Общественное самосознание
С этой точки зрения читатель может легко применить все те различные главные соображения, и повсюду он убедится, что, когда их распространяют на социальное состояние, двинувшееся далеко вперед, они столь же непроизвольно подтверждают неизбежную окончательную гибель теологической философии и неуклонное возникновение позитивной философии; в этом, именно, состоит, главным образом, исключительная логическая тон- кость подобной аргументации, которою софистический ум так легко мог бы злоупотребить, чтобы безоговорочно отвергнуть догматически какую бы то ни было истинную пользу теологической философии; это повредило бы навсегда исторической науке, которая стала бы тогда абсолютно невозможной. Если обратить прежде всего внимание на интеллектуальное назначение, то мы найдем, что во всех случаях самопроизвольное влияние теологической философии, после того как она сыграла исключительную роль в нервом пробуждении нашего ума и даже руководила его постепенным развитием, поскольку еще невозможна была [никакая другая философия, неизбежно должно было кончиться тем, что она повсюду содействовала подавлению человеческого духа с тех пор, как начал ясно проявляться его радикальный антагонизм с позитивной философией. Равным образом, и в области моральной, по меньшей мере, так же очевидно, что отрадное доверие и деятельная энергия, столь счастливо пробужденные в первый период жизни человечества обманчивыми картинами такой философии, мало-помалу' проявили тенденцию превратиться под слишком продолжительным ее господством в гнетущий страх и тупое равнодушие, примеры чему мы видим на каждом шагу с того момента, как эта философия, угрожаемая в своем господстве, принуждена была действовать в задерживающем, а не поощряющем направлении.
В этом отношении окончательная победа позитивной философии так же несомненна, как и в первом, и это будет само собой доказано совокупностью нашего исторического анализа. Одна лишь позитивная философия может, в период мужественного расцвета человеческого разума, среди наших отважнейших предприятий, пробудить в нас непоколебимую энергию и целесознательную устойчивость, которые мы почерпаем без какой-либо внешней помощи и какого-либо воображаемого препятствия непосредственно из нашей собственной природы.
Наконец, с социальной точки зрения, несмотря на то, что в этом отношении фактическое влияние теологической философии должно было удержаться дольше, слишком ясно, что эта философия, будучи по своему первоначальному назначению очень далека от стремления к объединению людей, существенно способствует их разделению и, равным образом, вызывая к жизни умозрительную деятельность духа, радикально препятствует этой деятельности. Свойство объединять людей, а равно возбуждать их деятельность, и руководить ею, принадлежит с момента падения религиозной веры более или менее исключительно совокупности позитивных воззрений, которые в настоящее время одни только в состоянии самопроизвольно установить от одного конца мира до другого, на столь же прочных, как и широких основаниях, действительную интеллектуальную общность, которая может служить прочным фундаментом необъятнейшей политической организации.
„Исторический анализ ясно обнаружит перед нами, на основе совокупности социального прошлого, непрестанный упадок первой философии и соответствующий подъем второй, начиная с самых первых шагов развития человеческого разума. Хоть и может сперва показаться парадоксальным рассматривать теологическую философию именно в тот момент, когда она выполнила самую возвышенную свою миссию, но все же мы вскоре с полной научной уверенностью убедимся, что католицизм, это благороднейшее ее социальное творение, должен был быть также и последним проявлением ее силы, благодаря первоначальным зародышам разложения, которые с тех пор должны были все быстрее развиваться. "
„Ознакомившись достаточно сперва с необходимым исходным пунктом, а затем с неизбежной целью интеллектуального развития человечества, наше великое социологическое исследование требует лишь в большей мере общей, теперь почти самопроизвольной, оценки промежуточного состояния. „По мере того как теология удаляется из области науки и прежде чем там может окончательно водвориться физика, эта область понемногу заполняется метафизикой.
Эта метафизическая модификация теологической философии совершается естественно по отношению к каждому предмету путем постепенной замены божества сущностью, когда религиозные представления обобщаются, непрерывно уменьшая число сверхъестественных сил и их деятельное вмешательство, а, главное, когда они, если не в действительности, то хотя бы в принципе, достигают высшего единства. В этом последнем общем состоянии теологической философии сверхъестественная сила, потеряв свою первоначальную обособленность, обычно не могла уступить своего непосредственного руководства явлениями без того, чтобы не оставить па своем месте таинственную сущность, которая сперва необходимо из нее вытекала, но к которой впоследствии, при повседневном обиходе, человеческому духу приходилось все исключительнее сводить обособленное воздействие на каждое событие.
Этот удивительный характер философия необходимо должна была сохранить долгое время либо для того, чтобы облегчить постепенный упадок теологии, изгоняя мало-помалу особое вмешательство сверхъестественных причин, либо для того, чтобы подготовить прогрессивное развитие физики, приучая все более к исключительному рассмотрению явлений. В обоих случаях это переходное состояние означает неизбежный симптом, а равно необходимое содействие. Что касается метода и науки, общий дух подобной философии, должен быть существенно аналогичен духу теологической философии, и всегда может стать одной лишь ее модификацией.
Метафизическая философия обладает лишь, по природе своей, меньшей интеллектуальной замкнутостью, и, в соответствии с этим, главным образом, гораздо менее интенсивной социальной мощью, и таким образом бесконечно лучше соответствует только критическому назначению, чем какой-либо действительной организации. Но эти качества, вполне приспособленные к их временной задаче во всем как индивидуальном, так и социальном развитии человечества, делают ее тем менее способной оказывать серьезное сопротивление росту позитивного духа. С одной стороны, растущее лукавство метафизических воззрений обнаруживает, таким образом, тенденцию все более и более упрощать свои характерные сущности, так что они могут уже заключаться в одних лишь абстрактных наименованиях соответственных явлений, и таким образом, доводят до полной смехотворности самопроизвольное обнаружение подобными объяснениями свойственной им радикальной пустоты, что, без сомнения, было бы невозможно по отношению к чисто теологическим формам. Во-вторых, органическая неспособность подобной философии, вследствие своей существенной непоследовательности в политическом отношении, воспрепятствовать дальнейшим модификациям, которые она неизбежно приносит с собой для теологического режима должна с таким же успехом бороться и с социальным развитием позитивного духа.
Равным образом, в том и другом случае, чрезвычайно двусмысленный и подвижный характер собственно метафизической философии делает ее способной, путем бесчисленных модификаций, которым она может подвергаться, лучше, чем теологическая философия, избегать разумной дискуссии, теряющейся в смутных и неуловимых нюансах; это относится к тому периоду, когда позитивный дух, еще не вполне распространившись, не мог прямо установить единственно' действительный принцип своего общего авторитета и всецело овладеть, наконец, всеобщим признанием. Как бы то ни было, нельзя в общем отрицать интеллектуальной способности метафизики в отношении любого предмета временно поддерживать ход нашей умозрительной деятельности, пока она не в состоянии воспринять более существенной пищи, одновременно удаляя нас от чисто теологического режима и' все более подготовляя нас к истинно позитивному режиму.
Кроме того, эта философия неизбежно обнаруживает такую же существенную способность руководить политическим промежуточным периодом, который постоянно сопровождает эту великую логическую переходную стадию. Не забывая о серьезных интеллектуальных и социальных опасностях, которые, к сожалению, характеризуют и метафизическую философию, подобная оценка объясняет истинный всеобщий принцип универсального влияния, которого она затем временно достигла у самых передовых народов, где это влияние неизбежно предполагает инстинктивное сознание какой-то необходимой задачи, выполненной подобной философией в основном развитии человечества, а это сознание не может быть совершенно ошибочным.
Таким образом, в настоящее время непреодолимая необходимость этой промежуточной стадии совершенно неоспорима, прежде чем мы произведем настоящий, специальный или общий, анализ в совокупности нашего исторического исследования.
„Для того, чтобы этот закон мог правильно выполнить подобное, научное назначение, мне нужно фактически для пополнения и подтверждения этого длинного и трудного доказательства лишь суммарно установить в принципе следующее положение: все материальное развитие неизбежно должно принять направление не только аналогичное, но даже вполне соответствующее тому, которое мы доказали только что лишь по отношению к интеллектуальному развитию, каковому, как я доказал в первой части этой главы, должны были по природе своей быть совершенно подчинены все системы социального прогресса. Поскольку это дополняй шее изучение теперь будет гораздо лучше понятно, чем главная теория, постольку мне нужно лишь, после беглой общей оценки материальной эволюции, указать на ее, до сих пор очень плохо понятое взаимоотношение с интеллектуальной эволюцией.
„Все многообразные, общие средства разумной науки, применимые к политическим исследованиям, уже сами по себе содействовали решительному установлению неизбежной первоначальной тенденции человечества к преимущественно воинственной жизни и его окончательному столь же непреодолимому назначению к индустриальному, главным образом, существованию. И в дальнейшем ни один хоть сколько-нибудь передовой ум не откажется более или менее определенно признать постоянное уменьшение воинственного духа и постепенный рост индустриального духа, как двойное необходимое последствие нашей прогрессивной эволюции, которая в этом отношении была достаточно ясно оценена большинством ученых, занимавшихся политической философией. Весьма характерное отвращение современных обществ к воинственной жизни обнаруживается постоянно во все более разнообразных формах и с растущей энергией даже в недрах армии, где, напр., повсюду пришлось прибегнуть к принудительному набору в виду совершенной недостаточности военных наклонностей; нет надобности поэтому в формальных доказательствах того, что ясно показывает нам повседневный опыт.
Несмотря на. исключительное огромное развитие военной деятельности, которая вспыхнула в начале нынешнего столетия вследствие неизбежного воодушевления, связанного с непреодолимыми анормальными условиями, наш индустриальный и мирный инстинкт не замедлил вскоре восстановить регулярный ход своего преимущественного развития; этот инстинкт фактически обеспечивает спокойствие цивилизованного мира, хотя, вследствие отсутствия покамест какой-либо систематической организации международных отношений, европейский мир должен, кажется, часто стоять под вопросом; если это не всегда вызывает войну, но всегда достаточно, чтобы постоянно создавать опасное состояние беспокойства.
„Но несмотря на эту необходимую связь, индустриальное состояние так основательно отличается от военного, что всеобщий переход от одной социальной системы к другой, наверное, не мог совершиться более непосредственно, чем соответствующая последовательность в духовной области между теологическим и позитивным духом. Отсюда, наконец, с полной определенностью вытекает всеобщее необходимое посредство промежуточного состояния, вполне подобного .метафизическому состоянию в интеллектуальной эволюции; в этом промежуточном состоянии человечество могло все больше и больше освобождаться от военной жизни и все более подготовлять окончательный перевес индустриальной жизни. Неизбежно двусмысленный и неопределенный характер подобной социальной фазы, где, невидимому, политическую арену должны были занять прежде всего различные классы юристов... должен был заключаться сперва в обычной замене первоначальной наступательной военной организации оборонительной, а впоследствии даже во все более ясно выраженном, невольном, всеобщем подчинении воинственного духа производительному духу.
Поскольку эта промежуточная фаза еще не окончилась, постольку ее своеобразная, хотя и чрезвычайно неясная, природа может получить оценку путем непосредственной интуиции.
Густав-Адольф Линднер (18281887) Общественное самосознание
„Преимущество „самосознания перед „сознанием лежит уже в пределах индивидуальной духовной жизни, в том, что все душевные состояния стягиваются в один объединяющий их центр, выражением, которого является не поддающееся
определению „я. Это „я расширяется в обществе до „мы, когда отдельные личности не только принимают фактическое участие в богатой духовной жизни всего общества, но вместе с тем сознают это участие.
Каждый человек, душевная жизнь которого хоть немного возвышается над простейшей примитивностью, принимает участие в общественном сознании, ибо, как уже много раз доказывалось, почти все психологическое развитие человека является результатом его связи с обществом. Но принимать участие в этой великой связи и живейшим образом сознавать это участиеотнюдь не одно и то же.
Эгоист, поставленный, как и всякий другой, среди благодеяний общества, совершенно так же стягивает все душевные состояния своего сознания к тому строго индивидуальному, покоящемуся на широком базисе физических восприятий средоточию, которое он называет своим „я, он не имеет понятия о том, что душевные состояния, которые он себялюбиво называет .„собственными, являются лишь продуктом его сожительства и общения с другими, т. е. собственностью общества. Впрочем, его „я должно быть непременно гораздо более скудным, нем общественное „мы его сограждан, ибо он вынужден отталкивать от себя все те общественные явления, которые определенно указывают на личность других членов общества, как на собственный свой источник, и замыкаться в тесном кругу строго индивидуальных душевных состояний, средоточием которых является его собственное тело.
Общественное „мы образуется прежде всего внутри семьи, где больше всего проявляется интенсивность дружественных взаимных влияний, и отсюда распространяется на все более широкие круги. Оно обнимает родню или род (gens) и племя или нацию, при чем следует за действительным или воображаемым кровным родством (люди, принадлежащие к одной нации, равным образом считают себя кровными родственниками: немецкая кровь, славянская кровь, как аналогия к .голубой крови дворянстваэтой квалифицированной нации); затем по территориальной ассоциации распространяется на коммуну (общину), провинцию и государство. Несомненно, что на территориях со смешанным населением оба направления самосознания по кровному родству и политической принадлежности многократно скрещиваются.
В выражении „мы, швейцарцы не содержится ничего от кровного родства и национальности, а когда жители города Праги, в своем коммунальном самосознании, говорят „мы, пражцы, то тут это самосознание переступает через национальные противоречия. Эти различные направления самосознания могут скрещиваться еще и с другими отношениями, когда человек чувствует себя принадлежащим к иному общежительному кругу.
Церковное самосознание, которое выражается словами „мы, католики -и которое находит себе сильную опору в исключительно-чувственном культе и в иерархическом расчленении церкви,, в настоящее время весьма потускнело и должно было уступить место политическому и национальному самосознанию. Часто проявляется также сословный и корпоративный дух, выражающийся словами: „мы, дворяне; мы, солдаты; мы, студенты; мы, купцы, и т. д., и не поглощающийся политическим самосознанием, т. е. сознанием общей политической принадлежности.
Иначе складывается сознание у тех, кто сознает свою связь, свою солидарность с обществом. Их духовный горизонт простирается через все общественное сознание, в котором они принимают какое-либо участие, хотя бы самое отдаленное и косвенное. То, что для эгоиста составляет область его собственного тела, со всем тем расширением, которое дает прибавление одежды, украшений, оружия, отличий, владений, подданных и слуг, то для человека с общественным, самосознанием представляет вся территория общества со всеми относящимися к обществе иной жизни явлениями, с которыми он таким путем вступил в связь, которые он принял в свое сознание. Он знает и чувствует, что вся эта территория со всеми действующими на ней личными силами, со всеми ее трудами и деяниями, составляет единое целое, к которому принадлежит и он, хотя бы в качестве второстепенной составной части, и которые он поэтому объединяет выражением „мы.
В этом „мы он (т. е. его „я) уже не является центром; центральное место он должен уступить, быть может, главе государства или лучшему и благороднейшему человеку своего народапокатому центру, он примыкает возможно теснее, и с этой точки зрения обозревает целое, которое, как он знает, идентично с ним самим. Таким путем он вынужден, правда, отойти от центра мира, в каковой центр каждый человек прежде всего ставит себя и откуда эгоист не может быть вытеснен никакими силами общественных влияний, но зато он щедро вознаграждается величием духовной области, которая открывается тогда перед ним, и богатством отношений, в которое - он вступает.
Прежде физические восприятия, как нечто наиболее индивидуальное и близкое, занимали самое выдающееся место в его духовной жизни, и центр тяжести его мировоззрения помещался, если можно так выразиться, в желудке, благодаря чему сам он попадал в весьма жалкую зависимость от изменений в телесной машине и от определяющих ее влияний, погоды и климата; между тем как теперь он чувствует себя поднятым на ту солнечную высоту свободного общественного мировоззрения, где индивидуальные обстоятельства с их телесными радостями и .телесными же скор бями отступают на задний план перед великими задачами широкой общественной жизни, простирающейся перед его духовным оком.
Но какую бы форму ни принимало социальное самосознание, оно всегда оказывает одинаковое действие, а именно, оно поднимает отдельную личность над узко очерченными границами индивидуального существования и переносит его в мир богатых отношений и великих интересов. Субъективно этот подъем проявляется в повышенном самочувствии, ибо в общественном целом отдельное „я подходит к центру, если не вплотную, то возможно ближе. Но здесь оно встречается с весьма почтенным обществом: с главою государства, с самыми великими и благородными людьми народа... Из общественного „мы образуется общественное „наше, которое обнимает все дела и все блага, которые не подлежат частной сфере отдельных лиц в качестве общественных дел и общественных благ, но принадлежат обществу, как таковому; отсюда: наши законы, наши суды, наш язык, наша литература, наши театры, наш общинный дом, наша промышленность, наша торговля, наши школы, наши железные дороги, наши народные праздники, наши поэты, художники, архитектора, законодатели!
Как много отличий и славы возвращается тут отдельной личности, когда она, забыв о своем крошечном ,я, вступает в великое общественное „мы с его всеобъемлющим „наше!
Но так же, как "я" предполагает „не я, или „ты, так и "мы" развивается лишь при наличности „не мы, или „вы. Мысленно соединяясь между собой, члены государства или нации отграничиваются от всех, находящихся за пределами данного общественного круга. Это отграничение может дойти до враждебности.. Нет ничего легче, чем подстегнуть политическое и национальное самосознание народа до нетерпимости и преследования чужеземцев.
Все войны, которые велись до сего времени, обязаны этому чувству если не своим происхождением, то упорством. Нетерпимость социального сознания по отношению к „чужим проявляется в любой небольшой коммуне. Она растет вместе с умственной ограниченностью и исключительностью социальных отношений 2). Лишь рост образования и просвещения расширяет мало-по- малу те круги, в которые поставлена отдельная личность с ее самосознанием; лишь таким путем открываются дороги к людям, которые принадлежат к другим коммунам и государствам, другим национальностям и вероисповеданиям, и это развитие продолжается до тех пор, пока этот круг не расширяется до крайних своих пределов, обнимающих все человечество.
Тогда перед человеком раскрывается то космополитическое самосознание, благодаря которому он распространяет свое общественное „мы на все человечество.
Интенсивность социального самосознания находится в прямом отношении с задушевностью внутренних взаимодействий, а равно с замкнутостью по отношению к внешнему миру; она больше в .маленьких обществах, чем в больших; она больше в замкнутых кругах, чем в таких, границы которых теряются в неопределенной дали; она больше в обществах, в которых имеет место оживленное взаимодействие всех членов, чем в таких, где это всестороннее взаимодействие происходит медленно и вяло. Эти условия имеются налицо среди офицерства и студенчества; отсюда понятно то живое самосознание, которое выражается в словах: „Мы, офицеры; мы, студенты и которое привело к своеобразному понятию сословной чести в этих корпорациях.
В общем, однако, не следует забывать, что это социальное самосознание, или как его также называют за его исключительность: корпоративный дух, черпает богатую пищу из признания его общественной властью, так что оно поэтому держится на внешних знаках и символах, на отличных от общепринятых привычках, вообще на внешнем культе.
Герберт Спенсер (1820-1903)
Общество есть организм
„Когда мы говорим, что социальные аггрегаты и органические аггрегаты имеют общие явления роста, то этим мы вовсе не исключаем еще всякой общности с неорганическими аггрегатами; ибо многие из последних, напр., кристаллы, заметно растут, и все они, согласно эволюционной гипотезы, Должны были раньше или позже возникнуть путем интеграции. Тем не менее, живые существа, а равно общества, по сравнению с упомянутыми неодушевленными вещами, обна-
руживают массовый прирост столь очевидным образом, что мы справедливо можем считать этот признак характерным для первых двух. Многие организмы растут в течение всей своей жизни, а другие растут, по крайней мере, в течение значительной части своей жизни.
Социальный рост продолжается обычно до тех пор, пока общество либо распадется, либо будет поглощено другим обществом.
Итак, мы нашли тут первую черту, благодаря которой общества примыкают к органическому миру и весьма существенно отличаются от мира неорганического.
Далее, к особенностям социальных, как и живых организмов вообще, относится то, что, помимо увеличения в размерах, растет и сложность их строения. Низшее животное, а также зародыши высшего, обнаруживают лишь немного различных частей; но при большем объеме увеличиваются и дифференцируются также его части.
То же самое происходит и с обществом. Вначале различия между отдельными группами его единств весьма незначительны по числу и по_ характеру, но по мере роста народонаселения все больше и явственнее выступают всякого рода разделения и подразделения.
Затем эти процессы дифференцирования прекращаются в социальных организмах, как и в отдельных живых существах, лишь вместе с завершением типа, который характеризует состояние зрелости и предшествует упадку.
