Государство – главный объект ненависти глобалистов
Другим необходимым условием является соединение промышленного труда и просвещения. Просвещение без торгово-промышленной "рыночной" мобильности дает талмудистов; рыночная мобильность вне просвещения дает ростовщиков и спекулянтов.
Последние в самом деле обладают завидной адаптационной способность, но истинным содержанием прогресса является не адаптация, а новационные преобразования. Рынок сам по себе не создает нового в абсолютном (качественном) значении он порождает относительно новое, наводняя данную среду пришлыми товарами (с.
263).
Нет сомнений в том, что просвещенческий пафос, если и имел какие-то конструктивные последствия, то оставил их в прошлом. Ныне ставка на ценности Просвещения превратились именно в талмудизм догматический либерализм, талмудическое либертарианство.
Точно то же самое произошло с рынком. Современная постиндустриальная экономика стала миром ростовщиков и спекулянтов.
Русский индустриальный рывок вряд ли стоит связывать с апологетикой науки и образования, оторванной от Традиции так, как это было в эпоху Просвещения. Не заслуга большевиков в том, что просвещенческий пафос возник после погрома традиционного общества России. Напротив, традиционное общество выжило именно в научных и образовательных формах, всегда неудобных для пролетарских вождей.
Панарин приходит к этой мысли мельком и не заостряет на ней свое внимание: Марксистский антирыночный проект был бы чисто ретроградным, если бы не включал то, что идет от традиции Просвещения, - апологетику науки и образования. Большевикам удалось мобилизовать научное знание и систему массового образования в рамках своего проекта "социалистической индустриализации".
Если бы не это, большевизм остался бы воплощение того, чего от него ждала новая еврейская теократия, - кастрирующий талмудистион, живущий цитатничеством из "учения". Большевистскую индустриализация, а значит и советский модерн, спасали старые русские спецы, привлеченные прагматиками из ленинского окружения вопреки предостережением талмудических ортодоксов марксизма (с.
263).
То, что угадывается в науке и образовании как наследие Просвещения, на самом деле является наследием Традиции. Не случайно Панарин призывает спасать Просвещение через ценностный фундаментализм, через восстановление авторитетного государства в теократической форме и в союзе с церковью бедных (с.
441-442). Символическая политика, связанная с Традицией, сообщающей политике подлинность в противовес постмодернистским имитациям, оторванным от исторической почвы, должна вернуть в жизнь пассионариев и харизматиков.
Из этой миссии возникает парадокс: новое массовое Просвещение потребует уже не светских, утилитарных аргументов, а морально-религиозных, основанных на картине мира, в которой обездоленные и "нищие духом" выступают как носители высшей миссии, как спасители одичавшего человечества, отведавшего "закона джунглей" (с. 443).
Помимо религиозной основы мироспасательной идеи, выраженной в новом Просвещении, возникает также и образ врага объединенной от мира талмудической секты, ставшей ядром глобалистской элиты. Оценивая эпопею ХХ века, можно отметить, что идеологически мобилизованное еврейство дважды воевало с Просвещением. В начале ХХ века оно воевало с ним во имя талмудической ортодоксальности всесильной коммунистической теократии, задумавшей, подобно ветхозаветному жречеству (судиям), тотально контролировать жизнь людей и налагать на них цензуру "учения". В конце ХХ века оно воюет с Просвещением во имя рыночной рентабельности.
Новейшие секвестры программ образования, науки и культуры, навязываются обществу новыми шейлоками рынка, стремительно уводящими человечество из системы Просвещения. Еврейство в рамках нового рыночного проекта олицетворяет собой скопидомствующую цензуру сиюминутной прибыльности, ополчившуюся на "враждебную культуру интеллектуалов" (с.
264).
Перехват политической инициативы должен состояться за счет возрождения и консолидации традиционного антропологического типа: Прогресс, собственно говоря, и есть созидание качественно иного будущего людьми, не вполне приспособленными к настоящему. Не ловкие, а творчески впечатлительные, не жесткие, а тонкие, не заранее знающие и самоуверенные, а ищущие и сомневающиеся вот кто образует антропологическую нишу прогресса, связанную с творческой динамикой Просвещения (с.
266).
Вместе с тем, сомнение не лучший путь к ясности. Традиции, традиционной религиозности чуждо сомнение в ценностях и есть только сомнение в том, насколько этим ценностям соответствует утверждаемый порядок жизни.
Ясность содержится именно в Традиции, а сомнение в Просвещении. Здесь вопрос о первичности и вторичности таков же, как и в соотношении Прогресса и Рынка.
Первое предопределяет второе. Таким образом, идея нового просвещения у Панарина есть просто идея возвращения к Традиции: Фундаментальная онтология, открывающая первичное, незамутненное бытие вещей, находит естественное дополнение в фундаментальной онтологии, которая не может не быть религиозной связанной с учением о спасении и Спасителе.
Образование как новая антропологическая школа, основанная на презумпциях спасения, учит подчинять все инструментальные средства, сформированные конкретным научным знанием, высшей цели спасения мира и сотериологическому призванию человека (с. 444-445).
Таким же образом можно рассматривать и идею евразийской солидарности, на которую уповает Панарин, предупреждая об опасности превращения русских в диссидентов Евразии, считающих себя европейцами в неевропейском регионе (с. 270).
И здесь предусматривается вовсе не растворение русского в евразийском, а напротив возрождение русской миссии в Евразии: Особое обаяние русской миссии в Евразии состояло в том, что в ней никак не чувствовалось какого-то умышленного "конструктивизма", корыстной искусственности. Идеология евразийского единства, защищаемого Россией, совпадала со здравым смыслом многочисленных народов, понимающих, что на евразийской равнине надо либо вместе жить и вместе защищать общий дом, либо погрузиться в нескончаемые кровавые усобицы, выгонные злонамеренным внешним силам (с.
272).
Панарин скорбит о том, что Россия стала "Израилем Евразии": пятой колонной атлантизма в центре евразийского хартленда (с. 274).
Он видит аналогию: и в израильском, и в российском руководстве слишком ощущается присутствие еврейского фундаментализма, ищущего козла отпущения в лице "мусульманских фундаменталистов". Повторяем: если бы политика российских верхов определялась только внутренними западниками-атлантистами, свободными от чисто еврейских геополитических комплексов, они не стали бы отягчать положение РФ, и внешнее, и внутреннее, такое нагрузкой, как ссора с мусульманством.
Но в российском руководстве рядом с атлантическими прагматиками, осуществляющими выгодное (заказанное и оплаченное) атлантическое мероприятие, касающееся освобождения геополитического пространства Евразии для США и НАТО, сидят и еврейские максималисты (с. 275).
Это ощущение присутствия, помимо общечеловеков, замкнутой этнократической секты достаточно имеется в русском народе.
Простому народу ясна, как полагает Панарин, социальная близость Китая, Индии, Ирака, несмотря на цивилизационную дальность (с. 280). Так ли это, если социальная близость даже в самой России ощущается крайне слабо?
Социальная солидарность исчерпала себя, и это видно хотя бы по конфликту поколений: молодежи нет дела до страданий пенсионеров, пенсионерам интересны только размеры пенсионных выплат и т.д. У нас есть шансы скорее на национальную и цивилизационную близость, а значит не на социальную солидарность с Евразией, а только на политический союз против общечеловеков-атлантистов и сектантов-талмудистов.
Александр Панарин несколько увлекся своим проектом нового универсализма: русская идея отнюдь не национальная это идея всемирной империи новых бедняков, новых неудачников, новых изгоев мира сего (с. 383).
Именно поэтому идея Просвещения в его политической теории то и дело затеняет идею Традиции, а евразийство и интернационализм русскую идею.
Государство главный объект ненависти глобалистов, которым требуется лишь разделение мира на полицейские участки, где народ безмолвен и бесправен, а элиты продажны и бесстыдны. Главное упование наций и цивилизаций государство. Только реликтовая государственность, сохранившая архетипы религиозного отношения к нищим духом как несущим отсвет высшей правды не от мира сего, только государственность, несущая в себе старый сотериологический миф, способна стать последним прибежищем "неприспособленного" большинства в обществе, где все гражданские позиции уже "заняты" приспособленным меньшинством. Не случайно новый социальный реванш богатых, который мы наблюдаем сегодня, сопровождается новыми ожесточенными нападками на "большое" социальное государство, мешающее естественному отбору (с.
406).
Глобальное открытое общество это общество, где пиратская удаль глобальных экспроприаторов не встречает никакого сопротивления. То есть, государства разбиты и уничтожены.
Мир наций и Отечеств прямая альтернатива открытому обществу. Только в нем можно видеть спасение от эпохи всеобщего грабежа и проматывания материального и духовного достояния всего человечества.
Религиозная природа глобализма выражается в языческом произволе верхов, подбирающим к случаю элементы любых культов и в постмодернистской манере отбирающих их этих культов оправдания собственной безответственности и традиционной стойкости наций и государств. Демоны декадентской распущенности, заставляющие радоваться крушению всего того, что требует от нас жертвенности и дисциплины (с.
410), крепкую централизованную государственность демонтируют новые хозяева мира, руководствуясь той интуицией, что государственность прибежище бедных и слабых (с. 407).
Государственно усыновленные бедные будут вести обычную национально-освободительную борьбу, в которой задействованы дисциплинированные бойцы народных армий. Агрессор здесь встретит сопротивление на государственном уровне, и мы будем наблюдать классическое межгосударственное столкновение, пусть даже и заведомо неравных сил. Там же, где бедные, преданные своими новыми "либеральными государствами" и глобализирующимися элитами, окажутся в роли беспризорных, классические столкновения уступят место "неклассическим".
Вместо противника, заранее заявляющего о себе на идеологическом, политическом и военно-стратегическом уровне, агрессор встретит импульсивное мозаичное сопротивление в непредсказуемо разнообразным формах. В одних случаях всплывает архаическая фигура "благородного разбойника" робингудовского типа, подстерегающего выходцев из богатых кварталов в каменных джунглях современного города, переставшего быть интегрированным гражданским "полисом". В других случаях сцену займут героические фанатики-террористы, волонтеры красных бригад, сменившие монотонное существование пролетарских поденщиков на удаль партизанщины.
В третьих, наиболее распространенных случаях, мы встретим бесчисленных дезертиров либерального государства, ставшего национальным предателем и потому не вызывающим к себе ничего, кроме ненависти и презрения (с. 411-412).
Панарин пишет о необходимости геополитической, демографической и социокультурной перегруппировки всей атакуемой мировой периферии в форме вытеснения носителей декадентских начал более свежими здоровыми и цельными характерами "варварского типа" (с. 418).
Если мы не отважимся на такой переворот, то будем либо оккупированы американцами, либо демографически разбавлены мусульманами и китайцами, которые поделят русское исторической пространство. Вероятнее же, что нам грозят оба эти сценария в совокупности с разного рода сепаратизмами разжигающими на пространствах России большие Балканы.
В этих условиях для России важен локальный, а не глобальный универсализм. Это выражается в позиционировании собственного культурного и географического пространства как русского и православного.
Напротив, то, что предлагает Панарин, грозит новой демобилизацией превращением России в множественность, которую перестают замечать. Упиваясь своим цивилизационным своеобразием (оно же многообразие) и забывая этнический компонент, Россия рискует не заметить вторжения иноэтнического элемента, захватывающего все командные высоты и превращающего нашу государственность в химеру. По сути дела именно это и происходит.
То же самое мы видим и в отношении утраты малых народных традиций (а с ними и местных и профессиональных общин) под видом приобщения к большой восточно-христианской традиции. Формальная церковность обезболивает процесс реального уничтожения народа.
Поэтому сценарий Панарина, предлагающего самоуглубление как отречение от этнического и простонародного, не пригоден для возрождения России и противоречит запросу на варварские архетипы, для которых ближний круг родных и друзей чрезвычайно важен в нем отражается национальное единство, образ Отечества и признаки цивилизации.
Консенсус мировых религий, на который надеется Панарин, уповая на классовый механизм консолидации всех обиженных и убогих, вряд ли возможен на практике. Различное понимание истины и универсальный характер миссии мировых религий дают им лишь шанс уважительного отношения друг к другу на достаточной дистанции и диалог по поводу размежевания в пространстве народов и государств.
Мир будет принадлежать тем народам, которые отрекутся от ценностей современного мира и будут иметь мужество жить аскетически. Победа в тяжелой борьбе невозможна без аскезы, а аскеза без веры. Не декадентское безверие и не постмодернистская всеядность, а подлинная вера вот та "архаика", которая завтра позволит отстоять для народных масс все демократические завоевания эпохи модернизма, сегодня у них отнимаемые (с. 421).
И в то же время, аскеза и вера требуют, чтобы эти завоевания считались ценностями второго порядка, без которых можно вполне обойтись. Народу нужно не гражданское общество с его ценностно-нейтральными практиками и моралью успеха, а государство в симфонии с церковью, способное отстаивать всегда хрупкое добро против противостоящих сил зла. (с. 405). чтобы включить эффективную программу развития страны, требуются не только использование таких новых факторов, как наука и образование, но и таких старых консервативных ценностей, как привязанность к собственной стране, патриотизм, национальная идентичность. Без этого инновационные группы могут превратиться в глобальную "диаспору прогресса", тяготеющую к уже сложившимся модернизационным центрам мира в ущерб покинутой Родине, обреченной стать "зоной забвения" (с.
447).
Закономерная цепочка причинности связывает способность Запада вернуть себе лидерство только со способностью России сообщить европейской христианской цивилизации новый духовный импульс, основанный на православном фундаментализме. Не спасется Россия, не удастся русским отстоять свою государственную самобытность не спасется и Европа, не спасется и европейское человечество. Не будет этого и новое варварство расплещется по миру, отбросив цивилизацию далеко во мрак тотальной смуты.
Миссия России спасти себя, спасая таким образом весь мир. В этом суть стратегического выбора России, основа методологии прогноза и проекта мирового политического процесса, сулящего нам в условиях стратегической нестабильности как спасение, так и погибель.
Творческий путь Александра Сергеевича Панарина это поиск Традиции, засыпанной пластами марксистской и либеральной догматики. Начав свой путь в науке как либеральный диссидент, испытав евразийский соблазн, Александр Панарин стал в своей ученой зрелости философом-патриотом. Различные идеологические соблазны стали для него отправной точкой критики, в которой была, надо сказать, и память о прежней привязанности.
Польза от этих, не всегда органичных творчеству последних лет Александра Сергеевича, рецидивов прежних установок состоит в более тонком чувствовании их противоречивости и беспочвенности. Мы можем видеть, как в книгах Панарина национальное и интернациональное, консервативное и либеральное сталкиваются в будто бы специально организованной автором схватке.
Конечный вывод остается не только за автором, но и за нами теми, ради кого он искал научную истину.
