Итоги приватизации не подлежат пересмотру
Эта зацикленность на измене приводит страну к определенному пределу: изменники постепенно лишаются всего, на что они рассчитывали в качестве бонуса за предательство национальных интересов, а народ средств физического выживания.
Как замечает Панарин, принцип итоги приватизации не подлежат пересмотру находится не в рамках местной идеологии нуворишей, разграбивших национальное достояние, а в рамках общемировой парадигмы действий мирового жандарма, который таким образом предваряет военные грабежи пока не исчерпались возможности наживы за счет сговора с компрадорами. Компрадорство явление саморазвивающееся вплоть до крайних форм измены национальным интересам, вплоть до пацифистской утопии.
Особенно остро она проявилась в российской внешней политике в начале 90-х годов ХХ века, а затем в 2004-2005 гг.
Эдипов комплекс, поразивший компрадоров, не является их исключительным достоянием. Это общая болезнь глобализированного американистами мира. Сами американцы еще не готовы совершить грех отцеубийства по отношению к собственному государству-Отцу, но со сладострастием стремятся убивать чужих отцов.
При этом государство-Отец США вовсе не становится Отцом для завоеванных наций. Югославия, Афганистан, Ирак, Грузия дают очевидные свидетельства уничтожения всякого властного порядка, любых перспектив национального возрождения и государственного строительства. То же самое наблюдается и по отношению к Украине, где государственный переворот был щедро спонсирован бюджетом США. Миллионеры победили миллиардеров, привлекая для этого деньги заокеанских мультимиллиардеров.
Итог фактически развязанная (пока еще холодная) гражданская война между востоком и западом страны.
Финансовый грабеж России компрадорская номенклатура готова переуступить западным технологам, признав себя менее эффективной в этом деле. Но пока ей не предложена доля в этом грабеже, она пытается торговаться, имитируя патриотизм. Но западные юноши-Эдипы слишком ревнивы и алчны, чтобы торговаться с теми, кого считают достойными только роли временной прислуги. Поэтому на Западе ведется широкомасштабная пропагандистская кампания против России и против Путина, вокруг России создается пояс враждебности из постсоветских прото-государств, стягиваются военные базы, а Госдеп США прямо объявляет, что в ближайшие годы поставит под свой контроль ядерные объекты на территории России.
Запад вновь убежден, что Россия является источником нестабильности и уже подготовил общественное мнение к тому, чтобы наложить арест на вывезенные за рубеж золотовалютные резервы и стабилизационный фонд России. Если к этому добавится торговая блокада по старому принципу продукты питания в обмен на нефть и газ, то Россия в несколько месяцев будет поставлена на колени, лишится суверенитета и вынуждена будет сдать свои ядерные объекты под чужую охрану.
А поскольку юноши-Эдипы не собираются властвовать, страна и народ будут уничтожаться самым жестоким образом так, как это происходит сегодня в Ираке и Афганистане. К этому подготовила страну генерация чиновников-изменников, выпестованная при Ельцине и бережно сохраненная при Путине.
Панарин, бесспорно прав, предъявляя постмодерну претензию в толерантности к племенному варварству. В постмодерне перечеркиваются культурные универсалии модерна и пропагандируется культурный релятивизм равенство цивилизации и варварства. Вместе с тем, постмодерн не есть возвращение к племенной идентичности.
Он, напротив, диктует нестойкость идентичности вообще и невнимание к чужому - допущение инокультуных образцов, но одновременно и пренебрежение ими до той поры, покуда чужое вдруг не вздумается сделать своим, а свое предать забвению или уступить чужим.
Казалось бы, такая подвижность идентичностей не должна затрагивать политическую нацию как целое, ибо все это брожение от одних систем ценностей к другим может не затрагивать символы политического единства. Но оказывается, что современный глобальный мир стал миром диаспор и национальные границы уже невозможно удержать, не пресекая миграции идентичностей, которые постоянно подвергают сомнению лояльность политическому единству.
Модерн, выносящий за скобки этнические различия и утверждавший включенность малого жизненного мира в состав большой политической системы, не в состоянии выдержать могучих миграционных потоков, в которых человечество путает идентичности и смешивает культурные образцы и политические пристрастия, размещая их рядом, но не вместе. Таким образом, реабилитация модерна может состояться только если исчерпается ресурс движителя миграций (например, вследствие энергетического кризиса) или они будут прерваны силой кристаллизовавшимися ядрами племенной идентичности с установками на безусловное доминирования на определенных территориях.
Вопрос, сохранятся ли в обоих случаях нынешние политические нации или человечеству придется пройти через смутные времена глобального передела мира и становления новых границ и новых культур?
Упреждая этот неизбежный процесс обособления и разрушения глобального мира, следовало бы формулировать прежде всего не универсалистский, а национальный проект, который в то же время не выпускал бы из виду и общемировых ценностей они остаются одним из аргументов в отстаивании права на территорию и доминирование в ней определенной национальной культуры. Если же во главу угла ставить универсализм с новыми основаниями для интернациональной солидарности, то ему всегда будет недоставать субъекта, ядра национальной идентичности, а также укорененности в мире, где локализация соседствует и конкурирует с глобализацией. Этот порок погубил советский строй не он, а глубинная традиция и инстинкт русского характера, были источниками развития.
Советская же программа развития запуталась в тенденциях современности, поскольку была лишена совокупного национального инстинкта, выраженного в русской традиции.
Этноцентристский стиль ретро, который для новых племенных вождей был составляющей политических технологий самостийности, а для обслуживающей эту политику гуманитарной интеллигенции - специфической формой самоутверждения, неожиданно обернулся не стилизованной (как на Западе А.С.), а настоящей, драматической архаизацией и деградацией (с. 106).
Напомним также, что стимулирование у геополитического противника развитие антигосударственной архаики и культурного авангардизма является стратегией борьбы за лидерство в мировой политике и экономике.
Бесспорно, племенное варварство то, что разрывает современное либеральное государство. Но племенное чувство больших народов имеет другую направленность и другую природу. В России стиль ретро ведет к Империи не только русских. Только в национальном государстве европейского типа ведомым народам оставлена резервация варварства, в Русском проекте такая резервация может быть только добровольной.
Русская традиция благотворна для государства в целом, а иные племенные традиции только в фольклорной форме, по отношению к которой любой культурный прогресс будет русификацией.
Следует видеть особую роль еврейского менталитета, столь явно вобравшего в себя буржуазность и ставшего непримиримо враждебным к любой иноэтнической идентичности. Еврейство демонстрирует этнокультурную отстраненность от любого социума.
Все вокруг чудится евреям чужим и угрожающим, в туземцах видится тайная враждебность. Еврейство чувствует себя относительно безопасно только в глобальном мире, где разрушены туземные идентичности, а еврейская сохранена.
Как отмечает Панарин, глобализация выступает как ответ на проблемы неполной или неудавшейся легитимации групп носителей непризнанных практик обогащения: непризнанные, "устав" дожидаться признания, просто разрывают свой консенсус с местным обществом, объявляя себя неподсудными гражданами мира (с. 130).
Образчиком экономической деятельности этих граждан становятся манипуляции в оффшорных зонах, вывоз капитала, присвоение и перепродажа природных ресурсов. И ни в коем случае не производство материальных ценностей.
Этнокультурную компоненту Панарин замечает и в русском народе, но, увы, только вскользь. Он видит, что настоящим оппонентом либеральной демократии является не коммунизм, а русский народ (с.
135).
Теоретические подходы Александра Панарина к такому обоюдоострому вопросу, как еврейский, точно попадают в золотую середину между горячечным антисемитизмом авторов, которые на иные темы пишут с большим трудом, и пугливым уклонением от темы авторов противоположного лагеря, готовых в то же самое время воспылать праведным гневом, как только еврейский вопрос поднимет кто-то другой.
Панарин увидел в еврейском антропологическом типе явное совпадение с политическим типом глобалиста: Никто не может игнорировать того факта, что новая "либеральная революция глобалистов" нашла своих непримиримых идеологов и партизан в лице активного еврейского меньшинства. Для этого меньшинства почти все экстравагантности современного глобализма выглядели привычными вписывающимися в традицию еврейской диаспоры, которая в течение многих сотен лет живет в особом пограничном пространстве и исповедует пограничные ценности. Весь набор признаков: дистанцированность от туземного большинства, тяготение к чисто рыночной модели успеха в противовес модели национально-государственного служения, тяготение к неподконтрольным практикам, тайная эзоповская мораль и тайная глобальная солидарность перемигивающихся за спиной "непосвященных", наконец, настойчивое стремление находить опору и подстраховку извне все это обеспечивает завидное единство традиционной психологии еврейского меньшинства с психологией новейшего глобализма. Именно это единство служит одним их механизмов взаимного перераспределения империалистических гражданских войн (с.
253).
Еврей-ростовщик, долго скрывавшийся на периферии бурно развивающегося буржуазного общества, вдруг обнаружил условия для полного раскрытия своих средневековых повадок. Еврейство, возвратившееся к ростовщичеству, когда торгуют уже не только долговыми расписками, но и национальными суверенитетами, вошло в прямое противоречие с тем, на чем основано современное могущество и благополучие Запада. Прежде исторический буржуа хорошо осознавал пределы утилитарно-контактных отношений; сохранял способность различать материально-вещественное и идеальное, индивидуальное и коллективное, произвольное и непреложно. Истинную школу тотальной остраненности ему еще предстояло пройти у глобалистов, и здесь его идентичность выстраивается не по старой классической модели, а по модели, олицетворяемой фигурой еврея.
Последний представитель не родины, а диаспоры, кочующий в мировом пространстве в поисках выгоды. Есть все основания подозревать, что новейшая "культурная революция", случившаяся с буржуазным сознанием, инициирована евреями как адептами последовательной остраненности гражданина мира от всего "местного" и от всего "идеального" (c.
255-256).
Непримиримость еврейства ко всем традициям, исключая свою собственную, выразилась в готовности самой оголтелой пропагандистской агрессии, имеющей почти не скрываемые расово-антропологические черты. Причем, первый прорыв еврейства к заплечному инструментарию состоялся вовсе не в буржуазной среде. Вслед за захватом власти вчерашние интернационалисты оказались (хотя и не признались в этом) самыми настоящими расистами: когда большевистская революция приступила к собственно социалистическому этапу, на котором основной мишенью стало русское крестьянство, ее расовый характер обнажился во всей откровенности. В лице большевистских комиссаров прогресс заговорил языком расовой непримиримости и расового геноцида.
Почему-то именно та степень абстрагирования от локально-национального, местного и традиционалистского, которую воплощало сознание еврейской революционной диаспоры, оказалось чреватой расовым геноцидом (с. 256). Устроители ГУЛАГа были не представителями "традиционного деспотизма", а расово мыслящими социальными инженерами, задумавшими переплавить устаревший человеческий материал.
Ясно, что для этого им понадобилась такая степень "остраненности" от местного антропологического типа, которая замешана не на обычном безразличии внешнего (иностранного) наблюдателя, а на горячей непримиримости тех, кто собирался отвоевать и расчистить землю от знакомого, но ненавистного типа (с. 257).
Еврейство оказывается чрезвычайно гибко, направляя свои усилия по самым разным идеологическим векторам, стремясь возглавить доминирующее на данный момент нигилистическое течение, чтобы через время обрушиться на него же с самой непримиримой критикой. Первая половина ХХ века характеризовалась преобладанием тираноборческого импульса идентификации еврейства как левой оппозиции буржуазному обществу. Затем еврейство постепенно меняет имидж, осваиваясь в роли "нового класса интеллектуалов" - организаторов постиндустриального общества, в центре которого будет стоять уже не промышленное предприятие, а университет. И, наконец, последнее превращение еврейства "рыночно" ростовщическое, связанное с новой экспансией финансового капитала и отступление капитализма "веберовского" типа перед тридиционным спекулятивно-ростовщическим капитализмом (с.
529). При этом даже университет еврейство превращало в гнездо заговора против государства, а традиционность ростовщичества распространяло на все стороны жизни, стремясь скупать политические элиты.
Евреи единственный народ, которому позволено на весь мир свидетельствовать о геноциде против него, создавать общемировые ритуалы вокруг имитаций (Холокост) и воспрещать другим народам говорить о реальном геноциде. Еврейский холокост выступает в новом либеральном сознании уже не как улика против фашистского режима и соответствующих группировок у власти, но как улика против "темного национального большинства" вообще. Тема холокоста лакмусова бумажка нового либерального сознания, посредством которого распознаются свои в ведущейся гражданской воен.
Те, для кого холокост главная реальность новейшей истории, способен вести гражданскую войну с "традиционалистским большинством", т.е. являются "своими" для новой власти и глобалистов: те, кто проявляет "преступное равнодушие" к этой теме, должен быть зачислен к подлежащим интернированию. Холокост, таким образом, становится новой идеологией классовой непримиримости в отношении традиционалистского большинства (с.
367).
Идеология холокоста имеет также религиозное измерение, доходящее до крайней злобности. Она есть продолжение хитрой тактики еврейских вождей, сумевших свалить собственные грехи на головы многих народов, поддавшихся пропаганде еврейских нигилистов и экстремистов. В начале ХХ в. евреи придали рыхлому социал-демократическому эволюционизму апокалиптическо-катастрофические черты "классово беспощадной профилактики" и окончательного решения классового вопроса, связанное с физическим уничтожением "реакционных сословий".
На рубеже ХХ-ХХI веков им снова удалось наделить социальный эволюционизм и модернизацию демоническими чертами беспощадной классовой чистки освобождения нового мира от балласта старых людей-традиционалистов, вина которых оказалась куда выше, нежели это представлялось прежним модернизаторам и реформаторам (с. 367-368).
Еврейство в России выступает как антипод не только русскости, но и хозяйственному обычаю, который сводится под корень вместе с традицией русского большинства, вместе с нашим языком, литературой, Церковью. Хозяйственной традиции, где особо ценным было творчество и мастерство, пафос индустриализации, противопоставлена торговля фиктивными постиндустриальными ценностями.
При этом еврейский расизм надежно прикрыт риторикой общечеловеческих ценностей: Еврейская критика России обладает удобными признаками неуловимой идентификации: с одной стороны, ее инвективы подаются как этнически нейтральные, "общечеловеческие", с другой в них нет ни сочувствия, ни ответственности, присущих действительно имманентной критике, озабоченной тем, чтобы не убить, а исправить. Еврейская критика России, как правило, не говорит о том, что она выражает еврейскую точку зрения, - она предпочитает ту специфическую пограничную и связанную с пограничным статусом экстерриториальность, сочетая непримиримую оппозиционность с непогрешимой объективностью (с.
258).
Камуфляж еврейского расизма достигает важной цели: его противники затрудняются выдвинуть оборонительную расовую концепцию и вынуждены оправдываться там, где могут переходить в наступление и разоблачать еврейство на языке современной политологии. Агрессор, иными словами, предпочитает выступать не в роли откровенного империалистического экспроприатора, а в роли адепта глобального открытого общества, кодексы которого запрещают прятать национальные ресурсы от конкурса мировых претендентов, среди которых могут найтись более эффективные и рачительные пользователи, чем их традиционные национальные владельцы (с. 259). Более того, разоблачение экспроприаторских замыслов современных экономических монстров оказывается ложным, поскольку общечеловеческая агрессивность покрывает вторым, страховочным слоем еврейский расизм.
Между тем, именно еврейский расизм является той тайной начинкой русофобии, которая выступает под видом социал-дарвинистской агрессивности (естественно-рыночного отбора) или под видом общечеловеческого гуманизма и глобальной экономики.
Еврейство, организующее внешнее наступление на Россию и ослабление ее изнутри, действует по закону психологической суперкомпенсации. Еврейскому народу слишком знакома роль мирового изгоя, ведущего "неправильное" историческое существование.
Теперь некоторые его идеологи пытаются вытеснить этот травмирующий факт из еврейского сознания и спроецировать изгойский образ на русский народ (с. 261).
Как спрятать свою ненависть? Еврейство решает этот вопрос нанесением упреждающего удара русским предъявляются неадекватные претензии в юдофобии и геноциде евреев. Русское прошлое преподносится как сплошные погромы против евреев, русское настоящее как назревание русского фашизма. Ослабленная экономически страна объявляется не имеющей право на существование не только по причине неэффективности хозяйственной организации, но и в связи с необходимостью своеобразной профилактики, гарантирующей испуганный мир от повторения германского сценария.
Гибкий еврейский ум приспособился к этой новой конъюнктуре и рискует выступить в роли глашатая нового фашизма. "Еврейский фашизм" - понятие, способное шокировать благонамеренного наблюдателя, памятующего о том, насколько евреи пострадали от немецкого фашизма и расизма. Однако разве мы, русские, меньше от них пострадали? Каждая советская семья ведет свой мартиролог жертв германского проекта покорения мира, жертв великой войны.
Тем не менее еврейская публицистика не стесняется оперировать понятием "русского фашизма" и "красно-коричневого большевизма". Здесь кроются не только злонамеренная раздражительность и неблагодарность.
Здесь чувствуется и какое-то стремление увести общественное внимание в сторону, скрыть действительные источники нового фашизма и расизма (с. 262).
Еврейский расизм воплотился в антирусских установках еврейских олигархов. Именно они являются носителями расистской догматики, прикрытой риторикой либерального плюрализма.
Панарин ссылается на теорию Г.Зиммеля, согласно которой деньги перевернули нормальную логику мира, обеспечив становление капиталистических отношений. Более всего деньги оказались удобны менталитету еврейства деньги для евреев были единственным шансом взять реванш надо боле влиятельными и авторитетными группами (с.
397).
Деньги родина безродных стали оружием нового строя, направленным против аристократии и традиции. Как и Вебер, Зиммель искал религиозную природу для капиталистической мотивации, находя ее в этнорелигиозных мотивациях еврейства. Вебер нашел то же самое в протестантских общинах. Обе теории обнаружили нечто общее общую пространственную родину безродных, Америку.
Причем, современная Америка нечто принципиально иное, чем замысел отцов-основателей.
Изначальная Америка, рожденная в борьбе за свободу, погибла, заболев жаждой наживы и легализовав ранее постыдные практики. Именно здесь кроется источник двойной морали американцев: с одной стороны, просвещенческий пафос свободы, с другой циничная алчность, стремление к захвату и монопольному употреблению мировых ресурсов. Но не только.
Американизм стал источником новых путей в запретное - нелегитимных в рамках любой традиции социальных практик, форм человеческих отношений.
Таким образом, еврейский вопрос на поверку оказывается американским вопросом, имеющим этнорелигиозный источник в иудаизме (представление о божественном дозволении того, что не дозволено другим), политический источник в протестантизме и нынешней гражданской религии США (представление об избранности земли обетованной и освоевшего ее народа) и глобализм как средство подрыва всех иных вопросов. Иудаистское и протестантское избранничество противоречит национальным режимам демократии, отрицают общедоступность демократии и навязываются политическим нациям с собственными политическими культурами с бесконечными нравоучениями, вслед за которыми всегда приходят санкции, а за ними применение силы.
Только сдерживающие факторы потенциального неприемлемого ущерба останавливают иудео-протестантский мессианизм от немедленного военного вторжения в Россию и другие страны.
Для Панарина генезис советского человека представляет собой процесс постепенного изживания беспочвенности и сектантства большевизма и обретение мировоззренческого синтеза всемирной социальной идеи с великой национальной идеей. Особенно интенсивно национализация коммунизма в России происходила в период Великой Отечественной войны, значимость которой для советского народа превзошла по своему идейному и символическому капиталу Октябрьский переворот 1917 года. Мировой социалистический лагерь как неоимперская конструкция содержал в себе русско-советское ядро.
Конкурентоспособность и жизненность этой конструкции была намного выше, чем послереволюционная советская система, пронизанная памятью о зверствах гражданской войны. В то же время, новая идентичность должна была пройти испытание на подлинность. Коммунистическая доктрина так и не дала ей созреть. Вместо универсалистского проекта мир получил от Советов образ врага новой русской азиатчины.
Немало тому способствовали и непомерные амбиции советской номенклатуры, не признававшей равного диалога с теми интеллектуальными силами Запада и Востока, которые могли бы быть включены в универсалистский проект. Коммунистическая догматика стала тем барьером, который набирающему мощь всемирному классу интеллектуалов не дано было переступить.
Советский патриот за этим барьером потерял жизненные силы и превратился в подобие мелкого буржуа, снабженного комплектом фарисейски заученных истин и эдиповым комплексом, направленным против собственного государства.
Антигосударственный Эдипов комплекс, ставший в социалистических странах массовым явлением, стал тем мостиком, по которому фарисеи коммунистической идеологии перешли в лагерь неолиберального нигилизма. Удавленная разнообразными запретами и табу воля гражданина, изжитый ницшеанский комплекс сверхчеловека оставили в душах безволие и тягостное чувство по отношению ко всякому напоминанию о долге и ответственности.
Юноша Эдип позднесоветского периода был рад обнаружить в американской пропаганде тайного соучастника в его отцеубийских помыслах по поводу государства.
