«Поворот» лингвистический
С не меньшим основанием можно говорить и о присущей этому менталитету эпистемологической наивности. Восприняв вместе со всем марксистским пакетом идею о том, что бытие определяет сознание, советская парадигма, однако, мало применяла эту идею к себе самой. Иными словами, советская парадигма не обладала (или обладала лишь в очень малой степени) эпистемологической рефлексией. Советские гуманитарные дискурсы почти не учитывали свою собственную культурную обусловленность.
Теперь представление о культурной обусловленности познания (и не только гуманитарного, но и естественнонаучного) стало у нас, пожалуй, уже общим местом. Однако эпистемологическая (герменевтическая) рефлексия в гуманитарных исследованиях еще, кажется, не стала общепринятой практикой.
В чем же должна (или может) заключаться эта эпистемологическая рефлексия? Как описывать и анализировать свою собственную культурную обусловленность и свою герменевтическую ситуацию?
Попытаюсь не слишком пространно изложить свое видение основных моментов, которые, на мой взгляд, следует учитывать сегодняшнему российскому гуманитарию (и, в частности, востоковеду).
Прежде всего надо отдавать себе отчет в своем местонахождении, т. е. осознавать, из какой точки историко-культурного пространства оно тобой обозревается. При этом возникает своего рода герменевтический круг: местонахождение своей точки зрения можно определить лишь исходя из какого-то, хотя бы самого общего и предварительного, знания о пространстве в целом, а само это знание во многом зависит от местонахождения точки47.
Приведу в этой связи яркое высказывание Вильгельма-Генриха Вакенродера (13-18): Нам, сыновьям века нынешнего, выпало на долю счастье мы стоим как бы на высокой вершине, а вокруг нас и у наших ног, открытые нашему взору, расстилаются земли и времена. Будем же пользоваться этим счастьем, и с радостью оглядывать все времена и все народы, и стараться находить общечеловеческое в их чувствах и в разнообразных творениях, в которые выливаются эти чувства48. В этих словах немецкого романтика есть несколько характерных топосов, относящихся к темам однолинейный историзм, европоцентризм, и историко-культурный монизм.
Так, молодой немец конца XVIII в. был уверен, что стоит (вместе со своими европейскими современниками) на вершине истории и находится поэтому в выигрышной позиции для обозрения всех прочих времен и народов49. Более того, он считал себя вправе судить о том, что в других культурах общечеловеческое, а что нет.
Очевидно, он полагал (как и многие другие европейские мыслители его времени), что европейское (точнее, западноевропейское) и есть общечеловеческое (или во всяком случае содержит в себе верное мерило общечеловеческого)50.
Но в данном контексте отметим другое. Метафора высокая горная вершина красива, но не вполне удачна: выходит, что выше уже не подняться. Пожалуй, лучше было бы говорить не о стоянии на некоей вершине, а о движении например, каравана по пересеченной местности или (сохраняя образ горы) о (бесконечном?) восхождении путника извилистой тропой по лесистым склонам горы. С каждой точки маршрута действительно может открываться новая перспектива, но всякий раз что-то может и уйти из поля зрения из-за тех или иных преград.
Ныне живущее поколение российских гуманитариев на собственном опыте испытало и испытывает сегодня эту подвижность и изменчивость герменевтической позиции. В нашем быстро меняющемся мире свою герменевтическую ситуацию невозможно и не следует воспринимать как неизбежно неизменную, но надо быть всегда готовым к расширению горизонта (кругозора) и/или к изменению перспективы.
Далее стоит вспомнить рассуждения о разных масштабах времени известного французского историка Фернана Броделя (12-15)51. Он, как известно, различал три пласта или, можно сказать, три типа времени. Первый пласт это время большой длительности (длин-ности) или очень длительное (длинное) время (la longue duree)53.
В одной из своих последних работ Бродель сопоставил понятие 1а longue duree с понятием цивилизация54. Второй тип времени это время достаточно длительных, долгосрочных экономических (хозяйственных) процессов. Наконец, третье измерение это время, текущее здесь и теперь, время изменчивых конфигураций, время перемен, непосредственно воспринимаемых людьми, их свидетелями и/или участниками.
В герменевтической ситуации также имеет смысл различать несколько временных измерений. С одной стороны, измерение la longue duree, или, как сказали бы сейчас, измерение цивилизационное. В нашем конкретном случае речь может идти, например, о русской (российской) истории в целом, т. е. о том, в какой мере наша нынешняя герменевтическая ситуация обусловлена нашей принадлежностью к большому времени российской истории и русской культуры.
На другом конце шкалы можно обозначить измерение текущего времени с той или иной степенью локализации (например, постсоветское десятилетие или время после Ельцина и т. д.)55.
Так или иначе, важно осознавать историко-культурную обусловленность и поэтому неизбежную ограниченность своей точки зрения (своей герменевтической ситуации). Необходимо со смирением отказаться от унаследованной нами (можно сказать, проникшей в подсознание) привычки воспринимать свою позицию как привилегированную, как дающую какие-то исключительные преимущества для познания.
Позиция нынешнего российского гуманитария лишь одна из многих в современном многообразном мире, причем явно не самая выигрышная и в смысле кругозора, и в смысле имеющейся у него (гуманитария) фоновой информации (а также возможности получать новую информацию)56.
Нынешний российский гуманитарий это человек на стыке (перекрестке) времен и культур. В своей работе (и просто в своем существовании) он может ощущать буквально на собственной шкуре не только изломы (разломы) времени (от самого большого/длинного до самого малого/короткого), но и напряжения (даже конфликты) между различными культурами.
Понятно, что к востоковедам это относится едва ли не в наибольшей степени.
То, что мы по-русски сейчас называем гуманитарными науками (включая, в частности, востоковедение), это продукт западноевропейской культуры, заимствованный и усвоенный Россией (или, во всяком случае, перенесенный в Россию) в послепетровскую эпоху (то же, разумеется, следует сказать и о науках естественных). Во всех странах гуманитарные науки (где они существуют) находятся теперь в переломном состоянии, обусловленном общемировыми процессами развития и, в частности (или в первую очередь?), тем, что для краткости назовем (информационным) сжатием мира59. У нас же проблемы гуманитарных наук связаны, помимо прочего, со старыми проблемами соотношения России и Запада. Разговор (дискурс) об этих сюжетах требует обращения к масштабу большого времени (la longue duree) или, иными словами, к подходу цивилизационному.
Начну с утверждения, с одной стороны, почти тривиального, но, с другой, вызывавшего и вызывающего горячие споры и поэтому требующего большой осторожности и деликатности формулировки: Россия в целом страна незападная. Советская идеология, хотя и противопоставляла СССР капиталистическому (буржуазному) Западу, во многом затушевывала (искажала) действительное соотношение России и западного мира (см. ниже).
В постсоветское время это соотношение стало смотреться по-иному и требует (как, впрочем, и всегда требовало) трезвой оценки.
Россия (Московское государство) вплоть до XVIII (или даже XIX) в. не участвовала в западноевропейском культурном процессе, т. е. в том культурном развитии Западной Европы, которое сделало этот полуостров Евразии бродилом мировой истории Нового времени. В XVIII в. верхний образованный слой России стал энергично и жадно усваивать идеи и формы западноевропейской культуры. Современная русская культура (во всяком случае, культура верхнего образованного слоя) это продукт (во многом далеко не завершенный) усвоения и переработки западноевропейской (западной) культуры культурой незападной.
И в этом отношении Россия сопоставима с другими незападными странами, например с Индией. Повторю: тема весьма деликатна, в нашем языке порой даже не хватает достаточно тонких и точных слов для ее описания и обсуждения.
В сегодняшней России есть немалый разрыв между различными слоями и группами населения в плане культуры. Даже если говорить только о собственно русских, дистанция между столичными элитами и жителями глубинки весьма велика. В частности, можно сказать, что столичные элиты гораздо ближе к западноевропейской (западной) культуре, чем обитатели периферии, хотя среди нынешних русских в целом вряд ли есть много людей, вовсе не затронутых западным влиянием (так сказать, носителей допетровской культуры в чистом виде). Но, насколько мне известно, культурная стратификация русских (и других россиян) в этом плане мало изучена как и прежде, мы живем, под собою не чуя страны.
Так или иначе, здесь речь идет о российских ученых-гуманитари-ях, т. е. представителях именно верхнего образованного слоя. Для большинства представителей этого слоя значима только новая, послепетровская, европеизированная русская культура (а также, в той или иной мере, культура западная и, как правило, лишь в малой степени культуры незападные). Допетровская русская культура (опять-таки для большинства) не более, чем музейный экспонат.
Православие (как отчасти носитель, хранитель допетровских традиций) занимает в жизни наших ученых-гуманитариев довольно маргинальное положение и (хорошо это или плохо другой вопрос) не оказывает сколько-нибудь существенного идейного воздействия.
Советская идеология могла создавать впечатление (иллюзию) принадлежности России к общеевропейскому (и даже вообще западному) миру, потому что считалось, что Россия в 17 г. совершила рывок в будущее и забежала вперед по тому же пути, по которому шла и идет Западная Европа (и вообще весь мир). На самом же деле (как мы теперь не можем не понимать) в 17 г. был совершен не столько рывок в будущее всего человечества, сколько откат в прошлое самой России.
В сфере государственного устройства были реставрированы (на новом витке исторической спирали) самодержавие и крепостничество. В сфере идеологии был установлен контроль над умами, который также можно считать своего рода реставрацией но даже не петербургского, а допетровского прошлого. Советская идеология была причудливой (даже уродливой) смесью, в которой обрывки западных идей, упрощенных и догматизированных, сочетались с элементами допетровского наследия, в частности с надменным изоляционизмом, проникнутым чувством превосходства над другими странами и культурами (Москва третий Рим, Москва новый Иерусалим, СССР авангард человечества, СССР оплот мира и прогресса).
Все это не могло не сказаться пагубно на отечественных гуманитарных науках.
Тем не менее, верхний образованный слой даже и в советское время действительно во многом принадлежал к общеевропейскому культурному миру. Во-первых, вплоть до 10-х и 10-х годов еще жили и работали люди (хотя число их было, наверное, относительно невелико), которые получили то или иное образование еще в досоветское время.
Во-вторых, даже советское образование было во многом западным, так как в его основе была послепетровская, европеизированная русская культура. Принадлежность (во всяком случае, близость) многих образованных советских людей западной культуре подтвердилась (по крайней мере отчасти) эмиграцией из СССР и России в 10-х и в 10-10-х годах. В постсоветское время произошло, с одной стороны, новое сближение России с Западом, а с другой, новое осознание различий между ними.
Нельзя исключить, что в предстоящие годы в русской культуре будут усиливаться настроения и направления мысли, противопоставляющие Россию Западу, подчеркивающие ценность тех или иных допетровских составляющих ее культуры (например, православия) и ставящие под сомнение ценность тех или иных западных заимствований в русской культуре (например, понятия о свободе совести и свободе мышления). Если мы уважаем принцип свободы мышления, то мы должны признать, что, по сути дела, никакое западное заимствование в русской культуре не может теперь считаться само собой разумеющимся и данным навеки.
Всем элементам культуры (как, впрочем, и русской культуре в целом) предстоит пройти испытание на прочность и пригодность и испытание на взаимную совмести-мостъ.
Перед российскими гуманитариями (как и вообще перед всеми россиянами) с новой остротой встала проблема своей идентичности (связанная с проблемой герменевтической ситуации). В общем виде эту проблему можно сформулировать в виде следующих вопросов.
Как осмысленно заниматься той или иной гуманитарной дисциплиной в постсоветской России? Как соотносить универсальный (по происхождению западный) характер гуманитарных наук со своей принадлежностью нынешней России и со своим пребыванием (Dasein) в ней?
Как писать научные работы на русском языке и для русских (россиян)?
Ученый-гуманитарий работает (творит) не в каком-нибудь вакууме и не в большом времени (если даже и для него), а в конкретной историко-культурной (и социально-политической) ситуации. В идеале ученый может (и должен?) ориентироваться на вечность, ощущая себя unmittelbar zu Gott. Но он (ученый) не может не осознавать во многом временный и преходящий характер своей деятельности и ее результатов хотя бы потому, что эти результаты запечатлеваются в конкретном языке, принадлежащем конкретной и преходящей культуре (будь то язык русский или какой-либо иной). Творчество уче-ного-гуманитария в этом смысле похоже на художественное творчество (писателя или поэта): оно осуществляется (в нормальном случае) в режиме диалога с другими носителями того же языка, той же культуры и может (даже призвано) способствовать изменению (развитию, совершенствованию) и языка, и культуры.
Конечно, поэт или писатель может, по тем или иным причинам, творить в стол или потому, что озабочен исключительно самовыражением, или потому, что ему опасно (не разрешают) выносить свои творения на публику, или еще почему-либо. Подобным же образом может творить в стол и ученый-гуманитарий.
История советского (да и постсоветского) времени дает нам немало примеров такого творчества. Но вряд ли это следует считать нормой, способствующей здоровому развитию культуры.
Для советского времени было характерно и еще одно не очень здоровое явление в области гуманитарных наук: существовал большой разрыв между наукой элитарной (порой даже почти эзотерической) и наукой массовой67. Происходило это не по чьему-либо злому умыслу, а главным образом в силу естественного инстинкта самосохранения крупных ученых и нонконформистских научных сообществ. Некоторые из них умышленно вырабатывали для себя своего рода птичий язык, как бы и не оспаривающий официальные дискурсы, но в то же время им более или менее явно противопоставленный. Естественно, подобные птичьи языки были вполне понятны лишь сравнительно небольшому числу посвященных.
Что же касается широких народных масс, то на их долю оставались в основном лишь идеологически правильные дискурсы.
Один из императивов постсоветского времени демократизация гуманитарных наук, подъем общего гуманитарного образования. Разумеется, речь должна идти не о снижении уровня ради общедоступности, но именно о подъеме как можно более широкого круга учащихся на уже достигнутые нашей наукой уровни.
Демократизация и вообще демократия не предполагают всеобщей уравниловки. В гуманитарных науках, как и в других сферах общественной жизни, не может не быть своей иерархии, своего расслоения на различные уровни. Как есть поэты для поэтов или художники для художников, так могут быть и ученые для ученых (философы для философов и т. д.). Но подобная иерархиезация должна быть результатом свободного развития науки, а не угнетающего и уродующего воздействия социальнополитических обстоятельств.
Российский гуманитарий, даже самый элитарный, должен (хотя бы иногда) писать для достаточно широкой (студенческой и даже школьной) аудитории, в идеале вообще для всей образованной публики. Из этого вытекают два взаимосвязанных следствия.
Во-первых, автор-гуманитарий должен учитывать ментальность этой широкой отечественной аудитории (сколь ни мало эта ментальность ему известна). Во-вторых, он должен писать на русском языке причем понятном этой аудитории.
Писать на русском (впрочем, как и на любом другом) языке значит преодолевать этот язык. Современный русский язык доставляет пишущему на нем гуманитарию много специфических проблем.
Разговор о них имеет непосредственное отношение к двум темам, здесь обсуждаемым: советская парадигма (и как от нее уйти) и герменевтическая ситуация нынешнего российского гуманитария.
Поворот лингвистический
Выше уже упоминалась характерная для советской парадигмы эпистемологическая наивность. Одну из ее составляющих можно назвать лингвистической (или языковой) наивностью. Иными словами, в отечественных гуманитарных науках преобладало (и до сих пор преобладает) довольно наивное отношение к языку как средству (инструменту) мышления и исследования.
Российский гуманитарий обычно исходит из (неосознанного?) предположения (можно даже сказать из безотчетной веры в то), что язык, которым он пользуется (обычно это язык русский), прозрачен и нейтрален, т. е. не привносит никаких искажений в исследуемый материал, более того, что этот язык обладает универсальной способностью описывать любые предметы и явления. Отсутствовало (и во многом отсутствует до сих пор) ощущение и осознание языка как некоего средостения, помехи для понимания и описания исследуемых предметов языка, как культурно-обусловленного, культурно-специфичного устройства, стоящего между исследователем и тем, что исследуется.
Между тем современный русский язык в силу особенностей его истории может вносить в исследовательскую работу гораздо больше помех, чем, скажем, некоторые языки западноевропейские. В общем виде тезис о связи и взаимозависимости языка и мышления, языка и культуры не требует сколько-нибудь пространного обоснования.
Достаточно сослаться на такие знаменитые в истории лингвистики имена, как Вильгельм фон Гумбольдт (17-15)73, Эдуард Сепир (14-19) и Бенджамин Ли Уорф (17-11)74, а также (last not least) Эмиль Бенвенист (12-16)75. Но именно русский язык вообще и современный (постсоветский) язык в частности в данном конкретном отношении как фактор, обусловливающий (создающий) определенные проблемы мышления (и научного исследования), изучен мало (насколько мне известно).
Ниже я попытаюсь высказать в предварительном и предположительном виде некоторые соображения на сей счет.
Дальнейшие рассуждения можно предварительно резюмировать в трех тезисах:
1) современный русский литературный язык сравнительно молод и недостаточно обработан (изощрен) в плане интеллектуальных дискурсов;
2) русский язык сильно пострадал (был задержан в своем развитии) в советскую эпоху;
3) (как следствие предыдущего) русский язык зачастую оказывается довольно неадекватным средством осмысления действительности (по крайней мере, нередко надо применять особые усилия и даже насилие над языком, чтобы добиваться удовлетворительной степени адекватности).
Начнем по порядку. Современный русский литературный язык сформировался в XVIII-XIX вв., его возраст не больше двух с половиной веков.
В самом деле, какова та глубина языковой (культурной) традиции, которая доступна ныне большинству образованных русских?
А.С.Пушкин это не только наше всё, это еще и тот культурновременной барьер, за который многим русским уже трудно переступить. Многие ли теперь читают, скажем, Карамзина, не говоря уже о Ломоносове и других авторах XVIII в.?
Допетровская словесность (несмотря на все усилия Д.С.Лихачева и других филологов) не играет (пока?) в русской культуре роли, сопоставимой с ролью словесности послепетровской.
Между тем образованный англичанин (а также, кстати, образованный по-европейски индиец) может читать (по крайней мере) Шекспира, образованный испанец Сервантеса, образованный француз своих классиков XVII в. (Корнеля, Расина, Мольера), а образованный итальянец Данте, Петрарку и Боккаччо. Немцы в этом отношении несколько ближе к русским, потому что их классическая литература сложилась во второй половине XVTIIначале XIX в. Но все же на немецком языке есть и Библия в переводе Лютера, и поэты XVII в. Таким образом, даже в кругу крупнейших европейских литературных языков современный русский литературный язык сравнительно молод. Востоковед же может сравнить возраст русской традиции с большими длительностями традиций на санскрите, китайском или даже классическом арабском языке.
Но дело не только в возрасте традиции, дело и в других ее свойствах. Англичане с гордостью включают в историю своей литературы таких авторов-философов, как Фрэнсис Бэкон (11-16), Томас Гоббс (18-19), Джон Локк (12-14), Джордж Беркли (15 13), Дэвид Юм (11-16; ровесник нашего Ломоносова), и для современных англичан это не просто история, а живая классика их языка и их культуры. Современным французам, может быть, не слишком легко читать Монтеня (13-12) или даже Декарта (1650), но Вольтер (14-18), Руссо (12-18; еще один почти ровесник Ломоносова) и другие авторы-философы XVIII в. это тоже живая классика языка и культуры.
Немцы и в этом смысле начали несколько позже, но от Канта (14-14) до Хайдеггера (19-16) и далее немецкий язык прошел большую (хотя и весьма культурноспецифичную) философскую выучку.
В России в пушкинскую эпоху и даже позже русский язык был еще мало приспособлен к интеллектуальным дискурсам. Так, П.Я.Чаадаев (1416) писал свои Философические письма (1911) по-французски.
Позже Ф.И.Тютчев (13-13), которого трудно заподозрить в нелюбви к русскому языку и русской культуре, писал, тем не менее, свои интеллектуальные тексты исключительно по-французски. Образованные русские первой половины XIX в.
