Произвол в госстроительстве и конституционное самоуправство
Произвол в госстроительстве и конституционное самоуправство по отношению к Традиции, рано или поздно ставят вопрос о способности политических новаций создать новую политическую культуру, новое наследие для последующих поколений. Этот вопрос порождает конкуренцию наследий либо в культурной парадигме революционный произвол признается изначальной точкой истории, а предшествующий период объявляется доисторической смутой; либо дореволюционное наследие заявляет свои права и с ним приходится считаться, каким бы циничным не было исходное отвержение опыта отцов.
Либеральная демократия, согласно, Хайеку, открывает такие фаты, которые никаким плановым путем открыть невозможно. Панарин заключает из этого, что теория демократии постулирует априорную неопределенность и неопределимость воли большинства (с.
136). А отсюда прямо формулируется следствие, что такое знание и не нужно, не интересно тем, кто открывает новые факторы частной экономики и частной свободы воли.
Разумеется, следствием такой позиции может быть только самоубийство политической науки как таковой у нее больше нет никаких оснований.
Объективное наличие коллективной воли означает, что либеральная теория демократии заведомо идет против народа не желает признавать его субъектом и требует расчленения единой воли на множество индивидуальных воль и интересов, которые объявляются высшими по отношению к любым проявлениям коллективной воли. Но уже сам факт существования общественного мнения нарушает закон естественного эгоизма.
Панарин пишет, что сущность общественного мнения проявляется как раз в его прагматически не заинтересованном характере (с. 154).
Либералы же готовы трактовать общественное мнение как договор эгоистов по поводу общего интереса.
Цинизм либералов, конечно же, может побеждать на отдельных исторических отрезках, когда прошлое кажется излишней обузой, и его сбрасывают с парохода истории. Такое отречение неизбежно делает социум богоборческим отреченным от Вечного. Согласно концепции коммуникативного разума Ю.Хабермаса, именно это и предписывается: искать, мол, нужно не вечных истин, а всего лишь поводов для гражданского согласия здесь и сейчас.
Таким образом частный разум должен побивать коллективный, частная истина - объективную истину. Ведь объективная истина нарушает равенство сторон в гражданском согласии, о котором грезят либеральные мыслители.
Ее требуется заменить множеством мнимостей и принципом свободной конкуренции этих мнимостей. Так либералы подтверждают, что истина имеет нелиберальную природу.
Высшие ценности, воодушевляют людей, помещая их не в открытое либеральное, а в закрыто-фундаменталистское пространство. Они готовы вступать в коммуникацию только с единомышленниками и глухи к аргументам несогласных (с.
144). И верно, что в случае единства в ценностях не может быть никакой политики. Здесь коммуникация носит совершенно иной характер.
Политика же возникает там, где коммуникация заведомо конфронтационна.
Проблема либеральной политологии состоит в том, что она абсурдно полагает необходимым всеобщую конфронтационность при стремлении ко всеобщему консенсусу, а консерватор знает о высших ценностях, соединяющих людей в группы, внутри которых политики нет, а за пределами этих групп, между ними конфликт неизбывен. Для либерала гражданин должен быть равнодушен к ценностям; и только тогда обеспечивает соучастие в решении вопросов общества.
Для консерватора гражданин привержен ценностям и является элементом нации, если привержен вполне определенному комплексу ценностей. Различия в ценностных ориентирах более низкого порядка дают ему возможность разрешать проблемы текущей ситуации, а на более высоком уровне - быть единым с другими гражданами нации и не вступать с ними в спор по определенным ценностным позициям.
Либеральная демократия выступает как конструкция, целиком базирующаяся на потребительско-гедонистической утопии мира, в котором верность, жертвенность и самоотверженность никогда больше не понадобятся (с. 147).
При этом проповедь безразличия к ценностям оказывается лукавой уловкой: призывы к гражданскому согласию обращены не к тем, кто владеет преимуществами, а к обездоленным, которым предписывается отказаться от архаических мифов равенства и справедливости, от патриотической традиционалистской ментальности. То есть, речь идет вовсе не о согласии, а о капитуляции носителей базовых ценностей, традиции любого общества.
Взамен предлагаются права человека, в которых нет места долгу и ответственности. Короче говоря, либерализм предлагает социуму смерть, оставляя жизнь только той общности, которая скрывается за флером либеральной риторики сатанинской корпорации, объединяющей изощренных потребителей-пожирателей материального богатства цивилизации, безжалостных уничтожителей духовного достояния человечества.
Александр Панарин указывает на позитивистскую деформацию либерального мышления, решившего выставлять оценки народам и государствам лишь на основании величины и содержания потребительской корзины. Конец истории в этом мышлении реализуется как убежденность в неизменности соотношения уровней материального благосостояния различных стран и застывания нынешней модели мира на веки вечные.
Нельзя не согласиться с тем, что История наука концептуальная, а не просто набор хроник. Историк создает из набора фактов смысловые сюжеты, наполняя их ценностными категориями и смыслами. Таким образом, история выступает не только как человеческая драма, но еще и как процесс изменения человеческого сознания то есть, может быть доступна только гуманитарному знанию. В то же время гуманизация знания, не интересующуюся мелочами естественнонаучных выводов о состоянии физической экономики, системы коммуникаций, здоровья нации ведет его к бесплодию.
Это та сторона политической науки, которой Александр Панарин уделял лишь незначительную часть своих творческих усилий.
Верно, что утрата понимания гуманитарной сущности истории означает забвение Бога и превращение истории в постчеловеческий естественный процесс. При этом постмодернизм удовлетворяется открытием того, что история есть абсурд в ней нет сюжета, поучения, промысла Божия. Утрачивая моральный смысл, человек перестает уповать на незримую реализацию сюжета, в котором справедливость в конечном итоге торжествует.
Естественнонаучный позитивистский взгляд рассматривает историю как природные процесс, в котором нет души и на который невозможно воздействовать.
В то же время увлечение патриотической публики гуманитарной историософией опасно слепотой иного рода самокопанием в духовных пороках в отсутствии видения прямой агрессии против России, откровенно заявленных интересов, противоречащих задачам державного возрождения. Погружаясь в духовные размышления и рассуждения о духе, порой перестают замечать прямой враждебности к России и русским, выраженной в экономических притязаниях и военных приготовлениях.
Последние станут первыми - это не железный закон истории, а лишь возможность. Кто не стремится быть первым, а только ждет воли свыше, не достойны первенства по воле Божией и не получат его.
Это противоречие состоит в попытках патриотов России имитировать стиль мышления монаха в тот момент, когда следует демонстрировать стиль поведения воина. Зная о духовных пороках собственного народа, о духовных болезнях внешних врагов России и внутренних изменников, русский человек должен не взывать к оздоровлению и прозрению, а выступать в поход против пороков, уничтожающих Родину, в своей профессиональной деятельности, в гражданской позиции, в политическом поведении, в воспитании детей и пр.
Прагматика и харизматика непротиворечивы, если не становятся однобоким увлечением. Патриотическому движению в России можно предъявить скорее избыточную гуманизацию, чем упрекнуть в меркантилизме. Лидеры патриотов почти сплошь претендуют на харизматическое лидерство, но лишены армий прагматиков, способных удовлетворить их амбициям.
Именно поэтому Всемирный русский народный собор 2005 года, как бы ни стремились его участники к высокому содержанию речей и нравственной проповеди, оказывается невсемирным, нерусским, ненародным и не собором.
Стратегическая политология не может уповать на разработку концепций и пропаганду гуманизации общественных процессов. В ней должен быть также и позитивистский расчет ресурсный, демографический, хозяйственный, антропологический, военно-технический.
Поэтому стоит чураться только однобокости и видеть стратегические проблемы и задачи с разных сторон. Говорить, что нашей стратегии чужд экономизм, биологизм, материализм, милитаризм нелепо.
Естественнонаучные подходы нам столь же ценны, сколь и гуманитарные.
Либеральная идеология современности характеризуется следующими основными признаками, отмеченными Александром Панариным:
1.Апокалиптика конца истории: либеральное добро борется и побеждает в последней схватке. Психология последнего боя и последнего шанса (но с неизбежной победой). Сплошной парад победителей и насмешливо-пренебрежительное отношение к поверженному противнику.
В последнем бою последнее сверхусилие требует авантюристических решений. Своеобразный либеральный джихад.
2.Формационный образец американского общества как мечта человечества, идеологизация американского общества. Люди другой формации ставятся под сомнение по части принадлежности роду человеческому.
Неспособность к диалогу.
3.Подмена действительности подтасовками и приписками. Пафос победы над действительностью требует ненависти, неприятия этой действительности.
Либерализм становится фундаменталистской догмой с варварским замыслом под покровом гуманистической риторики. Нынешняя либеральная репрессия, идеологическая по форму, не чреватая реальным геноцидом по содержанию, ничем не уступает по своей ожесточенности и нетерпимости бывшей большевистской репрессии, ибо преследует цель тотального искоренения носителей альтернативных смыслов и заданий (с. 73). При этом способ апологетики в коммунистической идеологии был более содержательным и интеллектуально рафинированным, пролетарий выше взбесившегося потребителя.
Если коммунизм готов был отринуть предшествующую культуру, но принять ее в снятом виде, то либерализм берет в идеологии принцип выжженной земли. Не приемлет либерализм и никакого политического диалога.
Либеральная теория все свои надежды возлагает на рост среднего класса той самой силы, которой дано сменить "манихейскую" картину мира на благополучно "срединную", революционный катастрофизм на осторожное "совершенствование", протестную мораль "неприспособленных" - на конформистскую мораль "приспособленных". Либеральная же практика новых реформаторов действует в направлении ускоренного уничтожения самой базы массового среднего класса, насаждая неслыханно жестокую социальную поляризацию (с.
225).
Либеральная пропаганда взялась доказывать, что воодушевление демократической революции 1991 года было связано с рыночной парадигмой. На деле это воодушевление было связано с парадигмой Просвещения.
Это, бесспорно, было доминирующее настроение. Но подспудно в нем присутствовала и темная мировоззренческая материя представления о том, что с какого-то момента государство раскошелится и будет всем платить столько, чтобы выйти на стандарты жизни, знакомые населению по зарубежным фильмам и туристическим поездкам. Также подспудно существовал замысел приватизации, созревший внутри правящей коммунистической номенклатуры. Лозунги просвещения сыграли скорее роль ширмы для нигилистического фундаментализма.
Теперь либеральная пропаганда доказывает, что это и есть рациональный выбор населения. В действительности, население этому выбору никогда не благоволило, ибо в течение нескольких лет подвергалось тягчайшим испытаниям прессингу нищеты, криминалитета, бюрократического произвола.
Подавляющее большинство граждан давно не верит, что стране не хватает либерализма. Точно также граждане не поверили Горбачеву, что для демократии нужно больше социализма.
Сформировалось государственническое мировоззрение, которое стремительно оформляется в политической культуре как доминирующая линия.
Панарин верно подмечает, что главным мотивом недовольства прежним режимом у большинства населения был дефицит собственности и не инстинкт собственности, а бунт разума, защищающее интеллектуальное достоинство личности против порядка, ограничивающего свободное пользование разумом (с. 65).
Но истинный либерализм вовсе не является тем, что воодушевит народ, хлебнувший реального либерализма в течение десятка лет. Обращение к ценностям Просвещения было бы для нынешней России возвратом в недавнее прошлое к детскому лепету общественного сознания, а вовсе не к зрелости, о которой писал Кант, воспевая рассудочность просвещенческой мысли.
Ирония, проявленная к коммунистическому режиму, - слишком неглубокая реакция, чтобы противостоять подспудно нарастающим нигилистическим настроения, жадным до удовольствий, развлечений и разоблачений всего нравственно высокого. Романтический ироник, о котором пишет Панарин, оказался слабым и бездеятельным.
Его ирония быстро выродилась в злобность и неспособность самокритично обратить иронию в собственный адрес.
Раскрепощение разума бесспорный мотив демократической революции, доминирующий в качестве ее самооправдания. Коммунистический режим ставил преграды именно профессионалам интеллектуальной деятельности, предпочитая экстенсивные формы развития естественных наук и имитации в гуманитарной сфере, сквозь которые крайне трудно пробивалось истинное новаторство, сулящее технический и мировоззренческий прорыв.
Созревавшая под спудом коммунистического режима интеллектуальная революция успела загнить и разложиться, обратившись в бесплодное диссидентство, раскрепощавшее более всего вовсе не разум, а чувственный порыв к бытовой новизне зачастую в мазохистском устремлении к страданию за правду (в конце концов ценою не более слезы Чичикова, пролитой над своим вымышленным диссидентством).
Горячечность протестного самосознания части советской интеллигенции носила явно марксистский источник, обращаясь к надеждам, что передел собственности даст иное качество жизни. Узость мировоззрения, заявившего под прессом тупой коммунистической пропаганды, была легко использована авантюристами государственного переворота для насаждения мечтаний о быстрых переменах в материальном положении граждан.
Потребительский человек не простил Советскому Союзу проигранного экономического соревнования и перечеркнул историю, культуру и мораль все веками выношенные ценности. Теперь либералами потребительско-гедонистическое сознание выдается за особую рационализацию. Иначе говоря, либеральный рационализм требует устранения всего, что жертвенно, воодушевлено, морально взволновано. Бесстрастность (на самом же деле теплохладность) должна стать оправданием отказу от традиционных норм морали и подмену их нигилистической страстностью.
Отсюда стремление к нарушению прежних норм поведения и введение в обиход прежде нелегальных образцов (любовь к аномалиям и извращениям).
Либеральная пропаганда формирует брезгливо-опасливое отношение к жертвенному, альтруистическому и аскетическому сознанию. Если марксизм оставляет неясным вопрос о том, буржуазия ли как субъект побуждает людей сводить все высшие мотивы к корысти или такова правда о человеке, то либерализм (с легкой руки Фрейда) однозначно вводит в правило презумпцию недоверия к любым высоким и чистым помыслам, обнаруживая по культурными напластованиями истинные мотивы инстинкт, в котором стяжательство и сексуальность занимают ведущее место.
Причем либералы именно этот подтекст стремятся освободить от каких-либо ограничений обычаем и традицией. Коллективное бессознательное, согласно замыслам либерала, должно быть уничтожено.
Сам же человек должен быть охвачен совершенно бесстыдным индивидуальным рационализмом в сочетании со столь же бесстыдным инстинктом личного удовольствия.
Специалисты отмечают точное совпадение структуры ценностей преступной личности со структурой ценностей потребительской личности. Отличие гедониста от преступника состоит не в наборе потребностей и мотиваций, а лишь в нерешительности. Преступный произвол является тайной или явной мечтой гедониста, преступник становится его культурным героем. Отсюда включение гедонистов в любые театрализованные потрясения (вроде украинского оранжизма) и готовность на любые преступления против традиционной личности и традиционной морали.
Духовность уступает место даже не телесности, а фиктивности информационному постмодернистскому наркозу. Вытесняются духовные практики, затем телесные. Остается только ощущение, бесплодная чувственность.
Личность, способная быть наедине с Богом, заменяется персоной, жаждущей быть наедине с вещью, а то и с собственной чувственностью, иллюзией, виртуальностью.
Страстная зависть к более высокому потребительскому стандарту ведет к суррогатному потреблению символов даже не вещей и услуг. Одновременно образуется ненависть к непотребительской личности, лишенной этой наркотической зависимости.
Люмпен стал резервом глобального наступления либерализма, американизма в суррогатных формах потребления полной виртуализации жизни. Без его озабоченности эмансипацией инстинкта это наступление было бы невозможным. Теперь же оно из полукриминальной субкультуры становится политически доминирующей группировкой.
Ожиревший люмпен-потребитель Запада окружает себя периферией озверевшего люмпенства. Для периферийного люмпенства характерна более явно выраженная меркантильная мотивация труда.
Отказ от творческого подхода к жизни выливается на периферии в варварское потребительство, в убийство науки и образования, вытравливание трудового энтузиазма.
Буржуа-протестант, крепко поставивший на ноги общество раннего капитализма и в целом воспроизводивший полисный характер демократии (кстати, достаточно ясно выраженный в произведениях отцов-основателей американской Конституции), под влиянием идей Просвещения быстро довел демократию до вырожденных форм, в которых гражданин допускается до политики только в момент выборов, да и на выборах подвергается бессовестной психологической обработке. В выработке политических решений современной буржуазной демократии участвует ничтожное меньшинство владельцы чудовищной манипулятивной машины, убивающей суверенитет личности, суверенитет гражданской общины, национальный суверенитет.
Неолибералы оперируют дихотомией коллективизм-индивидуализм, приписывая коллективизму исключительно антидемократические черты, индивидуализму исключительно демократические. Этим адептам индивидуализма неведомо, что бывает демократический коллективизм ассоциированного гражданского общества (то есть, нации А.С.), равно как бывает и уклончиво-обывательский индивидуализм абсентеистов гражданского общества, гражданская пассионарность которого способствует узурпаторским переворотам старых и новых диктаторов (с.
112).
Панарин пишет о двух этапах развития буржуазного индивидуализма индивидуализм мобилизационного типа на базе протестантской этики и индивидуализм демобилизационный, расслабляющий, обращенный к досугу. Последний не сможет оправдаться даже в сравнении с коллективизмом мобилизационного типа, задействованным большевистской модернизацией.
При всех жестокостях этой мобилизации, она создавала нацию и государство, а современный либерализм их уничтожает, убивая, прежде всего, традиционные формы этики.
Если касаться специфики России, то либерализм опасен реабилитацией советского строя, в определенный период демонстрировавшего куда более эффективную экономику и организацию общественной жизни. Вместе с тем, такая реабилитация, чреватая реваншем советского человека, может увести Россию в новый тупик, на тот путь развития, который уже был исчерпан.
В этом смысле тексты Панарина полезны только во всем их объеме, включающем мысли о русской Традиции, в которой Просвещение и советские достижения лишь отдельные элементы, которые Традиция очищает от всего лишнего.
Доминантным типом и образцом среди либералов стал человек досуга, отвоевавший у общества время и ресурсы для удовлетворения своих гедонистических похотей. Следствием может быть только деиндустриализация экономики, которая пока скрадывается информационным предпринимательством и финансовыми изобретениями, но неизбежно приведет экономику к краху, как только будет подорвана жизнеспособность физической экономики.
Поэтому перед обществом, намеренным выжить, стоит проблема цензурирования устремлений человека досуга, а значит политического подавления либеральной идеологии.
Либеральное одичание означает, помимо всего прочего, почти ритуальное умерщвление культурных, военных, политических героев. Тотальная дегероизация либерального общества (с концом истории герои отказываются лишними) наступает естественное размягчение государственности внешняя воля, понуждающая блуждающие интересы отдельных персон, ослабевает, обособление частных эгоизмов подготовляет крах цивилизации войну всех против всех.
Миссия буржуа
Ссылаясь на В.Зомбарта, Панарин напоминает о дуализме предпринимательских черт: с одной стороны предприниматель бросает вызов феодальной расточительности своей расчетливостью и бережливостью, а с другой творческому дерзанию фаустовского импульса. Черты дряхления предпринимательства проявляются в его трусливо-конформистских чертах, защите статус-кво переставших быть продуктивными экономических отношений. рынок, лишенный такого дополнения как фаустовская культура, ныне воплощаемая научно-технической интеллигенцией, заведующей новационными порывами, становится сугубо перераспределительной системой, "оптимизирующей" использование уже имеющихся ресурсов, но не открывающей качественно новые (с.
425-426). Помимо этого деградация предпринимательства состоит в оптимизации прибыли только в условиях статус-кво, которая уже не дает прямого следствия оптимизации использования ресурсов.
Александр Панарин гениально указал главный компонент в кризисе Запада неуклонную деиндустриализацию, обрушивающую все надежды обленившегося потребителя, человека досуга. Либерализм служит обоснованием права разложенцев жить за счет богатств, накопленных трудом прежних поколений, и за счет ограбления мира золотым миллиардом.
Либерализм и глобализм соединены в оправдании непригодной для мира системы отношений между странами и народами, между экономиками и индивидами.
Запад начал деиндустривализироваться в связи с тем, что буржуа не желает уступать место инженеру, менеджеру и ученому в контроле за производственным процессом. Индустриальное развитие привело к тому, что буржуа стал всего лишь реализатором готовой продукции (то есть, посредником), а само производство вынужден доверить профессионалам.
Но, уступая профессионалам, буржуа, пораженный торгашеской моралью, больше не в состоянии понять смысл производства и его запросы. Буржуа стал чураться микроэкономики. Ради оправдания своей все более паразитической роли он приобщился к макроэкономике, фактически переходя в лагерь абстрактных ценностей либерализма.
При этом пофессионалы, нанятые буржуа, отстраняются от принятия микроэкономический решений, как только выдвигают идеи, находящиеся вне понимания буржуа, и не допускаются до макроэкономики.
Коль скоро макроэкономические вопросы решаются лицами, оторванными от повседневной практики производства и привыкшие к посреднической миссии, то рынок современного Запада входит в противоречие с прогрессом: рынок есть способ удовлетворения человеческих потребностей на основе товарного обмена; прогресс есть способ умножения человеческих способностей на основе знания (с. 428).
Микроэкономический разум творческой личности, занятой в производстве, касается самой внутренней сути вещей, он проникает в глубины вещества и энергии, рождая качественно новые технологические решения и прорывы.
