Контракт с Америкой
«Контракт с Америкой», очень спенсеровский по своему тону, предлагает возвращение к капитализму типа «выживания наиболее приспособленных». Конечно, этот документ не столь честен, как Спенсер, и отрицает, что ктонибудь умрет с голода. С его точки зрения, не нужно никакого социального обеспечения, потому что если убрать систему социального обеспечения, то никто не упадет с экономической трапеции. Если люди будут вынуждены столкнуться с реальностью голодной смерти, то каждый энергично примется за работу. Страх вынудит их так тяжело работать (проявлять такую выдержку), что они не выпадут из игры.
По мнению Спенсера, индивидуальные дефекты приводят к экономическим недостаткам, которых не могут устранить никакие социальные действия. В наши дни эта позиция отражается в таких книгах, как «Колоколообразная кривая». Люди, находящиеся на дне экономической системы, заслуживают этого, и им нельзя помочь — то и другое происходит от их личных недостатков (11).
В новой истории этот капитализм «выживания наиболее приспособленных» не встречается: никто никогда не применял его в течение скольконибудь продолжительного времени. Часто приводят в качестве примера Гонконг, но он от этого весьма далек. В Гонконге правительству принадлежит вся земля, на которой стоит город, и больше трети населения живет в государственных жилищах (12).
Когда эти квартиры продаются как коммунальные (за последние шестнадцать лет их было продано двести тысяч), то покупать их разрешается лишь семьям с годовым доходом ниже 4 100 долларов, и они получают их по цене, равной половине рыночной цены таких же частных квартир (13). Все это в высшей степени социалистические меры, но с помощью этих мер правительство решает проблему, которая в рыночных условиях привела бы к взрыву, учитывая населенность Гонконга и его тесноту.
История также учит нас, что версии капитализма, основанные на выживании наиболее приспособленных, на практике не работают. Экономика свободного рынка, существовавшая в 20е годы, развалилась во время «великой депрессии», и правительству пришлось ее перестроить. Может быть, капитализм, где «выживают наиболее приспособленные», всетаки осуществим, но никто еще не пытался это сделать. Следует также иметь в виду, что государство всеобщего благосостояния было устроено вовсе не безумными левыми.
Его строителями были почти во всех случаях просвещенные аристократические консерваторы (Бисмарк, Черчилль, Рузвельт), принявшие политику социального обеспечения не для того, чтобы разрушить капитализм, а чтобы спасти его, защитив средний класс (14).
В нашей нынешней социальной системе достижения политической власти не внушают доверия богатству, а достижения богатства не внушают доверия политической власти. Во всех долгоживущих обществах экономическая и политическая власть шли рука об руку. Если они расходятся, то люди с экономической властью могут подкупать людей с политической властью, заставляя их издавать правила и инструкции, нужные им, чтобы стать еще богаче, а люди с политической властью склонны вынуждать людей с экономической властью обогащать их, чтобы они могли пользоваться тем же уровнем материального благополучия, что их друзья в сфере экономической власти.
Капитализм и демократия мирно жили друг с другом в двадцатом веке именно потому, что на практике хитроумным способом осуществлялось нечто теоретически невозможное. Бесхитростные консерваторы часто говорят, что право голоса должно даваться пропорционально имущественному положению, чтобы бедные не могли использовать политический процесс для конфискации имущества богатых. Проблема эта реальна, но она не требует столь «грубого» решения.
В демократиях нет надобности вводить неравное голосование, чтобы сохранить неравенства, присущие капитализму; в самом деле, хотя у каждого есть один голос, не все им пользуются; кроме того, политическое влияние зависит не только от голосов, но и от вкладов в избирательные кампании.
Не случайно капиталистические общества устроили политические системы, где экономическое богатство может переходить в политическую власть. В наше время эта реальность проявляется во вкладах в избирательные кампании, с помощью которых группы специальных интересов, обладающие экономической властью, покупают политическое влияние, и в том факте, что большинство из ста сенаторов США — миллионеры. Не случайно Америка построила систему, где люди с политической властью, но без богатства имеют «возможности» превращать свою политическую власть в богатство. Достаточно вспомнить президента Линдона Джонсона, который стал богатым человеком, хотя в течение всей своей деятельности занимал только низкооплачиваемые общественные должности. Или, ближе к нашему времени, мы видим усилия Ньюта Гингрича превратить свою политическую власть в экономическую власть посредством книг, лекций и «образовательной» деятельности, когда ему готовы платить многомиллионные суммы за продукцию неизвестного качества.
Книгоиздательские компании не платят авансы в 4,5 миллиона долларов авторам без достаточной репутации. Приобретательская деятельность Гингрича еще до того, как он стал спикером палаты представителей, была столь успешной, что он получил в Конгрессе кличку «Ньют и компания» (15). Его единственная ошибка была в том, что он приобрел политическое могущество слишком быстро, а потому привлек к себе пристальное внимание и вызвал разбирательство, прежде чем завершил свою задачу экономического обогащения.
С точки зрения экономической теории, вклад в избирательную кампанию какогонибудь политика не отличается от денежного подарка. В обоих случаях это суммы денег, нужные человеку для достижения его целей. Экономическая теория не признает здесь различия и не должна его делать.
Различие делает лишь юридическая система, считающая законным, когда политику дают деньги для проведения избирательной кампании, и незаконным, когда ему дают деньги на покупку роскошного дома.
Различие здесь не столь резко, как могло бы показаться, потому что выше некоторого уровня материального богатства люди стремятся иметь еще больше денег не с целью увеличить материальное потребление (в самом деле, многие, не имея возможности потребить свое наличное богатство в течение всей жизни, все же продолжают посвящать свою жизнь дальнейшей наживе). То, к чему они стремятся, — это власть принимать решения, экономические и политические. Власть — это высший потребительский продукт. Это почти единственное, чего можно желать и что можно потреблять в неограниченном количестве.
В некоторой мере, но не полностью, власть политического деятеля может возместить ему недостаток денег, а экономическая власть бизнесмена может возместить ему недостаток политической власти.
Дихотомия между двумя системами уменьшается также оттого, что процент участия в выборах убывает вместе с доходом. Если бедные неспособны организоваться, чтобы голосовать, то они, очевидно, неспособны организоваться, чтобы экспроприировать собственность богатых. И поскольку они не голосуют, то в действительности не имеют равного избирательного права, хотя это право и признается конституцией.
Неудивительно, что в странах, где бедные были организованы для массового голосования, правительства гораздо агрессивнее проталкивали доходы книзу и прижимали богатство сверху. Европейские системы социального обеспечения потому и отличаются от американской, что за них голосовали семьи с низким доходом, которые в Америке не голосуют.
Сверх того, в парламентских системах европейских стран можно добиваться избрания, не будучи богатым (поскольку человек выдвигается не в качестве индивида), а члены парламента, особенно члены от левых партий, редко бывают богаты. Они голосуют за более эгалитарные системы налогообложения и перераспределения доходов, поскольку это не означает более высоких налогов для них самих. Налоги касаются других, а сами они отождествляют себя с совсем иными классами дохода, чем их американские собратья (в большинстве европейских парламентов бывшие школьные учителя, представляющие социалистические партии, столь же многочисленны, как юристы в американском конгрессе).
Если вы хотите найти самые дырявые места в налоговом законодательстве Америки, то вы не ошибетесь, предположив, что они относятся к типичным доходам членов сената и палаты представителей США.
Для американцев, заинтересованных в сохранении программ социального обеспечения, главный вопрос — как убедить бедных в самом деле голосовать за политиков, поддерживающих эти программы. Вряд ли приходится удивляться, что если люди, прямо заинтересованные в некоторых программах, не голосуют за политиков, поддерживающих эти программы, то консерваторы, больше не боящиеся социализма или коммунизма, прежде всего станут урезывать именно эти программы.
Меняется и сама американская система. Электронные средства информации намного облегчают экономической власти покупку политической власти. Чем дороже обходится телевизионная реклама, нужная для выборов на общественную должность, тем больше преимущество богатых, когда идет борьба за эту должность. Никто не мог бы и подумать стать третьим кандидатом в президенты без 4 миллиардов долларов Росса Перо.
Но, напротив, проникновение средств массовой информации в личную жизнь уже известных политиков все более затрудняет их обогащение в то время, когда они занимают свою должность. Вполне легальные виды взяток (книжный аванс Гингрича) становятся политически невозможными. И если люди слишком долго видят, как открыто покупается политическая власть, то циничное отношение к ценности демократии, основанной на принципе «один человек — один голос», в конечном счете разъедает систему.
- Устойчивость доходов подрывается тектоническими силами экономики.
- Общества могут объединяться, сопротивляясь внешней угрозе.
- Обвалы в общественных системах, конечно, бывают.
- Хижины были населены куда теснее
- Общественные учреждения не растут сами собой.
