Социальная психология
Как и при исторических контрастах, которым эти явления вполне соответствуют, так обычно и тут поводы к развитию контрастов являются внешними; но действительное объяснение противоречий само приводит к самым общим свойствам жизни чувства. Вместе с тем, в этом случае отношение к аналогичным историческим явлениям еще более тесное, чем в обоих предшествовавших законах, ибо и социальные контрасты постольку принимают историческую форму, поскольку противоположные чувства как в отдельном сознании, так не в меньшей степени и в обществе многих индивидов, обычно вступают не одновременно, а последовательно. Но это основано на том единстве положения чувства, которое делает невозможным одновременно желать противоположного, единстве, которое, благодаря совпадающим условиям жизни, до известной степени действительно также и для социального общения. Тем не менее, подобные контрастные явления, существенное значение которых всецело лежит в социальной области, а не в исторической, или же в последней стоит на самом заднем плане,именно поэтому можно причислить к социальным законам контраста.
И тут законы сами по себе одновременно являются социальными и историческими, но центр тяжести в этом случае падает на социальную сторону.
В этом смысле характерным законом контраста является закон экономических кризисов. Выражение „кризисы, которое, как известно, взято у так называемых в медицине кризисов болезни, применяется частью к общим экономическим кризисам, частью к специальнымибиржевым,
торговым, производственным и иным кризисам, и поэтому является неудачным образом, ибо кризис болезни есть единовременный процесс, напротив, экономический кризис во всех случаяхпериодически повторяющийся процесс. Это явствует из следующей характеристики отдельных ее стадий, каковая дается довольно единодушно политико-экономами самых различных направлений: „Состояние покоя, рост дел, увеличение доверия, благоприятные результаты, возбуждение, перегружение, давление, заминки, нужда, возврат к покою. Обычно, процесс после более или менее долгого промежутка времени начинается с конечной стадии, похожей на его начало. При этом периодичность, конечно, не закономерна, но при всеобщих кризисах в них проявляется все же до некоторой степени закономерная тенденция к изменению, так что с прошлого столетия продолжительность кризисов прогрессивно удлинялась . Кризисы рассматривают обычно, как неизбежное зло хозяйственной жизни, по крайней мере при современных его основах, и прежде всего как неизбежные следствия хотя бы частного господства принципов экономического либерализма.
Но ближайшие их причины усматривают в недостатке предвидения и осмотрительности, при чем первое становится тем более затруднительно, чем больше народное хозяйство мало-помалу уступает место мировому хозяйству . Но, как бы несомненно ни содействовали кризисам эти причины, однако, они одни не могли бы объяснить изображенный процесс, ибо последний ясно показывает, что в последовательности явлений чувства и аффекты играют главную роль. И тут, как и вообще в жизни чувства, за возбуждением следует депрессия, которая идет тем глубже, чем выше поднялась раньше страсть.
И эти моменты чувства не только усиливают явления, но легко видеть, что они, конечно, в тесной связи с соответствующими интеллектуальными процессами, существенно содействуют их возникновению. Без стремления к прибыли, которое сперва становится страстью, для того, чтобы потом, при появлении симптомов неудачи, внезапно превратиться в страх, не имел бы никакого значения и тот интеллектуальный недостаток предвидения. Таким образом, очевидно, закон кризисов есть закон контраста, и он действует в том же смысле, как и все эти социальные законы отношения, только с той оговоркой, что в явления входят еще и дальнейшие условия, которые надлежит подчинить другим принципам, а именно, принципу равнодей- ствующих и отношений. Но как и эти законы, так и закон контраста, в его применении к социальной области, представляет собой не что иное, как специальное применение соответствующего более общего психологического принципа. В конкуренции между этими принципами закон контраста обнаруживает свое значение особенно в том, что он изменяет выводимые из других законов результаты и предсказания или же превращает их в полную противоположность.
В особенности благоприятно господству контраста политическое положение дел, благодаря смене подъема страхом и надеждой; здесь, вместе с тем, контраст обычно не поддается какому-либо предварительному подсчету, не только из-за единичного характера исторических событий, но из-за повышенного действия чувств, чего никогда не следует упускать из виду. Поэтому, на биржевых курсах, например, лишь косвенно отражаются изменения в экономическом и политическом отношении.
Но непосредственно эти курсы имеют значение барометра чувства, на колебания которого закон контраста, соответственно общим условиям смены чувства, оказывает решающее влияние.
Георг Зиммель
(1858-1918)
А. Социальная психология
„Это объяснение результатов, вытекающих из объединения - определенных членов групп в руководящие органы, имеет столь существенно-психологический характер, что тут в особенно высокой степени социология кажется лишь другим наименованием социальной психологии. После того как я в первой главе попытался установить теоретико-познавательное различие между социологией и психологией, теперь требуется, сверх этого разграничения, дать более подробное положительное определение той особенной психологии, которую называют социальной.
Ибо если уже индивидуальной психологии не желают дать места в социологии, то социальную психологию определяют, как область проблем, совершенно самостоятельную по отношению к социологии, и тем самым смешение ее с социологией считают опасностью для последней. Для того, чтобы вышеприведенное методологическое разделение социологии от психологии вообщенесмотря на всю зависимость одной от другойприменялось
и к социальной психологии, требуется доказать, что последняя не обладает какими-либо принципиальными особенностями по сравнению с индивидуальной психологией.
„Конечно, того факта, что душевные процессы совершаются только в индивидууме и нигде больше, недостаточно для опровержения теории, согласно которой психология „общества (масс, групп, национальностей, эпох) стоит рядом с психологией индивидуума, как равноценное, но разнородное по существу и по носителю образование. Но из особой структуры явлений, на которой основывается это мнение, надо объяснить, каким образом, несмотря на очевидное ограничение душевной жизни индивидуальными носителями, можно прийти к тому понятию социальной психологии.
Развитие языка и государства, права и религии нравов и общих форм духа вообще выходит далеко за пределы индивидуальной души; в подобных душевных процессах индивидуумы могут вполне принимать участие без того, чтобы меняющаяся степень этого участия меняла смысл и необходимость тех образований. Но поскольку они должны иметь в своей целостности производителя и носителя, каковым не может быть индивидуум, постольку, кажется, не остается ничего другого, как признать, что таковым субъектом является обществоединство, стоящее вне и выше индивидуума. Здесь социальная психология могла бы считать, что нашла свою специфическую область: продукты бесспорной душевной деятельности, существующие в обществе и все же независимые от индивидуумов, как таковых; таким образом, если они не упали с неба, то следует считать душевным субъектом по ту сторону от индивидуумов общество, как их творца и носителя. С этой точки зрения - говорилось о народной душе, сознании общества, духе эпох, как о реальных производительных силах.
Мы отрицаем этот мистицизм, который ставит душевные процессы вне душ, каковые всегда индивидуальны, различая конкретные душевные процессы, в которых возникают и действуют правой мораль, язык и культура, религия и формы жизни, от идеальных содержаний этих процессов, которые мыслятся "сами по себе. Можно сказать о сокровищах слога и соединительных формах языка, предстающих перед нами в словаре и грамматике, о правовых, изложенных в кодексе, нормах, о догматическом содержании религии, что они действительныхотя и не в сверх-историческом смысле, в каком „действительны законы природы и нормы логики,что они обладают внутренним достоинством, независимым от отдельных случаев их применения индивидуумами. Но эта действительность их содержания не есть душевное существование, нуждающееся в эмпирическом носителе так же мало, как, придерживаясь только что указанного различия, не нуждается в нем пифагорова теорема, конечно, и последним имеет духовную сущность и не находится в физически существующем треугольнике, ибо говорит об отношении между его сторонами, какового мы не находим ни в одной из них в ее собственном существовании. С другой же стороны, эта невещественность пифагоровой теоремы неравнозначуща с ее существованием в мыслях индивидуальных душ; ибо она остается действительной, совершенно независимо от того, представлена ли она вообще в них, точно так же, как язык, правовые нормы, нравственные императивы, культурные формы, по своему содержанию и по своему смыслу, существуют независимо от полноты или неполноты, частоты или редкости, с какою появляются в эмпирических сознаниях. Здесь пред нами особая категория, которая, хотя и осуществляется лишь исторически, но в той целостности и замкнутости своего содержания, в какой она как будто требует сверх-нндивидуального творца и хранителя, существует не исторически, но лишь идеальномежду тем как психологическая реальность всегда берет оттуда и передает дальше лишь, ее отрывки или представляет ее содержание, как голое понятие. Эмпирическое происхождение отдельных частей и форм языка, как и их практическое применение в каждом данном случае; действенность права, как психологического элемента, для купца, преступника, судьи; степень и характер передачи .культурного содержания от одного индивидуума к другому и дальнейшая его переработкавсе сплошь проблемы индивидуальной психологии, которые, впрочем, лишь весьма несовершенно в ней развиты.
Но в своей оторванности от индивидуаль-н ы х процессов реализации язык, право, общие культурные образования и т. д. не суть продукты субъекта: общественной души; ибо весьма несовершенной является такая альтернатива: если духовное не имеет местопребывания в индивидуальном духе, то оно должно находиться в социальном духе. Но есть третье: объективно-духовное содержание, в котором нет больше ничего психологического, точно так же, как в логическом смысле суждения нет ничего психологического, хотя оно может достигнуть реальности сознания лишь в пределах и благодаря социальной динамике.
Недостаток, вряд-ли устранимый в ближайшее время, понимания того душевного творчества сливает эти индивидуально-психические действия в одну недифференцированную массу, в единство душевного субъекта, который представляется соблазнительно близким к носителю тех, столь темных по своему происхождению образований. В действительности их происхождение индивидуально-психологическое, но не единое; оно нуждается в множестве душевных единств, действующих друг на друга; наоборот, поскольку они рассматриваются как единство, они, вообще, не имеют про-
нахождения, но составляют идеальное содержание, как: и пифагорова теорема по своему содержанию не имеет происхождения. Поэтому по отношению к ним, как единствам, отвлекаясь от их случайной и частичной действительности в индивидуальных душах, вопрос о психическом носителе вообще поставлен неправильно и имеет значение, лишь когда они дополнительно становятся понятиями в индивидуальных умах, как теперь, когда мы о них говорим.
Мотив, который как будто навязывает особое социальное душевное тяготение, за пределами индивидуального, действует не только там, где имеются объективно духовные образования, как „идеальное общее достояние, но и там, где непосредственное умственное действие массы втягивает в себя способы поведения отдельных лиц и превращает их в специфическое явление, не разлагаемое на эти единичные акты. Этот мотивтот, что не столько поведение, сколько результат поведения выступает как нечто единое.
Когда толпа людей разрушает дом, произносит приговор, издает крик, то акты отдельных субъектов суммируются в событие, которое мы обозначаем, как единое, как осуществление одного понятия. И здесь-то выступает серьезная подмена: единый внешний результат многих субъективных душевных процессов выдается за результат единого душевного процесса, а именно процесса, происходящего в коллективной душе.
Единство явления,1 бывшего результатом, отражается в предполагаемом единстве его психической п р и ч и н.ы! Но обманчивость этого заключения, на котором покоится вся коллективная психология в общем ее различии с индивидуальной психологией, совершенно очевидна, единство коллективных поступков, которые имеются лишь на стороне видимого события, прокрадывается на сторону внутренней причинысубъективного носителя.
Но последний мотив, который проявил себя для многих исследованных здесь отношений в качестве необходимого члена как будто все-таки делает неизбежным противопоставление социальной психологии индивидуальной: качественное различие между чувствами, поступками, представлениями индивидуумов, находящихся в массе, и душевными процессами, происходящими не в толпе, но в индивидуальном сознании. Бесчисленное множество раз комиссия приходит к другим решениям, чем решения, которые принял бы каждый член ее сам по себе; индивидуум, окруженный толпой, вовлекается в поступки, на которые он сам по себе был бы неспособен; масса производит действия и выставляет требования, на которые не пошел бы ни один из членов этой массы, если бы дело зависело от него одного; так возникает выше цитированная „in corpore глупость, хотя
рассматриваемый в отдельности каждый обладает сносным умом и здравым смыслом. Таким образом, тут как будто из отдельных личностей возникает новое, своеобразное единство, которое действует и реагирует качественно различным от тех способом.
Если присмотреться ближе, в подобных случаях дело идет о способах действия индивидов, находящихся под влиянием того, что отдельный человек окружен другими; благодаря этому, имеют место нервозные, интеллектуальные, суггестивные, моральные перемены настроения его душевной организации по отношению к другим ситуациям, в которых нет подобных влияний. Так вот, если последние, взаимно вторгаясь друг в друга, внутренне модифицируют всех членов группы одинаково, то их совместное действие будет, конечно, иметь иной вид, чем действие каждого из них в отдельности, если бы он находился в другом, изолированном положении. Но от этого то, что есть в действии психического, остается не менее индивидуально психическим, а общее действие не в меньшей степени составляется из чисто-индивидуальных слагаемых. Если желают найти здесь качественную разницу, которая вообще переходит за пределы отдельного индивидуума, то надо сравнить две вещи, находящиеся при совершенно различных условиях: поведение индивидуума, не обусловленное другим влиянием, и обусловленное таковым две вещи, различие которых вполне умещается в душе индивидуума, точно так же, как всякое другое различие в настроениях и методах, и отнюдь не требует локализации одной стороны этой антитезы в новом сверх-индивидуальном психическом единстве.
Таким образом, в качестве социально-психологической проблемы остается законным образом следующая: какой модификации подвергается душевный процесс индивидуума, если он протекает под .известными влияниями общественной среды? Но это есть часть общей психологической задачи, которая - что является идентичным положением есть индивидуально-психологическая задача.
В качестве подотдела таковой социальная психология координирована с физиологической, которая исследует определяемость душевных процессов их связью с телом, как перваяих связью с другими душами.
Этот факт влияния общественного начала на душевные переживания единственный, но неизмеримо огромный предмет социальной психологии дает известное право на это одному типу вопросов, к которым оно само по себе не подходит: обозначаю этот тип, в соответствий с основными предметами, с одной стороны, как статистический, а с другой как этнологический. Там, где внутри группы регулярно повторяется у одной части целого то или другое психическое явление, напр., какая-нибудь специфическая черта характера имеет место у целой группы, или, по край-
Ней мере, у ее большинства и среднего типа, там обычно говорят о социально-психологических или просто социологических явлениях. Однако, с этим нельзя согласиться без оговорок.
Когда в известную эпоху ежегодно среди m смертных случаев попадается п самоубийц, то это положение, как бы оно ни было истинно, возможно лишь благодаря поверхностному обозрению наблюдателя. Социальные обстоятельства могут, правда, определять полностью или частично причинность отдельного факта, но от них этого не требуется: эта причинность может быть чисто личной, внутренней.
Равным образом, преходящие влияния на душевные переживания группы национального, сословного или иного характера могут быть просто параллельными явлениями, которые, может быть, сводятся к общности происхождения, но не являются результатом социальной жизни, как таковой. Приведенные обозначения подобных явлений покоятся на смешении параллельности с совместностью.
Они были бы социологическими лишь в том случае, если бы могли рассматриваться в качестве отношения взаимности между субъектами это, конечно, не заключает в себе морфологически одинакового содержания на обоих сторонах, а социально-психологическими лишь постольку, поскольку эти явления возникали у индивидуума благодаря другим индивидуумам. Но этого вначале может вовсе не быть; если бы данное явление имело место у одного лишь индивидуума, то его не назвали бы ни социологическим, ни социально-психологическим, хотя оно, быть может, в этом случае имело бы точно такую же каузальность, как в другом случае, где рядом с ним в той же группе имеют место сотни и тысячи явлений того же характера и той же обусловленности.
Одна лишь множественность явления, констатируемого только у индивидов, не делает ведь его социологическим или социально-психологическим! Хотя это смещение числовым образом повторенного подобия с динамически-функциональным сплетением постоянный и активный способ представления.
Аналогичный тип можно назвать этнологическим, когда неспособность познать индивидуальные ряды событий в их единичности или недостаток интереса к этой единичности дает возможность обрисовать лишь среднее, лишь самую общую обусловленность психических организаций или процессов в группе. Это имеет место, когда, например,' желают знать, как вели себя „греки в Марафонском сражении.
Здесь, конечно, не имеется в виду даже если бы это было достижимопсихологически представить душевный процесс в каждом отдельном греческом воине. Но создается совершенно особенный вид понятия: средний грек, тип грека просто „грекявно идеальная конструкция, выросшая из
потребностей познания и не притязающая на то, чтобы в каком-либо из конкретных греческих индивидуумов найти вполне покрывающее этот образ подобие. Однако, собственный смысл этой категории понятия не является социальным, ибо ее суть лежит не во взаимодействии, не в практическом сплетении и функциональном единстве многих; но тут имеется в виду описать действительно „грека, хотя бы и не конкретного, описать настроение и образ действия одной только суммы воинов, проицированной на одно идеальное среднее явление, которое является таким же индивидуумом, как и общее понятие греков, воплощением которого является этот типический „грек, т. е. лишь единым.
Во всех этих случаях, где речь идет о сумме индивидов, как таковых, где общественные факты приобретают значение лишь как моменты в определении этого индивидуума, так же, как психологические или религиозные моменты,то, что может все же иметь в них социально-психологическое значение, покоится на следующем выводе: подобие многих индивидов, благодаря которому они позволяют создать тип, среднюю величину, какую-то единую картину, не может иметь места без взаимных влияний. Предметом исследования остается всегда психологический индивидуум; группа, как целое, может не иметь никакой „души и для этих категорий мышления.
Но однородность многих индивидов, как ее предполагают эти категории, возникает по общему правилу лишь благодаря их взаимодействиям, и поэтому, со своими результатами приобретения сходства, идентичными влияниями, установлением единых целей, относится к социальной психологии, которая и тут обнаруживает себя не в качестве рядом поставленного pendant к индивидуальной психологии, но в качестве частичной области таковой.
В. Социология чувств
„Среди отдельных органов чувств глаз выполняет совершенно своеобразную социологическую задачу связывания и взаимодействия индивидов, взаимно лицезреющих друг друга. Быть может, это самое непосредственное и чистейшее взаимное отношение, какое вообще существует.
Там, где только плетутся социологические нити, они обладают обычно объективным содержанием, вырабатывают объективную форму. Даже высказанное и услышанное слово имеет все же материальное значение, которое, во всяком случае, могло бы быть передано и иным способом. Но в высшей степени живое взаимодействие, в которое вплетает людей взгляд от
122
глаза к глазу, не кристаллизируется ни в каком объективном образовании, единство, которое он упрочивает между ними, остается непосредственно превращенным в событие, в функции. И эта связь так сильна и тонка, что она переносится лишь по кратчайшей прямой линии между глазами, и малейшее уклонение от нее, легчайший взгляд в сторону, совершенно разрушает все своеобразие характера этой связи.
Правда, здесь не остается никакого объективного следа, какой всегда бывает, косвенно или прямо, от всех отношений между людьми, даже от обмена словами, взаимодействие умирает в тот момент, в который прекращается непосредственность функции; но все сношения между людьми, их понимание и зависимость друг от друга, их интимность и равнодушие изменились бы в огромной степени, если бы не существовало взгляда от глаза к глазу, взгляда, который, в отличие от простого смотрения или наблюдения за другим, означает совершенно новое и ни с чем несравнимое отношение между ними.
Близость этого отношения доказывается тем замечательным фактом, что направленный на другого, воспринимающий взгляд, сам полон выражения, и именно благодаря способу, каким смотрят на другого. Во взгляде, который воспринимает в себя другого, человек обнаруживает себя самого; тем же актом, в котором субъект стремится познать объект, он жертвует собой объекту.
Нельзя взять посредством глаза, без того, чтобы одновременно не дать.. Глаз разоблачает у другого душу, которую он стремится открыть.
В то время, как это явственно происходит лишь при непосредственном взгляде от глаза к глазу, тут представлена полнейшая взаимность во всей области человеческих отношений.
Отсюда лишь становится вполне понятным, почему стыд побуждает нас смотреть вниз, избегать взгляда другого. Несомненно, это происходит не потому только, что мы таким образом уклоняемся, по крайней мере мысленно, от взгляда на нас другого, в таком тяжелом и запутанном положении; но более глубокая причина та, что опускание моего взора отнимает у другого часть возможности вывести меня на чистую воду. Взгляд в- глаза другому служит не только мне, чтобы понять его, но и ему, чтобы понять меня; на линии, соединяющей оба глаза, он переносит на другого собственную личность, собственное настроение, собственный импульс.
В этом непосредственном сенсуально-социологическом отношении „страусовая политика обладает фактической целесообразностью: кто не смотрит на другого, действительно, в известной мере спасается от того, чтобы и на него смотрели.
