О том, что могла бы сделать Европа
Если это так, что станет с надеждой стран центральной Европы: Венгрии, Чехословакии, Польши, с надеждой, которую они все больше и больше связывают с прогрессом валютного союза и европейского политического единства? Если европейский союз не пойдет к странам центральной Европы, то население этих стран придет к нам.
В момент, когда я пишу эти строки, меня особенно тревожат последние новости. Канцлер Коль потерпел сокрушительное поражение на местных выборах в своем собственном избирательном округе; г-н Пёль подал в отставку; пришла еще более тревожная новость: в пяти восточных Землях заработные платы в металлургии, составлявшие в 1991 г. 60% от западных, станут составлять 100% в 1994 г. Это означает опасное и даже гибельное сползание к сценарию Меццод-жорно.
Однако я настаиваю: второй урок Германии состоит в том, что мы видим, что могла бы сделать Европа, если бы объединилась по-настоящему, т. е. если бы она стала федерацией.
О том, что могла бы сделать Европа
Известна старая формула, с которой правительство обращается к своему парламентскому большинству: Дайте мне хорошие финансы я вам сделаю хорошую политику. Гельмут Коль войдет в историю, так как в течение более сорока лет Германия была святилищем финансовой ортодоксии. Колю понадобилась беспрецедентная смелость, чтобы приступить к немедленному объединению денег обеих Германий.
Вопреки мнению официальных экспертов, несмотря на интернационализацию экономики, ограничивающую пределы маневров государств, несмотря на предвыборную неуверенность и совпадение всех эгоизмов (национальных, провинциальных и корпоративных), этот человек, которому, как считали, не хватало воображения и решимости, проявил гениальность, навязав свою политическую федеральную волю представителям Земель, которые управляют Центральным банком во Франкфурте.
Мы часто забываем одну истину: экономические императивы должны иногда отступить перед требованиями политики, не возводя это, однако, в обязательный принцип. Я хочу сказать, что это преобладание политики должно быть основано прежде всего на ранее достигнутых экономических и финансовых успехах: чем сильнее экономика, тем больше может освободиться от нее политика.
Если бы Германия не накопила излишков, если бы ее валюта не была такой, какой она является сейчас, если бы ее предприятия не были столь рентабельными, если бы ее экономический потенциал не был столь значительным, она никогда не смогла бы себе позволить столь сказочного поглощения на востоке, поглощения, из которого она имеет все шансы извлечь прибыль.
Именно потому, что она руководила знаменитым экономическим сдерживанием, она и смогла от него освободиться. Еще нужно запомнить из германского опыта идею, согласно которой смелость может эффективно сочетаться с солидарностью.
Дерзость, экономический динамизм не обязательно означают рост обездоленности, неравенства, социальной несправедливости. Что касается солидарности, то она не приводит неизбежно к неподвижности, тяжеловесности и бюрократизации.
Но нужно всегда помнить два основных фактора, свойственных рейнской модели, которые сделали возможным воссоединение без драматических событий. Я уже упоминал их в предыдущих главах, но в данном контексте они выступают особенно выпукло.
Первый фактор: видение интересов страны на долгосрочную перспективу. Немцы поняли, что экономические и социальные жертвы, на которые они пошли сегодня, обернутся прибылями в будущем. Разумеется, в первое время дефициты вырастут, избыток уменьшится, население почувствует ухудшение социальной защиты, и налогоплательщик ощутит новые тяготы.
Но каково бы не было недовольство на Западе и особенно на Востоке, немцы придут к тому, что добьются все вместе вознаграждения за совместные усилия.
Второй фактор: приоритет, отданный общему, а не частному интересу. Немцы укрепили свою политику, основанную на принципе долгосрочности, придерживая на коротком поводке частные интересы.
Общественные и частные средства расходовались осторожно, экономно, взвешенно. Если бы канцлер Коль послушался западного налогоплательщика или безработного, он никогда не пошел бы на этот риск.
Настал момент представить себе, что могло бы произойти, если бы финансовый рынок продиктовал свой закон и навязал свою логику предприятиям и правительству. В этом случае никогда не был бы принят риск воссоединения.
В условиях неуверенности никогда не был бы принят подобный залог на длительный срок. Дело в том, что не были устранены все аспекты неуверенности, а именно финансовые.
Никому в точности неизвестно, смогут ли рассосаться, не причиняя особой боли, финансовые напряжения, созданные огромным привлечением фондов в целях воссоединения, которые выразятся в повышении процентных ставок, инфляции, переливах капиталов внутри Европейской валютной системы, и т. д. Остаются потенциальные риски.
Но несомненно, что подобные напряжения более благополучно рассосутся в системе, где обеспечена мощь финансовых учреждений. В германском случае доминирующий финансовый рынок, как в неоамериканской модели, был бы слишком неустойчивым, нервным, непредсказуемым для того, чтобы выдержать шок воссоединения. Стабильная и мощная банковская система, ориентированная на поддержку предприятий, значительно лучше вооружена для того, чтобы приспособиться, не потерпев особого ущерба, к новым финансовым требованиям.
Легче добиться действий в общих интересах в рамках структур с прочным фундаментом, основанным на результатах, накопленных в течение десятков лет, чем от тысяч финансовых операторов, одержимых идеей немедленной доходности, зависящей от летучих критериев, основным из которых является мнение одних операторов, составленное на основании мнения других.
Немецкий урок должен заставить нас подумать и натолкнуть на полезно провокативные мысли относительно Восточной Европы в целом. Разве не смогла бы Европа в целом сделать то, что Германия сделала со своей собственной третью, наказанной Историей?
Разве не смогла бы она выполнить эту задачу в отношении своей трети, которую составляет Центральная Европа, истерзанная и разорванная полувековой властью коммунизма?
Прежде чем дать ответ на этот вопрос, нужно измерить последствия серьезных ошибок, совершенных в настоящее время, ошибок, которые могут привести к падению экономики Германии еще ниже уровня, указанного в возможном сценарии Меццоджорно. Отметим две основные ошибки: повышение заработной платы, которое предшествует росту производительности и значительно ее превосходит; щедрость социальной помощи, благодаря которой сейчас многие, не работая, получают больше, чем раньше зарабатывали.
Несмотря на это общественное мнение на востоке Германии высказывает недовольство, поскольку там уровень жизни и в особенности перспективы на будущее остаются значительно менее удовлетворительными, чем на западе Германии.
В течение еще какого периода финансовые жертвы Запада будут погружать Восток в состояние оцепенения и недовольства? Это в большей степени будет зависеть от быстроты продуктивных инвестиций.
В основном эти инвестиции будут немецкими, западнонемецкими, разумеется, но все же немецкими. В других странах Центральной и Восточной Европы, где существует лишь ничтожная способность развить национальные конкурентоспособные капиталовложения, только иностранные капиталовложения могут ускорить пуск рыночной экономики.
Разумеется, их темпы весьма замедленны; но если они слишком ускорятся, если предпринимательством в этих странах займутся иностранцы, то обострятся риски националистических и популистских реакций в ущерб экономическому развитию.
Тем не менее есть еще огромное поле деятельности для изыскания оптимального решения вопроса о чрезмерно обильной помощи в Германии и о ее недостаточности в соседних странах.
Однако подобное изыскание немыслимо. Даже вопрос от этом не может быть поставлен. Почему?
Рассмотрим это более детально.
Население экс-ГДР 17 миллионов, по сравнению с 58 миллионами в экс-ФРГ, т. е. составляет не больше трети. Общая численность населения ГДР и трех соседних стран Центральной Европы (Венгрии, Чехословакии, Польши) 100 миллионов жителей, а соответствующая численность ЕЭС Двенадцати равна 340 миллионам.
Для трех стран, надеявшихся, что освобождение от коммунизма в 1989 г. немедленно откроет им двери в землю обетованную, дорогу к процветанию, на деле начинается переход через пустыню. В этой пустыне, где уже вопиют популистские и националистские лжепророки, несмотря на усилия Европейского банка реконструкции и развития, они не получат манны, сравнимой с той, что получают восточные немцы.
Дело в том, что, несмотря на успехи развития после 1985 г., ЕЭС, в противоположность ФРГ, не является политической федерацией и даже пока еще не представляет собой законченного единого рынка; это скорее зона свободного обмена, не имеющая общей политики, кроме сельского хозяйства и Европейской валютной системы.
Если бы двенадцать стран, составляющие ЕЭС, сделали общими не 1-2% своих ресурсов, а 10 или 15%, как это делают все федерации свободного мира, они сразу сделали бы скачок вперед в направлении рейнской модели, модели солидарности и обогащения, укрепляя друг друга. Но это еще не все.
Тем самым они создали бы средства для оплодотворения новых экономических пустынь Центральной Европы. Не заходя так далеко, как второй германский урок, но, открыв заново то, что американцы придумали в своем плане Маршалла, можно предположить, что усиление солидарности одних стран в пользу других косвенно окажется благотворным для того, кто осмелится быть щедрым.
Страна, придумавшая это, называется Соединенные Штаты. Есть Соединенные Штаты Америки, но нет Соединенных Штатов Европы. Тем хуже для нас.
Не-Европа будет нам стоить все дороже и дороже. Тем хуже, особенно для венгров, чехов, поляков и всех их соседей.
Не построив Соединенных Штатов Европы, мы начали строить в Центральной и Восточной Европе то, что Вацлав Гавел недавно назвал зоной отчаяния, нестабильности и хаоса, которая будет угрожать Западной Европе не меньше бывших бронированных дивизий Варшавского пакта.
11. Франция на перепутье Европы
Во время войны в Персидском заливе европейское общественное мнение, страстно переживавшее события, которые по всей очевидности касались в первую очередь Европы, и ловящее малейшую информацию по телевидению, внезапно с удивлением обнаружило, что Европы не существует. 250 миллионов американцев без колебаний послали 550 000 солдат в Персидский залив, в то время как 340 миллионов европейцев из ЕЭС нашли только 45 000 человек, которых они могли под разными знаменами отдать в распоряжение американского командования.
Это был своего рода маленький скандал: было сделано открытие, что европейской армии нет. С тех пор как говорят о Европе, наши народы, как и все другие, в подсознании смутно ощутили, что Европа сложилась.
Однако вместо единства они видели, что Англия шагает в ногу с Америкой, что Франция, следуя вместе со всеми в военном плане, старается выделиться в плане дипломатическом, что Германия согласно конституции не имеет права послать ни единого солдата, а латинские страны полностью разобщены (например, в Испании прошло множество антиамериканских манифестаций).
Что касается урегулирования боснийского конфликта, то мне нет нужды распространяться на эту тему, чтобы подчеркнуть ужасающую картину, которую представляет собой Европейское Сообщество, увязшее в этих конфликтах интересов, в своем летаргическом сне и неподвижности.
Эта разобщенность, бессилие и неосведомленность только указывают на срочную необходимость для Сообщества выбрать свою собственную модель капитализма. В противном случае вместо народов это сделают силы рынка.
Это уже началось, и началось плохо.
Большая часть европейских стран ближе к рейнской модели, чем к неоамериканский. Но, как мы видели, рейнская модель все время отступает в международном плане.
Это становится особенно ясно при наблюдении за европейским строительством. Будучи почти заблокированным в течение десятка лет со времени первого нефтяного шока на уровне решений, принятых в Фонтенбло в 1984 г., европейское строительство вновь начало блестящее движение к единому рынку в 1992 г. Но каким будет этот рынок?
Поражает, что, хотя французы живо поддерживали этот проект, его содержание тем не менее во многом связано с тэтчеровскими концепциями, а немцы, следуя за одними и одобряя других, желали только одного не навредить, несмотря на движение к экономическому и валютному единству, стабильности немецкой валюты.
Сегодня мы приперты к стене. Обе межправительственные конференции, ответственные за подготовку, с одной стороны, экономического и валютного единства, а с другой единства политического, не смогут не выбрать между двумя противоположными концепциями, изложенными в двух замечательных речах (см.
Приложение I); обе речи произнесены в Брюгге госпожой Тэтчер в 1988 г. и Жаком Делором в 1989 г. В соответствии с этими концепциями нужно решить, должна ли Европа стать только рынком, большим рынком, или социально-рыночной экономикой, для чего потребуется настоящая федеральная власть. Такова основная дилемма, от решения которой зависит судьба 340 миллионов жителей Сообщества и косвенно судьба стран Центральной Европы и юга Средиземноморья.
Но из всех Двенадцати нет ни одной страны, для которой этот выбор был бы так же важен, как для Франции.
Отход Франции от кольбертистской традиции
Очень трудно определить место Франции в великой битве двух капитализмов. Это констатирует один из иностранных наблюдателей, наиболее полно информированный о деловом мире Франции, профессор Проди, недавно опубликовавший в журнале II Моііпо (Ха 1, 1991) статью, озаглавленную Между обеими моделями.
В статье идет речь о двух моделях капитализма, критерии которых очень близки к тем, что приняты в данной книге. Профессор Проди пишет:
Что касается Франции, то эта страна так и не сделала окончательного выбора в пользу какой-либо из двух моделей. Биржа и финансовые рынки традиционно играют скромную роль. Простым и недвусмысленным подтверждением этого служат размеры Парижской биржи по сравнению с Лондонской. В то же время во Франции не создаются банковские объединения или структуры собственности, подобные немецким, тогда как общественные предприятия всегда играли определяющую роль, идет ли речь о промышленных предприятиях или предприятиях, занимающихся банковской деятельностью или страхованием. Эволюция восьмидесятых годов, даже если она и не однозначна, должна тем не менее быть рассмотрена с особым интересом.
Побуждаемый премьер-министром Шираком, министр финансов Балладюр в 1986 г. подготовил план широкой приватизации общественных предприятий. План предусматривал переход в частный сектор двадцати семи объединений, на которых работало пятьсот тысяч человек.
План был осуществлен лишь частично вследствие смены правительства.
Тем не менее, восемь крупных объединений были переведены из общественного в частный сектор; большинство из них имели огромное значение (например, Saint-Gobain, Paribas, CGE, Havas, Sociiti ginirale и Suez).
Судя по началу этой новой политики Франции, можно подумать, что ее цель сближение с англосаксонской моделью, где приоритетной целью является расширение биржи путем создания многих миллионов новых акционеров. Эта цель отошла на второй план, потому что многие из новых мелких акционеров быстро перепродали свои акции с целью получения немедленной выгоды. Зато методы, с помощью которых была проведена приватизация, создали объективные предпосылки для сближения данной структуры собственности с соответствующими структурами немецкой модели.
На всех приватизированных предприятиях властные полномочия находятся в руках твердого ядра, хотя оно представляет всего 26% акций. Посредством удачных взаимодействий некоторых акционеров во Франции начали формироваться крупные финансовые и промышленные объединения.
Судя по форме собственности и стабильности связей, эти объединения скорее приближаются к германской, чем к англосаксонской модели, даже если система бесконечно менее компактна и непроницаема, чем в Германии.
Кроме того, во Франции остается большое число предприятий, относящихся к общественной собственности, которые по своей природе не соответствуют ни англосаксонской, ни германской системе, даже при том, что в последние годы стратегия французских общественных предприятий, особенно в отношении приобретения предприятий иностранных, больше следует германской, чем англосаксонской логике.
Действительно, эти приобретения вызвали бурную реакцию как в Великобритании, так и внутри Европейского экономического сообщества, так как они рассматриваются не как результат стратегии предприятия, а как инструмент стратегии страны.
Почему же Франция, которая на протяжении полувека столько сделала, чтобы предложить миру свою собственную модель, свой оригинальный третий путь между коммунизмом и капитализмом, сегодня имеет столь расплывчатый и не поддающийся квалификации профиль? Это произошло по двум основным причинам: во-первых, мы наконец порвали с нашей старой социал-кольбертистекой традицией, чтобы полностью войти в европейскую и международную экономику; во-вторых, переходя к новой системе, мы заимствовали столько же у англосаксонской, сколько и у германской модели.
Французская традиция это социал-колъбертизм: государство командует экономикой во имя политической амбиции и воли к социальному прогрессу. Социал-кольбертизм потерпел поражение. Доказательством тому служит ускоряющийся процесс ослабления психологических позиций чиновников во французском обществе. Еще вчера окруженные почетом и завистью, сегодня они часто чувствуют недостаток уважения. Доказывает это и развитие модели капитализма-звезды.
Что касается первого пункта, отношения к чиновникам, следует отметить, что в Японии, при одинаковом дипломе и возрасте, зарплаты в общественных и частных учреждениях в принципе одинаковы. Кроме того, преподавателям платят лучше, чем другим чиновникам, поскольку их профессия в этой конфуцианской стране, где учиться добродетель, относится к числу благородных.
Для японцев преподаватель должен быть учителем жизни, и они считают общественное уважение, оказываемое преподавателям, залогом хорошего воспитания детей.
Тем не менее, Францию все еще характеризует вездесущая центральная государственная власть. У нас государство повсюду. В политическом плане, несмотря на децентрализацию, правилом остается централизующее якобинство. В Германии, Америке и Швейцарии превалируют организации федерального типа, действующие на местном уровне, а у нас сохраняется первенство компетенции государства.
В Германии большая часть помощи промышленным предприятиям распределена по Землям. Совет правления Бундесбанка в большинстве состоит из представителей Земель, которых мало затрагивают переливы международных финансов и еще меньше мнение Бонна.
В экономической области допускают ошибку, когда говорят, что французское государство в 1991 г. остается прототипом дирижизма в силу существенной доли национализированного сектора. Существует коренное различие между общественными монополиями типа депозитного банка и государственными предприятиями, будь-то промышленное или финансовое предприятие, которые живут по законам международной конкуренции и по крайней мере в течение пятнадцати лет управляются в соответствии с принципами конкурентного равенства.
Политическая сфера сохранила свое главенство над большинством исследовательских организаций, таких как Центр атомных исследований, Центр многосторонних научных исследований, Центр медицинских исследований и т. д. В американской и рейнской моделях ситуация иная: исследовательской работой там занимаются в основном предприятия или университеты, даже если они пользуются общественными дотациями.
Скажем в итоге, что из всех капиталистических государств Франция на протяжении веков имела более мощное государство, чем другие. Это было кольбертистское государство, опекающее экономику; с одной стороны, оно осуществляло протекционизм и дирижизм, но с другой играло роль инвестора, творца, социального реформатора.
Различия между двумя моделями капитализма очевидно связаны с двумя моделями профсоюзного движения. В англосаксонской модели профсоюзное движение всегда отказывалось от партнерства, а тем более от соправления.
Оно или удовлетворялось чисто деловым поведением, как в США, или, действуя, как в Англии, в качестве политической силы при поддержке партии лейбористов, сражалось с капитализмом извне, по типу полудирижизмаполуанархизма.
Напротив, профсоюзы рейнских стран, у которых многое позаимствовали японцы, выбрали путь интеграции в предприятие, путь конкурирующего сотрудничества: в этой стране каждый синдикалист в каком-то смысле подобен члену футбольной команды, заинтересованному прежде всего в том, чтобы принести победу своему клубу.
Французское профсоюзное движение было слишком затронуто марксистским влиянием и идеологией классовой борьбы, чтобы уподобиться одной из вышеупомянутых категорий.
Традиции государственности и профсоюзного движения это две первые причины, которые делают французский капитализм не поддающимся классификации.
Зажатый в тиски между кольбертистским государством и трудящимися, среди которых большой процент, составляют промарксистски настроенные люди, французский капитализм долго балансировал между авторитаризмом и демагогией. Его демагогия вписывается в статистические ряды инфляции заработной платы и девальвации франка. Авторитаризм выражается, в частности, в форме абсолютной монархии на предприятии: принцип всемогущего президентагенерального директора это не немецкая, а французская идея.
В то время как рейнские страны ежедневно доказывают превосходство коллективного управления, французы остались при старой военной аналогии, выражающей формулу Наполеона, согласно которой для командования армией лучше иметь одного посредственного генерала, чем двух исключительно талантливых.
Все это помогает понять, почему во Франции так долго и упорно не доверяли рынку и свободному предпринимательству, не говоря уже о прибыли, которая еще вчера рассматривалась как смертный грех. Сегодня с трудом верится, что в книге Американский вызов в 1??7 г., т. е. после пяти лет правления Помпиду, Жан-Жак Серван Шрайбер смог написать: Все частное: частное предприятие, частное владение, частная инициатива, раз и навсегда ассоциируется со Злом; все общественное отождествляется с Добром.
Нужно отдать должное социалистическому правительству, которое, вольно или невольно, излечило Францию от этих запретов и реабилитировало основные ценности рыночной экономики.
Тем не менее, в течение более тридцати лет Франция довольно радикально отличалась от обеих капиталистических моделей, которые отводят главное место основополагающим ценностям рыночной экономики. Для Америки это само собой разумеется, для Германии достаточно напомнить, что социально-рыночная экономика это прежде всего рыночная экономика, где государство всего лишь помогает устранить наиболее вопиющие недостатки рынка, не вмешиваясь, однако, прямо и не нарушая конкуренции.
Другая специфически французская черта касается финансовой системы и способа осуществления контроля над пред; приятиями. В одной области французский капитализм не похож ни на американский, ни на рейнский. Биржа во Франции не играет такой ведущей роли, как в Соединенных Штатах. Политика Франции не делается в корзине, говорил генерал де Голль.
Экономика во Франции финансируется в основном через банки, Казначейство и его сателлитов. Коэффициент посредничества, который измеряет процент финансовых потоков, проходящих через банки, еще в шестидесятые-семидесятые годы и вплоть до 1985 года составлял 90%. Несмотря на это, в отличие от немецкого капитализма, французский капитализм не является все же банковским капитализмом, где преобладали бы связи между банками и промышленностью.
Ни одно французское финансовое учреждение не может похвастаться такой же влиятельностью, как Бундесбанк. Во Франции, хоть и не в такой мере как в Италии (две трети биржевой капитализации Милана относится к семейным объединениям), еще существует мощный семейный капитализм, представленный объединениями первого плана, такими как Michelin, Peugeot, Pinault, DMC, Dassault, CGIP и t. д.
