Социология упорядоченного общежития

74 мой стремительностью. В толпе же этот порыв еще более неудержим, чем у загипнотизированного, ибо одинаковое для всех индивидов внушение возрастает благодаря взаимности.

В толпе слишком мало бывает индивидов, обладающих достаточно сильной для сопротивления внушению личностью, чтобы они могли бороться с течением. Самое большее, что они могут сделатьэто путем нового внушения пытаться отвлечь толпу.

Так напр., часто удачное выражение, кстати приведенный образ удерживали толпу от самых кровавых поступков.
В соответствии с сказанным, главные черты находящегося в толпе индивида следующие: исчезновение сознательной личности, преобладание бессознательной личности, одинаковое направление чувств и мыслей благодаря внушению и заразе, стремление немедленно претворить в действие ! внушенные идеи. Индивид перестает быть самим собой, он становится безвольным автоматом.
Становясь лишь частицей организованной толпы, человек спускается на несколько ступенек вниз по лестнице цивилизации. В изолированном положении он был, может быть, культурным индивидом, в толпе он становится варваром, т. е. существом, действующим под влиянием инстинктов.

Он приобретает склонность к импульсивности, буйству, жестокости, но также и к энтузиазму и героизму первобытных существ. Сходство с последними усиливается еще благодаря легкости, с какою такой индивид поддается влиянию слов и образов, которые не имели бы никакого действия па него, как на отдельного индивида, и совершает поступки, которые решительно противоречат его интересам и привычкам.

Индивид в толпе похож на песчинку в массе других песчинок, которые уносятся ветром.
Так, присяжные заседатели выносят решения, которых не одобрил бы ни один заседатель в отдельности, парламенты издают законы и соглашаются на те или иные мероприятия, которые каждый член парламента в отдельности отклонил бы. Члены конвента, каждый в отдельности, были просвещенными буржуа, с мирными привычками.

Объединенные в толпу, они без колебания принимали самые свирепые предложения, посылая явно невинных людей на эшафот, и, в противоречии со всеми своими интересами, не замедлили отказаться от своей неприкосновенности, а затем сами себя сократили.
Индивид в толпе отличается существенно от самого себя не только своими поступками. Прежде чем он потерял всякую независимость, его мысли и чувства так преобразовались, что скупой превращается в расточителя, скептик в верующего, честный человекв преступника, трусв героя. Отречение от всех своих привилегий, которое вотиро- вала* аристократия в минуту энтузиазма, в знаменитую ночь 4 августа 1789 года, несомненно никогда не было бы принято каждым из ее членов в отдельности.
Из сказанного следует заключить, что толпа всегда стоит в интеллектуальном отношении ниже изолированного человека, но в отношении чувств и вызванных ими поступков, может быть/лучше или хуже его, смотря по обстоятельствам. Все зависит от характера внушения, которому повинуется толпа.

Это совершенно упустили из виду авторы, которые изучали толпу .лишь с точки зрения ее преступности. Несомненно, толпа бывает часто преступна, но она бывает также и героична.

Именно толпа способна пойти на смерть ради торжества идеи, именно толпа воодушевляется славой и честью, как во времена крестовых походов, или в 1793 годудля защиты отечества. Конечно, это героизм бессознательный, но такой именно героизм делает историю.

Если бы на активный счет народов ставились только великие дела, хладнокровно обдуманные, то в летописях мировой истории их оказалось бы очень мало.
Рудольф Штаммлер
(род. в 1856 г.)
Социология упорядоченного общежития
"Несомненно, с представлением об общественном сожительстве людей связывается нечто другое и большее, чем один лишь факт совпадающего во времени и пространстве существования людей. Понятие общественного сожительства относится к особенно выделяющемуся виду сожительства и, благодаря ему, многообразное в частностях социальное бытие людей противопоставляется все же в единой формуле простому единовременному сожительству, как естественному существованию отдельных людей.
Каким же понятием в таком случае определяется это общественное сожительство по сравнению с просто физическим сосуществованием?
Тут-то и должен выступить признак, который мы выше искалитот момент, который определяет социальную жизнь, как собственный объект нашего познания, отчетливо противопоставляя ее в прочном формаль-
!) Перепечатано из „Wirtschaft und Recht nach der materialistischen Ge-schichtsauffassung 4 Aufl. Berlin u. Leipzig, 1921.

Vereinigung wissenschaftl. Verleger.

Ср. стр. 8093. Первое издание появилось в 1896 г. ном своеобразии людей чисто физическому сосуществованию людей.
Этим моментом является производимое людьми регулирование их сношений и совместной жизни.
Внешнее регулирование человеческого поведения только и делает возможным понятие, социальной жизни, как специального объекта. Оно представляет собой конечный момент, к которому формально сводится всякое социальное исследование в своем своеобразии.

Лишь при условии определенного внешнего регулирования человеческого общежития возможен своеобразный синтез понятий, которые в своей реальной обособленности могут считаться социально-научными.
Лишь на основе такого понимания взаимных отношений между внешними правилами может тогда иметь место, с целью познания общественных процессов, психологическое и всякое иное естественно-научное исследование, и мы в состоянии говорить о социальных явлениях и пытаться их описать и объяснить.
„Общественная жизнь людей встречает свое несомненное материальное противоположение, чем и определяется ее понятие, в изолированном существовании отдельного человека.
Верно, правда, что трудно представить себе уединенного человека, как совершенно изолированно живущее существо. Ибо для этого требовалось бы, чтобы он никогда не находился в упорядоченном общении; чтобы он стоял в таком же отношении к отцу и матери, как и любое животное и чтобы, при достижении способности существовать, насколько возможно, собственными силами, он перешел в состояние полной разобщенности от себе подобных.

Представлению о подобном живом существе не вполне соответствует такое положение, когда человек желает, по возможности, уйти от прежнего своего социального общения, стать пустынником, или временно, подобно Робинзону, вынужден вести подобное изолированное существование; ибо такие люди приходят из определенной общественной жизни, в ней выросли и во всем своем бытии от нее зависят. Из исторического опыта мы не знаем человека, в принципе уединенного в вышеуказанном смысле. В действительности, мы знаем лишь людей, которые живут в упорядоченных объединениях, из таковых произошли, и все лучшее, что они называют своим, получили от окружающей среды, чтобы вновь вернуть ей это лучшее тем или иным способом.

Для известной нам только научно жизни людей я не знаю поэтому более удачного выражения, чем то, которое однажды употребил Наторп: „Одиночный человек есть, собственно говоря, лишь абстракция, подобно атому для физика. Но, абстрагируясь от всего прежнего содержания нашего опыта о человеческой жизни, мы можем, во всяком случае, противопоставить историческому факту социального бытия людей понятие совершенно изолированного одиночного человека, именно: с тою целью, чтобы при этом получить ясный признак и условие социального человеческого бытия. При этом противоположении собственно и бросается в глаза вышеназванный момент связывающего отдельных лиц внешнего регулирования их поведения; ибо это составляет понятие социальной жизни.
При этом мы отнюдь не употребляем понятия социального правила уже в смысле установленной государственным авторитетом нормы, а также правового установления, откуда бы оно ни происходило. Юридический характер социального правила сам по себе отнюдь не существенен для последнего. Правовые предписания, а среди них, в свою очередь, более узкая группа государственных законов составляют лишь часть регулирования, логично обусловливающего понятие общества.

Рядом с ними стоят и другие нормы человеческого поведения, применяемые всеми в практической жизни, как-то: нравы, обычаи, этикет и другие, чисто условные правила.
„В понятие правила, конституирующего социальную жизнь, входит лишь то, что оно есть намерение сделать цели разных людей средствами друг для друга. Этот собственный способ установления цели дает нам понятие „общества и делает возможной „социальную жизнь, как особый предмет, ибо таким путем вводятся для отдельного человека определяющие основания, которые не могли бы так существовать для него, как для совершенно изолированного человека.

В общепринятом смысле, внешнее регулирование ограничивается содержанием воли, которое мыслится над связанным им человеком.
Подобное внешнее регулирование человеческого общежития мы находим, как упомянуто, во все периоды известной нам человеческой истории.
Не иначе обстоит дело и с представлением о первобытном племени или первобытной семье (независимо от того, что из них обоих считают более ранним и более первоначальным). Нельзя себе вовсе представить взаимодействия между членами семьи, происходящего путем естественного разделения труда для удовлетворения их потребностей, без регулирующих приказов; без этого, во всяком случае, нельзя создать понятие общего домашнего хозяйства и тесной связи в более обширном жизненном общении. Отсюда и в часто цитируемом месте у Гомера, где он приписывает циклопам изолированную и лишенную правовой регла- ментации жизнь, момент внешнего регулирования отнюдь не упускается из виду; но фантазия поэта наделяет каждого из них властью над своими детьми и членами семьи в качестве отца семейства.
„Ибо эта эмпирически данная социальная жизнь обусловлена мыслью о внешнем регулировании, которое делает ее понятной, как особое понятие и собственный предмет. При одной лишь физической совместной жизни и ненормированных отношениях людей, существующих в одно и то же время и в одном и том же месте, мы имели бы возможность исключительно рассматривать элементарные естественные процессы так, как это делает естествознание. При общественном существовании людей, т. е. внешне-регулированном общежитии, выступает новая своеобразная точка зрения рассмотрения человеческого поведения.

Откуда происходит это регулирование и какие производятся воздействия на его содержание и тот или иной его характер, мы сейчас не будем рассматривать, равно как вопрос, каковы могут быть его результаты в отдельных случаях. В данной связи центр тяжести лежит в установлении того, что с идеей внешнего регулирования человеческого общежития отношения отдельных людей друг к другу логически воспринимаются в собственном и самостоятельном роде и сводятся к единству.

Благодаря этому, отношения связанных между собой людей рассматриваются и определяются с особой точки зрения и благодаря этому, путем их познавания под основным условием внешнего регулирования, становятся возможными объектами собственной и самостоятельной науки. Вследствие указанного познавательного условия объекты этой социальной науки диаметрально-противоположны объектам естественной науки.

Поэтому все, что когда-либо было сказано о сообществах животных и растений, относится исключительно к области естествознания, оно не имеет ничего общего с наукой об обществе, ибо последняя, если она, вообще, должна быть самостоятельной наукой, должна также иметь самостоятельный объект. Но она имеет таковой, именно в противоположность исключительно естественно-научному исследованию, во внешне-урегулированном общежитии людей и вытекающих отсюда отношениях их между собой.
Итак, основная линия нашего исследования различает два вида возможного человеческого сожительства: чисто физическое сосуществование, подобно прочей животной жизни, и внешне регулированное сожительство в качестве социального существования людей. Основанием для этого различения понятий служит то, что в обоих случаях переживания сводятся к единству с совершенно раз- личных точек зрения. Поведение отдельного человека не рассматривается более только как естественный процесс и * явление, подлежащее причинному объяснению, но и воздействия его также не выступают совершенно изолированно. Напротив, поставленные различными людьми цели связаны друг с другом. Тогда, как выше было замечено, цели одного ставятся, как средства другого и наоборот.

Так возникает взаимодействие, как собственный объект исследования, который не может быть понят только формальным методом естествознания. Он требует логического условия рассмотрения средств и целей, а именно условия, связывающего желания.
Из всего нашего предшествующего опыта мы знаем о человеке лишь то, что подходит под только что упомянутый вид общего бытия, вид социальной жизни, сожительства по внешним правилам. У животных это наоборот.

Мы понимаем их совместную жизнь исключительно по принципам теоретического естествознания, и для их взаимного поведения не знаем иной точки зрения, кроме точки зрения инстинктивных мотивов жизни. Так, животное сообщество, а равно гипотетически предположенное чисто физическое существование живущих вместе людей отличается равномерно от человеческой социальной жизни, как существования, связанного внешним регулированием.
Но, может быть, возможно допустить и социальное регулирование в так называемых животных государствах? Быть может, соглашение и общественные нормы занимают место в качестве самостоятельных факторов и собственных побудительных причин на ряду с естественными влечениями животных инстинктов, рассмотренными только каузально?
Если ближе подойти к этому вопросу, то тут могут возникнуть две проблемы: во-первых, самостоятельный характер социального регулирования, по крайней мере, у некоторых животных; во-вторых, возможность для людей столковаться с ними и распространение на них ограниченной человеческой общности.
Что касается первого, сомнительно, чтобы в нашем познании животного мира мы могли пойти так далеко, чтобы, рядом с чисто животной жизнью, мы могли ясно познать и различить в содержании предполагаемых животных представлений сознательную целевую мысль, так чтобы было возможно регулирование поведения других членов этого рода в животном государстве в качестве чего-то особого.
„Предположим случай, что наступает такое время. Мы понимаем, положим, сговор волков, который выражается в вое волчьей стаи, которая, будучи социально связана, преследует одиноко едущие сани; мы знаем нормы, которые установили краббы для своего выступления, когда они весной пускаются в моря Западной Индии, чтобы метать икру... Чего достигли бы мы подобными положениями, кроме более точного подтверждения выставленного нами собственного понятия о социальной жизни людей?
Наша дедукция привела к этому ходу мыслей. У всех органических существ возможно принять их сосуществование только как естественный факт и наблюдать чисто физическое сожительство животных; так можно было бы изобразить исключительно животную жизнь человеческих стад в ее исторической возможности, хотя эмпирически мы ничего о ней не знаем. На ряду с этой первой возможностью чисто физического сожительства животных мы знаем по обширному и богатому опыту социальное сожительство людей, понятие которого логически обусловлено мыслью о внешнем регулировании. Нам совершенно неизвестно, чтобы подобная связь существовала в животных сообществах, это только предположение; но если бы даже мы знали что-нибудь об этом, тогда социальное существование подобных животных объединений представляло бы своеобразный характер общественной жизни, а социальная жизнь людей остается в своем своеобразии совершенно нетронутой, как нормированное сожительство, внешнее регулирование которого сводится к человеческому установлению.

Эта социальная жизнь людей является предметом нашего научного исследования. И каждый имеет право отметить задачу, цель и границы своего исследования и познавательной работы, поскольку он только определяет ее предмет с отчетливой ясностью.
Я упомянул выше об одной еще дальше идущей фантазии, чем данная: о фантастическом допущении все растущей возможности столковаться с животными, что разумным образом может привести к тому, что социальный союз людей включит их в качестве субъектов.
„Если бы, действительно, мы сделали подобное предположение, то это означало бы прежде всего лишь количественно расширенное применение нынешнего социального существования людей; понятие же такового само по себе было бы уже дано заранее в том виде, в каком мы его уже определили. Габриель Тард
(18431904)
Социальные законы
„Когда поверхностный наблюдатель бегло проходит по музею истории с его пестрыми и причудливыми картинами и знакомится со всеми народами, так непохожими друг на друга,его первое впечатление таково, что немыслимо к явлениям социальной жизни применить какую-либо общую формулу или какой-нибудь научный закон и что мысль построить социологию есть химера. Но такое же впечатление производил на первых пастухов, наблюдавших небесный свод, сверкающий звездный хаос и многообразие метеоров на небе, и на первых земледельцев, желавших проникнуть в тайны растительной жизни обилие различных растительных и животных форм.

Им показалась бы величайшей глупостью мысль объяснить небо и лес несколькими логически связанными между собой понятиями астрономии и биологии. А на самом деле, в мире метеоров или в девственном лесу не меньше запутанного, действительно не поддающегося закону и мнимо беспорядочного, чем в путанице человеческой истории.
Каким же образом, несмотря на это многообразие и разносторонность явлений неба и леса, мертвых и живых вещей, можно было дойти до того, чтобы положить основание механики и биологии, и на этом основании мало-помалу возвести строение? Это было возможно благодаря трем условиям, точное различение которых весьма важно, если желать получить ясное и полное понятие о "науке" и "научном"-этих двух столь часто употребляемых словах.

Началось с того, что стали замечать некоторые подобия среди различий, некоторые повторения среди изменений: периодически повторяющиеся одинаковые небесные явления, такая же периодическая перемена времен года, систематическое прохождение возрастных ступеней: юности, зрелости, старости, и, наконец, общие индивидуумам одного и того же рода черты. Не существует науки об отдельной особи, как таковой; есть лишь наука об общем, или, иными словами, наука об отдельной особи, рассматриваемой в качестве представительницы постоянно повторяющегося рода.
„Но для науки важно не только повторение явлений, но и их разрушение. Поэтому она должна, во-вторых, независимо от той области действительности, какою она зани- мается, исследовать „противоположности, которые там заключаются и которые ей свойственны: равновесие тел и симметрию форм, столкновения между живыми организмами и взаимную борьбу всех существ.
Это не все, даже не самое существенное. Необходимо прежде всего изучить „приспособление явлений и свойственные им действительно творческие взаимные воздействия.

Ученый должен стремиться найти эту гармонию, выделить и объяснить; открывая ее, он приходит к созданию высшей гармонии: к согласованию его научной системы с внутренним строем мира явлений.
„Повторение, противоположение, приспособление: таковы, повторяю, три разных ключа, которыми пользуется наука, чтобы проникнуть в тайны вселенной.
1
Уже давно работает социология над своим развитием. Ее первый лепет относится к тому периоду, когда впервые заметили, или думали, что заметили, нечто периодическое и планомерное в смутном хаосе социальных явлений.

Первой социологической попыткой было античное понятие о „большом циклическом годе, по истечении которого все воспроизводится в том же порядке в социальном мире так же, как и в природе. За этим ложным единовременным повторением целого, придуманным фантастическим гением Платона, последовали единичные повторения Аристотеля, которые часто бывали правильны, но всегда неопределенны и с трудом уловимы.

Он формулирует их в своей „Политике, и как раз там, где он говорит о самой поверхностной или наименее глубокой стороне социальной жизни: о смене форм правления.
На этом развитие социологии остановилось, для того, чтобы в новое время начаться ab ovo. „Круговращательное повторение (Ricorci) Вико представляет собой повторение античных циклов, но с меньшей фантастичностью. Это положение, а равно учение Монтескье о мнимом подобии развивающихся в одинаковом климате цивилизаций представляют разительные примеры допущения поверхностных и призрачных повторений и подобий, которыми приходилось питаться социальной науке, прежде чем она нашла более существенную пищу. Шатобриан в своем „Опыте о революциях проводит подробную параллель между английской и французской революциями, при чем занимается самыми поверхностными сопоставлениями.

Другие выставляли теоретические утверждения о весьма важных аналогиях между пуническим и английским духом, а также между римской и английской империей. Эта тенденция втиснуть социальные факты в законы развития, в силу которых они должны, в общем и целом, с незначительными отклонениями, повторяться, была до- настоящего времени большим соблазном для социологов как в той, уже более точной форме, которую придал ей Гегель с своей серией триад, так в еще более научной, более точной и более близкой к истине форме, какую эта тенденция приняла в трудах современных эволюционистов. Эти ученые решились выставить довольно ясные общие законы, относящиеся к преобразованиям правилв частности, семейного права и права собственностирелигии, промышленности, изящных искусств.

Согласно этих законов, общества проходят и должны проходить в этих различных областях своей жизни одинаковый путь развития, который произвольно установлен этими законами. Пришлось впоследствии убедиться, что эти мнимые законы полны исключений и что развитие языка, права, религии, политики, хозяйства, искусства, морали идет не единым широким путем, но целым сплетением путей, с бесчисленными скрещениями.
К счастью, более скромные работники, в тени и отдалении от этих претенциозных обобщений, добились больших успехов в установлении частных законов, гораздо более прочных. То были лингвисты, мифологи, а, главным образом, экономисты. Эти специалисты социологии заметили много интересных отношений между последовательными и одновременными фактами, которые ежеминутно повторяются в пределах той небольшой области, которую они изучают. Можно найти в „Богатстве народов Адама Смита, в "Сравнительной грамматике индо-европейских" языков Боппа или в труде Дица (чтобы ограничиться лишь этими тремя именами) множество замечаний этого рода, где указывается на совпадение бесчисленных человеческих действий в произношении тех или иных гласных или согласных, в покупках и продажах, производстве и потреблении известных предметов и т. д. Правда, что когда лингвисты и экономисты попытались формулировать эти совпадения в законы, то получились законы несовершенные, применимые лишь к большинству случаев.

Но это случилось потому, что слишком поторопились высказать эти законы, прежде чем вывести из этих частичных истин ту действительную общую истину, которую они в себе заключают, основной социальный факт, который социология ищет ощупью в темноте и который она должна найти, чтобы продолжить свое развитие.
Уже давно существовало предчувствие, что было бы самым правильным обратиться за общим объяснением всех этих экономических, лингвистических, мифологических и прочих законов или псевдо-законов к психологии. Лучше и яснее всех понял это Стюарт Милль.

В конце своей логики он определяет социологию, как применение психологии. К сожалению, он плохо выразил свою мысль, и психология, к которой он обращается, чтобы найти ключ к социальным явлениям, есть лишь индивидуальная психология, изучающая внутренние отношения впечатлений и образов в отдельном мозгу и полагающая, что все происходящее в этой области объясняется „законами ассоциации.

Содержание раздела

---