертации лидер Родины Дмитрий Рогозин.
С ним были лично знакомы и многие другие родинцы, ставшие потом депутатами Госдумы. Автор этих строк благодарен Александру Сергеевичу за оппонирование по докторской диссертации и приглашение в члены возглавляемого им ученого совета. Увы, мне не удалось поработать с Александром Панариным в тесном контакте. Болезнь заставила его отбросить все планы, выходящие за рамки завершения начатых теоретических трудов.
Его ученый совет осиротел и угас, став для меня совершенно неинтересным.
Последние годы Александр Сергеевич работал, несмотря на болезнь, подрывавшую его силы, чрезвычайно интенсивно - публикуя несколько монографий в год. Каждая из них была фундаментальным вкладом в российскую политическую науку.
Не все идеи Александра Панарина являются для меня одинаково близкими. Кроме того, что тождественность позиций в политической науке (в отличие от политики) вряд ли возможна, мы с Александром Сергеевичем все-таки из разных поколений. Я могу разве что дерзко считать его своим учителем пренебрегая тем фактом, что его учительское наставление было для меня не более доступно, чем для многих других через его книги. В то же время личность Александра Панарина оказала влияние на мою судьбу как ученого.
Очное общение было кратким и скорее поверхностным. Но сочетание этого мимолетного личного контакта с внимательным знакомством с ключевыми идеями выдающегося ученого дало мне многое.
Александру Сергеевичу пришлось пройти непростой путь в науке от либерального диссидента до русского национального мыслителя. Свои основные труды А.С.Панарин опубликовал именно в статусе традиционалиста, русского консерватора, а не либерала. Судьба предоставила Александру Сергеевичу возможность стать одним из тех гигантов науки, на плечах которых может подняться (и поднимается) целая плеяда русских ученых носителей консервативного мировоззрения. Думается, что Александру Сергеевичу просто не хватило времени, чтобы перешагнуть через утопию Просвещения, которую он рассматривал как новый универсалистский проект в противовес утопии глобализма.
Вместе с тем, им была создана стартовая площадка для всех, кто готовился сделать этот шаг к русскому национализму, к православной универсалистской доктрине.
Александр Панарин стоял за русские интересы, пусть даже и во многом ошибаясь по части реабилитации советского строя и ценностей эпохи Просвещения, пусть даже уповая на глобальную социальную солидарность. Именно он поднял в русской политической науке те проблемы, которые всячески затушевывались либеральной властью и обходились либеральными публицистами. Он прекрасно осознавал свою уникальную миссию ученого: В современной реформаторской России остается слишком много запретных, подцензурных тем, относящихся к самым животрепещущим вопросам, - положению народного большинства, происхождению, собственности, власти и ее реальных заказчиков, международного положения России. Все эти темы либо находятся под тотальным запретом, либо обсуждаются крайне узким числом примелькавшихся и уже никому не интересных лиц, выступающих перманентными уполномоченными официального дискурса (с.
303).
Работы Александра Панарина снимали либеральные табу и открывали русской науке те горизонты, которые всеми силами стремилась закрыть изменническая чиновничья рать.
Отдавая дань памяти Александра Сергеевича Панарина, я хотел бы обратиться к его последней книге Стратегическая нестабильность, очертив и оценив ее основные идеи так, как будто заочный разговор с ученым, чьи работы, без сомнения, будут со временем признаны классическими, продолжается как будто эти идеи еще трепещут на кончике пера замечательного автора.
Методологии расхристанных политологов-либералов противостоит истинно научная методология политической философии, ярким представителем которой был Александр Сергеевич Панарин. Он ясно видел, что ключевым понятием политического анализа является государство, что игнорирование этого подхода разрушает продуктивность политической науки как таковой: если бы аналитики не оказались в тайной или явной зависимости от стереотипов либеральной идеологии, старой и новой, они бы не стали сосредотачивать свое внимание на "среднем классе", "срединной культуре", "пространстве ценностно нейтральных значений" и других заемных терминах либерального символизма. Реальным "средним термином" российской жизни и культуры является государство.
В основе всех функций российского государства лежит одна функция, объясняющая, почему Россия сохраняет архетип святой Руси, почему царь у нас помазанник Божий, почему православие, самодержавие и народность стянуты в один узел. Дело в том, что государство российское есть оружие, стоящее на стороне слабых против сильных и тем самым ломающих "нормальную" земную логику, как и логику либерального "естественного отбора", согласно которой сильные естественным образом торжествуют над слабыми (с.
210).
Россия конечно же не может претендовать на то, что в ней ранее других была реализована идея социального государства в западном его понимании. Наша государственная история претендует на другой приоритет на приоритет защиты правды и справедливости.
Не в силе Бог, а в Правде.
Русская социальность имеет самобытную натуру, она далека от имитаций общественного договора и вассальной верности хозяевам жизни: Специфический демократизм российского "государственного деспотизма" основан на арехтипической идее союза священного царя с народом против "сильных людей", злоупотребляющих своими возможностями как в отношениях с нижестоящими, так и в отношении обязательных государственных повинностей. "Слабое" государство в России это не демократическое государство, как это следует из либеральной логики, а номенклатурно-олигархическое государство, идущее на поводу у сильных и начисто игнорирующее интересы слабых. Всякое ослабление государства у нас означает не высвобождение гражданской инициативы и энергии, а все более бесцеремонную узурпацию всех возможностей цивилизации социально безответственным олигархическим меньшинством (там же).
Россия потому и получила в народном сознании название Святой Руси, что ее государство осуществляет на грешной земле и грешными земными средствами священный парадокс христианства, обещающий слабым грядущее торжество, сильным грядущее унижение. Российская государственность, таким образом, в чем-то ломает логику земной жизни и истории, внеся туда загадочную мистическую аномалию, связанную с идущими сверху сакральными энергиями, с христианским обетованием страждущим и нищим духом. Здесь и лежат таинственно-мистические корни народного государственничества. Государственный патриотизм русского народа связан не столько с чувством родной земли, языческим по происхождению, сколько с христианским переживанием парадоксальности российской государственности, реализующей в той мере, в какой это возможно на нашей грешной земле, идеал социальной справедливости и православной предпочитаемости праведным в ущерб притязаниям сильных и наглых.
Поэтому известная российская кротость перед лицом государства свидетельство не холопского раболепия, а живого ощущения присутствия высших принципов и высших парадоксов, таинственно сопутствующих государственной миссии. Перед государственными самозванцами, как бы ни были они вооружены силой и деньгами, внутренней олигархической и могущественной внешней поддержкой, русский человек не раболепствует.
Следовательно, дело не в силе как таковой, а в правде; если государство хоть в какой-то степени воплощает эту социально-христианскую правду, оно удостаивается самоотверженного служения и самоотдачи народных низов, не заглядывающих в бухгалтерские ведомости. И напротив, даже самое щедрое на оплату либеральное государство, призывающее не службу "профессионалов, а не праведников", обречено сталкиваться с обескураживающими свидетельствами того, что по законам "нормального рынка" и эквивалентного обмена в России никто не живет (с.
211-212).
Государство олицетворяет собой национальную традицию, которая выше претензий сильного меньшинства или слабого большинства. Социальная справедливость состоит не в уравниловке и не в преклонении перед силой.
Она в органичной иерархии, где смиряются воля к власти и стихия массы, а утверждается воля к истине.
Поняв эту глубинную сущность русской государственности, Панарин попытался вместить ее в советскую историю, приписывая ей христианскую парадоксальность: советская империя вместо того, чтобы использовать силу для получения экономических дивидендов, как это делали все другие империи, дотировала из своего не слишком богатого бюджета программы индустриализации опекаемых ею стран, строила заводы и обучала молодежь, внушала "комплекс освобождения" вместо комплекса неполноценности. Она тщательно оберегала от уничтожения туземные языки и литературы, занималась "ренационализацией" в тех случаях, когда возникала угроза утраты идентичности бывших колониальных окраин, растила национальные кадры и элиты. () Советский "имперский центр" был представлен не национальным государством метрополии со свойственным ему национальным эгоизмом, а государством, несущим на мировой арене ту же функцию, что и внутри страны: унимать сильных, давая шансы слабым. (с.
223-224).
Увы, именно эта неимперская особенность СССР была страшной его тайной тайной русофобии, тайной денационализации русского ядра в пользу ренационализации нерусской периферии. Одной из целей советского руководства было погубление ядра русской цивилизации и утверждение безразличной советской идентичности, считающей рождение своей традиции только с 1917 года.
Русские превращались в жертву точно так же, как и в нынешней либеральной России, власти которой намерены развернуть программу заселения наших просторов трудолюбивыми инородцами в расчете, что век нынешней либеральной номенклатуры будет короче, чем скорость разрушения русской России и скорость захвата ее достояния новыми инородческими элитами.
Советская империя считала неполноценным только русский народ в той степени, в которой он не желал уступать советской интернационалистской идентичности и подчиняться взращенным коммунистическим режимом этническим номенклатурам. Нынешняя либеральная империя считает все незападные народы только источником рабочей силы, более уступчивой и рабской, чем русские, которые в неволе не могут ни творчески трудиться, ни размножаться. Та же претензия относится и ко всем коренным народам России, которые именно поэтому в глазах либеральной номенклатур менее ценны, чем массы бесправных мигрантов.
Если стратегия советской власти состояла в том, чтобы заставить русских перестать быть русскими, то стратегия либеральной власти состоит в том, чтобы заместить русское население России нерусским.
Перед лицом либерального погрома России, Александр Панарин считал очевидным преимущества советского социального государства. При этом он упустил генетическую связь многих элементов либеральной догматики с советской. Идеализация советской системы позволяла срамить либеральных политологов, ищущих в советской системе окончательную дискредитацию русской истории.
В то же время выше советской системы Панарин ставил социально-государственный порядок имперской России. Он прекрасно понимал, что идея централизованной империи выстрадана в России в ходе трагического опыта усобиц, разрывающих единое народное тело и препятствующих нормальной цивилизованной жизни (с. 271). Именно имперская идея, легитимированная опытом русской истории и традицией русской религиозности, оказывается источником наиболее сильных аргументов в защиту России и русских от либерального разложения и рецидивов советской дряхлости.
Александр Панарин постоянно возвращается именно к идее Империи, когда просвещенческие аргументы и новый интернационализм напоминают слишком явственно напоминать то, от чего Россия должна отречься советскую или либеральную утопии, во многом идентичные, с точки зрения консерватора.
Второй по важности элемент политической теории, представленный в работах Александра Панарина, позволяет понять современные социальные процессы, столь трагически отразившиеся на России, - это теория символической коммуникации. Александр Панарин внес в эту теорию существенные моменты критику утопических либеральных подходов.
Символизм и политическая мифология оказываются для русских важнейшим условием восстановления национального мировоззрения: Понятие символического относится не просто к духовным ценностям и к духовному производству, а к социально мобилизованной духовности, выступающей как инструмент людского социального сплочения (с. 119).
Напротив, для либералов всякий углубленный, органический и сюжетно развернутый миф и культурный, и политический является врагом, поскольку разоблачает либеральную утопию, ее людоедский характер: Самая большая тайна, ныне скрываемая от нас новой господствующей идеологией, состоит в том, что экономические отношения сами по себе не сплачивают людей (там же).
Культурная антропология вводит понятие коллективного символического капитала. Не только и не столько сила и экономический интерес сплачивают людей.
Только общая духовная собственность, ценности создают действительное единство. Ценности же всегда олицетворяются культурными героями и историческими лидерами.
Выражение ценностей всегда связано с габитусами символически выраженными принципами, закрепляющими устойчивые диспозиции, организующими практики и представления.
Социальный символизм минимизирует затраты на согласование действий. Панарин полагает именно габитус важнейшим способом согласования практик с заветами коллективной памяти, ставшими культурной нормой, с одной стороны, и коллективными целями и проектами с другой. Габитус означает интериоризацию (овнутрение в нашем сознании) некоей колеи коллективного действия, сформированной исторически на основе приспособления к данным исторически и географическим условиям.
Габитус есть копилка коллективной памяти, облегчающая нам консенсус (с. 121).
Речь идет не о механическом автоматизме инстинкта, а о культурной иерархии значимого и незначимого, адекватного и неадекватного. И в то же самое время именно здесь, как следовало бы продолжить мысль Панарина, наступает взаимодействие культурной и физической антропологии закладывается не только духовный, но и физический облик нации, единство духа и тела. Априоризм инстинкта включается в априоризм культурной детерминации
Неолиберальная политология пытается обособить инстинкт и поставить его во главу угла сущности человека, как ее понимают либералы. Для либерала политический миф, включающий габитусы, опасен он разоблачает неспособность и нежелание либералов интегрировать общество и использовать традицию, заложенную в мифе как в культурном, так и в политическом. Именно поэтому развернутая и выверенная религиозной традицией политическая мифология для либерала всегда представляется ужасным заблуждением, подлежащим искоренению.
Само предположение о наличии коллективной культурной собственности совместного прошлого, ценностей и традиций приводит либеральную теорию в не меньшую ярость, чем упоминание о "коллективной собственности на средства производства" (с. 123).
Либеральный миф изначально фрагментированный и алогичный - строится как средство против национальных мифологий и замутнения сознания его носителей: стратегическая задача мастеров постмодернистской политики состоит в том, чтобы вообще перестроить наше сознание с реальности на знак, с обозначаемого на обозначающее. Новые знаки в конечном счете должны восприниматься как самоценные, а привычка ждать уплаты по векселям осуждается как атавизм традиционалистского сознания, привыкшего все понимать буквально, вне "игрового поля" (с. 506).
Мобилизующая воля к истине замещается расслабляющей волей ко лжи.
Куцый либеральный миф представляется нынешней англо-американской культурой коротких мыслей и фраз, инфантильных идеом, выражающих ненавистное потребительское "хочу", а также соблазном игрового пути к успеху (с. 527). Именно поэтому либералы строят всю экономику от рекламы, подчиняют ее торговому посредничеству, а в политике делают ставку на массированную обработку сознания слоганами и роликами, не имеющими за собой не только внятной программы, но даже желания выполнить свои обещания избирателю.
Либерал играет в слова и считает такую игру единственно достойным образом жизни такова свобода либерала, над которым не довлеют вечные ценности.
Зачатки постмодернистского, либерального перерождения отношения к знаку обнаруживаются в деградировавшей протестантской этике, которая ставит под подозрение любые социальные и интеллектуальные достижение, если и не суждено было конвертироваться в зримую материальную достижительность (с. 523).
Либеральная социология, берущая на вооружение теорию рационального выбора (взамен вооружения понятием о единстве смысла, заложенного в социокультурном символизме) на самом деле выступает как мировоззренческий базис особых этносоциальных групп, инородных данному социуму. Именно поэтому они отстраняются от коллективного символического капитала, пытаясь сбросить с себя ответственность за воспроизводство интегрирующего символизма, а вместе с ним веры, ценностей и целей данного общества.
Удивительно, что эта этносоциальная группа не только для других, но и для самой себя стремится разрушить иррационализм человеческих отношений, не замечая в нем ровным счетом ничего позитивного до такой степени, что даже отношения влюбленности просматриваются с разоблачительной точки зрения: мы знаем, чем все это кончится.
Панарин пишет об аналитике низкого, которая не хочет тайн, неузнанности низких сторон межиндивидуальной логики человеческих отношений при выстраивании общих (коллективистских) высоких отношений, в рамках которых формируется символический капитал. В последнем случае ценность и целесообразность и целесообразность не должны встречаться в одном пространстве: как только ценность узнала себя в целесообразности, она моментально утрачивает свой специфический ранг ценности перестает воодушевлять и сплачивать (с.
125).
С точки зрения поддержания коллективности, иррациональность до определенной границы является не только продуктивной, но и жизненно необходимой. В нее включаются неосознанные автоматизмы солидарности, которая никогда не возникает из инструкции или приказа.
Сколь бы они ни были детализованы, они не в состоянии обеспечить заинтересованного в коллективных целях действия. Смысл такого действия находится за пределами знания отдельного индивида, а подчас и интегрального знания всего социума. Например, мораль и ритуал производят социальность просто за счет подражания.
Иррациональный дар вместо рационального обмена, жертвенные усилия долга вместо расчета выгод службы вот средства создания социальности более прочной, чем образованная на основе протестантской этики и ростовщической расчетливости.
Либеральный коллапс социальных наук состоит в попытке обосновать не только экспроприацию, но и уничтожение всего символического капитала человечества, накопленного в добуржуазную историю.
В либеральном развенчании мифа Александр Панарин фиксирует следующие установки: 1) Символизм прикрывает тот факт, что люди на самом деле бесконечно чужды и безразличны друг другу. Потребность в таком прикрытии является временной и исторически преодолимой как пережиток традиционалистского сознания.
2) Символическое богатство является фиктивным, по сути дела рабским свидетельством неприспособленности к современности. 3) Символизм является уловкой, легитимирующей практики, которые сами по себе не являются легитимными.
Легитимные практики могут быть исключительно буржуазными, принципиально отличными от туземных.
Так либеральная социология превращается в непримиримую идеологию групп, выживающих исключительно в условиях тотального кризиса общества и тотальной дискредитации любого морального консенсуса. В России такой идеологией становится американизм вестернизированная версия либерального нигилизма, еще более свирепая, чем либерализм февралистов 1917 года и предшествовавшего периода, когда расшатывалось русское самодержавие.
Символизм, отрицаемый либералами, оказывается для них самих совершенно неизбежным. Их утопические иллюзии наполнены парарелигиозным почитанием либеральных святых и либеральных заклинаний.
Панарин пишет: Даже коммунистическая идея обладала известными пережитками стыдливости перед фактом. Либеральная идея в этом отношении поднялась на новую ступень.
Либеральное "министерство правды", не стесняясь, говорит о "гуманитарных бомбардировках", "гуманитарной интервенции", "гуманитарных акциях возмездия". Перевод милитаристских и шовинистических лозунгов на демократический язык легитимирует произвол тоталитарной секты, взявшей в заложники наиболее развитые государства мира и готовящей тиранию планетарного масштаба.
Либералы, точно как и марксисты, проявляют нетерпимость к неторопливому историческому процессу. При всем своем уповании на естественную спонтанность, они торопят социальный переворот.
Логичным развитием этой нетерпимости является экспорт демократической революции и гуманитарные интервенции - вплоть до применения военной силы и оккупации ради распространения неавторитарных форм государственности и правления (Хабермас).
Человек досуга, добравшийся до формулирования принципов либеральной теории, видит мир расколотым на два лагеря сограждан и соотечественников (Хабермас). Первые конструируют социальную реальность, вторые наследуют от предков.
Одни хороши тем, что являют собой независимые личности и эгоизм; другие плохи тем, что коллективисты и иррационалисты. Первые утверждают меж собой политический договор, вторые романтическую солидарность.
Первые политическая нация, вторые культурная. Первые нечувствительны к переживанию этничности (родовой принадлежности), вторые превращают ее к ключевой момент идентификации.
Разумеется, консервативное мировоззрение не может согласиться с таким делением на чистых и нечистых. Хотя ему и ближе соотечественники, чем сограждане, консерватор не противопоставляет рационально выстроенной политической нации культурно унаследованной нации-отечеству.
Никакого общественного договора, разумеется, быть не может, но есть беспрерывный диалог народа с самим собой и своим наследием, через которое предки становятся соучастниками любых решений нации.
