СОЦИОЛОГИЯ И СОЦИОГЕОГРАФИЯ
Их утверждение об уменьшении социальной потребности в национальных государствах.., ослаблении самого института государственности ничуть не противоречит тому, что пройдет 25-30 лет, и число государств мира увеличится процентов на пятьдесят.
Напротив, обозначившаяся в некоторых странах Западной Европы политика автономизации административных единиц (Испания, отчасти Италия) с передачей провинциальным администрациям многих властных функций не подрывает основ нового содружества.
Осознание каждым отдельным народом своего внутреннего единства не вредит федерации, а укрепляет ее. Тем более, что никто не собирается выходить из Европейского Союза, а напротив, многие хотели бы попасть в него, что можно заслужить только путем развития внутренней консолидации, достижения чувства национального достоинства и согласия.
Что же касается нефедерированных государств других частей света, то, за исключением немногочисленных моноэтнических стран типа Японии, будущее, по-видимому, также за объединением их в федерированные или конфедерированные формы. Наибольшую трудность представляют идеологические (прежде всего, фундаменталистские религиозные) стереотипы, соединяющие людей, в первую очередь, по принципу принудительного следования канонам из-за их господства в странах происхождения этноса.
Эти стереотипы, по существу, являются признаками проявления национализма, который отождествляет индивидуума с районом, где господствует распространяющаяся на данное лицо власть.
По классическому определению Р. Хартшорна (Американская география, 1957, с.191), в своем наиболее элементарном виде национализм представляется развитием и расширением понятия родства: индивидуум отождествляет себя с политической организацией или районом (следовательно, и оказывает ему добровольную поддержку), который ему близок и частью которого он является, потому что люди, населяющие этот район и управляющие им, близки ему. Речь идет не о близости в буквальном смысле этого слова, являющейся следствием общего биологического происхождения, а о более важном для него сходстве, о том, что они похожи на него.
Все случаи проявления национализма в конечном счете можно свести к двум: национальному давлению правящей (титульной) нации, именуемому чаще великодержавным шовинизмом, и стремлению территорий, пространственно отстоящих от центрального ядра государства, занимающих окраинное положение, к сепаратизму и сецессии (отделению).
В первом случае коренная титульная нация давит на приближающиеся к ее численности народности с тем, чтобы захватить все места под солнцем, особенно если эта нация в составе прошлого государства ходила под началом своего конкурента. Это относится к бывшим союзным республикам СССР в отношении русского населения, во многом обеспечивающего жизненно важные производственно-технологические связи.
Одним из рычагов противоборства является его идеологизация: воскрешение мифов о пережитом золотом веке национальной истории, тяга к исправлению исторической несправедливости, воспоминания о бывшей некогда государственности, обращение к новой форме национальной солидарности (например, к исламу - религии, имеющей тенденцию вмешательства в политическую жизнь).
Особое место в действиях титульной нации занимают меры по насильственной унификации крупных национальных меньшинств, особенно тех, которые вошли в государство по различным историческим причинам. Наиболее ярким проявлением этой тенденции, абсолютно противоположной процессу автономизации и федерализма, является политика насильственной германизации, осуществлявшаяся в центре Европы.
Из более свежих фактов обращает на себя внимание болгаризация потомков турок, расселившихся на территории этой балканской страны.
Все эти меры осуществляются в интересах правящей национальной элиты. Сложнее с процессом воссоединения разорванных между разными странами единых этнических групп и этносов (Курдистан, некоторые африканские народы), где совпадают интересы стремящейся к обособлению национальной верхушки и самих широких народных масс, когда действительно национальное, патриотическое начало перекрывает националистические по замыслу намерения элиты.
Вообще же и национальное, и националистическое движения схожи по первичным мотивам и проводятся в жизнь путем охвата широких масс населения. Весь вопрос в конечном счете сводится к тому, на чью мельницу льется вода. Исторический анализ ситуаций не всегда проясняет реалии, особенно если речь идет о многовековом конфликте в исторически ключевом регионе. Так, в отношении территории Палестины главное, видимо, состоит не в том, что арабы заселили древнееврейские земли, а в том, что население современного Израиля - совсем не потомки древних обитателей этой земли, а в основном переселенцы на историческую родину, и часто по идеологизированным мотивам.
Возможность разумной федерализации страны наталкивается как раз на резко фундаменталистскую, идеолого-каноническую направленность мышления противоборствующих элит. И здесь, и в соседнем Ливане, где политическая жизнь строится на паритете отдельных конфессий, широкие массы населения все же остаются заложниками великодержавных тенденций каждой из сторон.
К сожалению, подобные случаи не становятся более редкими, а учащаются (страны Закавказья).
Наибольшее развитие национализм находит в окраинных районах как унитарных, так и федеративных государств, где в силу удаленности от центра, безусловно, ослабляется его влияние и облегчаются действия местной верхушки. Более всего национализму потворствуют два фактора:
- когда национальная окраина в силу каких-либо реальных или протекционистских причин добивается более высокого уровня жизни, чем страна в целом, и начинает претендовать сначала на особое положение в государстве, а затем думать об обособлении (Словения; в перспективе - канадский Квебек; по прогнозу американских географов, в недалеком будущем - штаты Австралии и приморское Перу);
- и, напротив, когда такая окраина как бы колонизируется коренным титульным населением, формально сохраняющим национальные институты, но реально захватывающим рычаги экономической жизни (иначе говоря, пути к обогащению).
Можно понять поэтому резкие слова старейшего мыслителя нашего века Карла Поппера, сказанные им в 1993 году в предисловии к русскому переводу своей работы Нищета историзма: Английский или американский, австрийский или немецкий, и особенно еврейский национализм и/или расизм - это зло и идиотизм. Важно также, что это позиция трусов. Мы должны решать свои проблемы самостоятельно или с помощью друзей (если нам повезло и у нас есть друзья); и мы должны это делать как отвечающие за себя индивиды, а не в качестве части толпы.
Толпа всегда безответственна. Hо многие люди любят находиться в толпе: они слишком напуганы, чтобы делать что-либо другое, и поэтому сами начинают подвывать, когда воют волки.
И тогда жизнь человека идет прахом, загубленная трусостью и страхом.
В конечном счете любой этнос, народ - это живая протоплазма, стремящаяся преодолеть энтропию. Народы, этносы ценны тем, что, зародившись и сплотившись, они сохраняют феномен жизни. Hо этнос отнюдь не един, с самого начала саморазвития он перестает быть простой суммой индивидуумов, поскольку каждый приобретает ролевую функцию, а народ в целом становится социальной совокупностью.
Став таким, этнос, а вернее - совокупность этносов, становится обществом, приобретает как целостность, так и пространство для самореализации. А это так, потому что право на жизнь не может распределяться по национальному признаку.
СОЦИОЛОГИЯ И СОЦИОГЕОГРАФИЯ
Социальное пространство. Люди, осваивая клочок за клочком природу, воспроизводя самих себя, сплотившись в этносы, вступают друг с другом во многосторонние отношения.
Сообщество людей приобретает целостность, единство, где люди воспроизводят для себя достойные условия жизни, пытаются занять соответствующее место, дающее право на жизнь и эти ее условия, позволяющие не бояться будущего.
Рассматривая людскую целостность с точки зрения социологии - науки о формировании целостного сообщества людей, ее крупнейший деятель П.А. Сорокин назвал ее социальным пространством.
По определению Сорокина: 1) социальное пространство - это народонаселение Земли; 2) социальное положение - это совокупность его связей со всеми группами населения, внутри каждой из этих групп, то есть с ее членами; 3) положение человека в социальной вселенной определяется установлением этих связей; 4) совокупность таких групп, а также совокупность положений внутри каждой из них составляют систему социальных координат, позволяющую определить социальное положение каждого индивида (Сорокин П., 1992, с.299).
Отдавая должное определению, ставшему классическим для всех социологов, отметим, с точки зрения географа, определенную терминологическую неточность. Она состоит в том, что П.А. Сорокин употребил здесь слово пространство в смысле все, что охватывает, а не в привычном для нас смысле, характеризующем пространство как определенную часть Вселенной, ограниченную метрическими параметрами.
Вместо слова пространство было бы правильнее употребить слово множество, которое введший его в научный оборот Г. Кантор определял как любое собрание определенных и различимых между собой объектов нашей интуиции или интеллекта, мыслимое как единое целое.
Это социальное множество не только может стать, но и действительно является социальным пространством, если применить к нему известное определение H.H. Баранского о географической сути, состоящей из различия человеческого бытия от места к месту и сочетания проявлений этого бытия в определенных участках Земли.
Следует учесть и замечания других исследователей. Так, знаменитый французский историк Ф. Бродель отмечает, что в структуре любого общества выделяются несколько множеств: экономическое, политическое, культурное, социально-иерархическое (Бродель Ф., 1993, с.68), а русский экономист Ю.М. Осипов подчеркивает, что социальные отношения по поводу производства не исчерпываются собственническими. В качестве социального субъекта человек выступает во многих ипостасях: как субъект этики, как субъект политики, как субъект права...
Субъекты производят отношения, а отношения производят организацию (Осипов Ю., 1990, с.102-103).
С точки зрения географии, таким образом, социальное пространство является полем действия коллективного человека (то есть сообщества людей) в конкретных политических и экономических территориальных рамках, направленного на становление, удержание и развитие образа жизни, соответствующего исторической эпохе. Время жизни задает образ жизни, обеспечивает устойчивое состояние людского сообщества и каждого отдельного индивидуума.
Социальное пространство, опирающееся на:
- всю совокупность природных ресурсов и технологических знаний,
- трудовые навыки людей и их мотивацию,
- богатство, вложенное в производство материальных благ и услуг, комбинирующее и координирующее использование совокупности всех этих ресурсов, внутренне организуется для постоянного поддержания и мобильности сообщества, по крайней мере, как считают американские социологи Ленски (см.: Смелзер H., 1991, 1, с.131-132), в форме:
- создания и поддержания коммуникативного общения членов общества,
- производства товаров и услуг, необходимых для их выживания и воспроизводства,
- распределения этих товаров и услуг,
- защиты членов общества от физических, биологических (эпидемических) и политических (военных) опасностей,
- обеспечения замещения выбывающих членов общества,
- контроля за поведением членов общества.
Организации охватывают всю жизнь индивидуума - так сказать, от родильного дома до кладбища; с ними так или иначе связана личная жизнедеятельность членов общества и их имущественное положение и личностный статус. Организации служат достижению личных и коллективных целей, обеспечивая как личную удовлетворенность жизнью, так и общественные потребности.
Программа развития ООН разработала индекс человеческого развития объединивший показатели продолжительности жизни, грамотности и покупательной способности населения, и периодически рассчитывает его по отношению к отдельным странам мира по логарифмической шкале от 0 до 1. Хорошие условия развития к концу 1980-х гг. были характерны для стран Европы (кроме Албании, Португалии и Румынии), бывшего СССР (взятого в совокупности), Израиля, Японии, Южной Кореи, Гонконга, стран, расположенных на юге Латинской Америки (Уругвай, Аргентина, Чили), а также Австралийского Союза и Новой Зеландии. Индекс выше среднего (0,7-0,9), определяемый как удовлетворительный уровень, был характерен для большинства стран Латинской Америки, арабского Востока, Восточной и Юго-Восточной Азии (Малайзия, Таиланд, Филиппины), а также ЮАР.
В то же время при коэффициенте ниже 0,3 очень плохим является социальное положение стран сахельско-суданской зоны от Дакара до Могадишо и ряда государств Центральной Африки (ЦАР, Заир), а также Мозамбика.
Итак, социальное пространство можно интерпретировать как пространство человеческих состояний.
Такие итоги - результат исходного уровня развития, общественной организованности людских групп (включая и конфессиональные влияния), ресурсообеспеченности (в том числе наличие подготовленных к переменам кадров) и в немалой степени - свободы индивидуальных и коллективных действий.
Поскольку социальное пространство, как подчеркивают П.А. Сорокин и другие социологи, многомерно, оно во многом представляет собой промежуточный итог прошлых состояний, является, так сказать, пространством исторических свершений. Так, Ф. Бродель, анализируя характер Европы на этапе становления национальных государств и современной экономики, подчеркивает, что тогдашнее общество, давшее начало европейской современности, имело в основе не только развивающиеся города, преодолевавшие провинциальную заскорузлость, но и связь их с округой, которая не только отдавала своих жителей городам, но и привлекала сельскую верхушку, становившуюся рано или поздно городскими кланами после того, как кто-то из ее представителей обосновывался в городе и обнаруживал интерес к торговой сфере.
По сути дела, мы видим тот же процесс в японской модели развития, когда целые села образуют новые городские промышленные кланы, где сельский староста становится менеджером, а крестьяне, привыкшие к тяжелому совместному труду по землеустройству, без особых усилий идут на совместную работу в фабричных цехах.
С другой стороны, преобладание сельской общины и общинного землевладения (без личного права на земельный пай), громадная зависимость от капризов природы при недостаточном резерве рабочей силы, постоянная борьба за выживание между отдельными людскими сообществами (от племени до государства) не стимулировали сколько-нибудь существенного роста общественной организации в тех же странах Африки.
Таким образом, в-третьих, мы можем рассматривать социальное пространство как пространство общественных осуществлений. Здесь неизбежна политизация общества, его огосударствление, о чем применительно к России писали такие полярно противоположные деятели, как С.Ю. Витте (1991, с.514-516) и Л.Д. Троцкий (1990, с.85 и далее).
Речь идет о стратификации, расслоении общества, создании когорты управляющих, которые в докапиталистическом обществе, рассчитанном более на внеэкономическое принуждение, представляли собой наследующие по праву рождения придворные круги, а также жрецы (духовенство) и военные, а при переходе на экономические методы властвования стали выделять слой собственников, опирающихся на силу, обеспеченную личным и унаследованным достоянием.
Следовательно, в-четвертых, социальное пространство становится и пространством открытых возможностей.
В условиях роста демократизации общества и вынужденного отказа от авторитаристских методов управления (объективно малорентабельных и невыгодных в международной конкуренции) все более сближаются три типа территориального разделения людей. Территориальное разделение труда все более облегчается прогрессирующей компьютеризацией управления, гораздо шире осуществляется на межнациональном, межгосударственном уровне, что облегчает переход к федеральной форме управления.
Территориальное разделение ответственности тем не менее пока еще предполагает повышенную роль государственных аппаратов в сохранении и соблюдении правовых норм, и особенно касающихся личных прав и обязанностей отдельных лиц и их групп в имущественно-хозяйственном отношении. Применение же норм права в условиях современного многообразия форм совместного проживания и деятельности обеспечивается территориальным разделением ответственности, налагающим на органы местного самоуправления непосредственные обязанности по социальной стабильности людских сообществ в конкретных местах проживания (включая и экономическую стабильность коллективного и частного бизнеса).
В этом сложном процессе всеобщей взаимозависимости резко возрастает роль социальных флуктуаций, когда власть из самодовлеющей функции все более превращается в обязанность по поддержанию равновесия в обществе, по предоставлению членам общества равных прав и возможностей будущего существования и развития. В условиях современной научно-технической революции мировое сообщество наций становится все более взаимосвязанным единым сообществом автономных единиц, ориентированных на качественный рост и выдвигающих на первый план социальные ценности.
Социальная стратификация, исторические страты. Человеческое сообщество, жизнеспособность которого определяется двояким стимулом заботы о продолжении рода и необходимости обеспечения условий выживания, в принципе, может существовать лишь при условии полного единомыслия своих членов, либо четкого распределения и поддержания функциональных ролей.
Все это в историческом прошлом поддерживалось либо авторитаризмом лидера, либо огражденным правовой системой господством частного собственника.
Соответственно этому и произошло расслоение общества по функциям действия, соответствующим конкретной модели, а затем и по группам исполняющих ту или иную роль людей. Соответственно росту числа членов сродства (конвиксии) возникает фигура координатора, обычно старшего по возрасту и опыту. Ему для облегчения функций присваиваются права и привилегии (вплоть до обожествления, сакрализации его места как представителя Верховного существа на земле), образуется аппарат управления и формируется аппарат обеспечения, разделенный по сферам действия.
И хотя конвиксия формально существует, в ней прочно заложен факт неравенства, наличие главенства.
Дальнейшее развитие общества, увеличивающего число охватываемых особей, связано с реализацией права на существование каждого, социальных реалий. В качестве материальной основы до самого последнего времени руководящим ориентиром расслоения служит распорядительное право собственности, могущей использоваться как для целей общественного выживания и роста, так и для личного стремления к обогащению и власти.
За многовековой период своей истории человечество, в принципе, пережило четыре формы социального расслоения, сохранившиеся в том или ином виде до наших дней. Используя работы Ф. Броделя (1088), Э. Гидденса (1992) и Л.С.
Васильева (1993), отметим существенные различия между социальной стратификацией стран Востока (третий мир) и Запада (Европа и страны переселенческого капитализма). В первых до сих пор силен элемент национального сродства, конвиксионности.
Существенную роль играет если уж не племенное, то общинное самосознание с традиционным почитанием старших и наделением их функциями суверена (вплоть до сакрализации, наделением правами наместника Бога на Земле). При европейском же типе расслоения ведущей является традиция господства права на частную собственность и изменения личного статуса в соответствии с экономическим положением субъекта. Вырисовывается четыре типа социальных страт:
1. Слой;
2. Каста;
3. Сословие;
4. Класс.
Термин слой (страта) наиболее применим к дофеодальному обществу, основанному на конвиксионных, родо-племенных основах. В таких обществах внутренняя устойчивость поддерживалась силой центральной власти, идеологически подкреплявшейся верой и духовенством (жрецами), а в правовом отношении - моментом силы и воинством.
Власть здесь, как правило, непререкаема, авторитарна, а население вплоть до недавнего прошлого делилось на два слоя: свободных лиц, обслуживающих и обеспечивающих центральную власть (включая объединение этой властью страны), и черновой рабочей силы - рабов, захваченных силою (когда-то на войне, а затем и профессионалами- работорговцами).
По мнению видного британского социолога и писателя С.С. Паркинсона, крайним вариантом такого общества было подобие египетской пирамиды Хеопса с широким основанием и одним камнем на вершине.
Стоило такой пирамиде сменить ребро, и режим, а с ним и государство, напрочь исчезало из истории.
Хотя таких обществ в чистом виде практически уже нет, принципиальная модель развития сохранилась для большинства стран Африки, беднейших стран Азии (Мьянма, Афганистан, до известной степени Камбоджа, Непал, Бутан) с их авторитарными военными режимами либо абсолютистской центральной властью. К этому типу можно отнести и многие страны арабского мира, где местные уроженцы считаются не только гражданами государства, но и представителями единого народа-племени, коим даровано прежде всего право на братство и все вытекающие отсюда привилегии.
Работающие же в производстве чаще всего являются контрактниками, нанятыми в бедных соседних странах, и имеют только право на заработок, не располагая иными гражданскими правами (Саудовская Аравия, Кувейт и т.п.).
Кастовая система особенно распространена в странах Южной Азии, где она восходит к древнейшим верованиям, отголоски которых еще весьма сильны в преобладающей сельской среде. Человек здесь должен отвечать сумме добродетелей и пороков, приобретаемых им в момент рождения в определенном слое населения. Такая клановость, а следовательно и возможности общественного продвижения, когда число мест вверху значительно меньше, чем растущая масса людей, характерны и для ряда стран Юго-Восточной Азии (Индонезия, Малайзия), Ближнего Востока (Турция, Египет).
Преодоление колониализма, консервировавшего в своих интересах историческую традицию, конечно, сняло во многих местах традиционные перегородки, но не уничтожило клановой замкнутости.
В этом отношении особенно интересен опыт Японии, где современнейшая модель европейского развития накладывается на общинную структуру населения. Здесь (см.: Цветов В.Я., 1991) люди живут и действуют как все, поступки согласованы или приноровлены к взглядам и оценкам окружающих, будь то село или фабричный производственный коллектив. Люди ведут себя, с одной стороны, как фигуры, соответствующие положению общин относительно друг друга, с другой - как винтики, функциональные части налаженного производственного механизма. В Японии прочнее, чем писанные контракты, чувство гири, то есть воспитанная по традиции потребность выполнить долг признательности друг перед другом.
Дополненная традиционным долгом почитания старших в родне (ниндзе), эта черта поведения становится основой производственно-трудовых коллективов, где все действуют по правилу: Из одной шелковинки не сделаешь нити, где подъем над другими означает не умножение прав, но умножение обязанностей перед своей группой. Так община предохраняет японца от внешнего хаоса и позволяет ощущать себя полезным членом общества.
Это особенно важно на производстве, где общинный дух питает согласие и согласованность действий коллектива.
Сословное деление стало следствием распада дофеодального античного общества, являвшего собой расширенную общинно-клановую систему.
