Сознательное начало в истории литературных языков
Сотрудники Института русского языка АН СССР были постоянными рецензентами всех отраслевых ГОСТов, содержавших систематизированные списки терминов. На основе изучения функционирования терминологии в современном обществе в Институте вырабатывались рекомендации, позволявшие рационально и реалистически оценивать проекты терминологических систем, создавать терминологические словари, кодифицировать терминологии, находя разумные компромиссы между профессиональным узусом и общеязыковыми нормами, между традиционными профессионализмами и новыми терминами.
О направлениях этой работы, о лингвистических и социолингвистических аспектах терминологического строительства см.: Культура речи 1982; Научно-техническая революция 1977.
Количество терминов в современных языках огромно, это миллионы слов и словосочетаний. Однако эти миллионы распределены между тысячами отраслей знаний и техники и составляют периферию словаря, удаленную от ядра общенародной лексики. В отличие от орфографических реформ, затрагивающих каждого пишущего, нововведения в терминологии касаются только специальных и обособленных подъязыков профессионалов.
Эти подъязыки всегда были устроены более рационалистически, чем общий язык. Поэтому здесь легче договориться и легче следовать рекомендациям терминологических комиссий.
Поскольку наука в значительной степени интернациональна, в сфере терминологии и специальных систем обозначений возможны международные договоренности, в особенности о точном содержании и месте в системе тех или иных обозначений. Примером такой международной координации может быть 2-томный Словарь славянской лингвистической терминологии, подготовленный Терминологической комиссией при Международном комитете славистов (издан в Праге, 1977 г.). Словарь содержит систематизированные (по разделам лингвистики) списки 2266 терминов на 11 славянских и 3 западноевропейских языках.
В негуманитарных областях знаний возможности международной стандартизации терминологии еще больше.
Таким образом, в целом терминология это та область языковых явлений, где результаты сознательного воздействия общества на язык наиболее ощутимы и перспективны.
Сознательное начало в истории литературных языков
Когда латынь утрачивала свое значение учено-литературного языка Европы и набирали силу новые (народные) языки, в Италии и Франции возникли специальные ученые сообщества, призванные устроить надлежащим образом народный язык и поощрять словесность на народном языке. Этими органами языковой политики были первые европейские академии, которые именно для филологических целей и создавались.
Старейшую в Европе Итальянскую академию (основана в XVI в.) называли Академией отрубей (Accademia delta Crusca). Смысл названия в том, что Академия просеивала язык, как просеивают муку, отделяя отруби.
Сходные задачи нормализации языка стояли перед Французской академией: создать словарь языка и начертать его грамматику (цит. по работе: Будагов 1974, 49 50). Аналогична языковая программа Российской академии. В ее первом уставе, написанном княгиней Б. Р. Дашковой (1783), говорилось: ...Российская Академия долженствует иметь предметом своим вычищение и обогащение российского языка, общее установление употребления слов оного, свойственное оному витийство и стихотворение. К достижению сего предмета должно сочинить прежде всего российскую грамматику, российский словарь, риторику и правила стихотворения (цит. по кн.: Сухомлинов М. И. История Российской Академии.
СПб., 1874. С. 360).
В языковых программах академий многое было наивно и утопично например, вера в то, что языковые нормы можно определить раз и навсегда и что все будет именно так, как решит академия. Тем не менее филологические труды первых академий многое определили в характере нормативно-стилистических систем народных литературных языков.
При этом спустя столетия плоды просеивания, защиты или устроения языка нередко оказывались в чем-то неожиданными, непредвиденными.
Л. А. Булаховский так писал об отрицательных последствиях давней и чрезмерно строгой нормализации итальянского литературного языка: Канонизация языка классиков XIII-XIV вв. (Данте, Петрарки, Боккаччо), сознательное запрещение, большей частью действительно осуществленное, выходить за границы грамматики и даже лексики великих флорентийских мастеров (...) или идеализация в качестве источников пополнения литературного языка чужих слов только определенного происхождения (галлицизмов и испанизмов) все это в свое время сыграло негативную роль, сузив круг возможностей развития итальянского литературного языка, осудив его на большой отрыв от разговорного языка, приведя... к холодной аристократической ограниченности ею стилей (Булаховский [1941, 1946] 1975, 375).
Подобные расхождения между планами разумного устройства языка и фактическими результатами нормирования вполне обычны. Например, в истории чешского языка такими непредвиденными последствиями оказались искусственно реставрированная архаичность возрожденного литературного языка, его обособленность от обиходно-разговорной речи; в истории сербскохорватского литературного языка некоторая суженность его стилистических возможностей (см. с. 45 47); в истории норвежского языка раскол и хаос в языке, где необдуманное реформирование привело к конкуренции шести вариантов нормы, два из которых официально признаны литературными норвежскими языками.
Вот как описывает тупик в нормализации норвежскою языка М.И.Стеблин-Каменский: Приходилось обучать в школе двум норвежским языкам; переводить учебники, словари, официальные документы и т.д. на второй норвежский язык; переводить классическую норвежскую литературу с одного норвежского языка на другой, тем самым превращая национальную литературу в переводную; пытаться упорядочить орфографию, фактически приводя ее не к национальному единству, а к все большему хаосу; стремиться преодолеть национальный языковой раскол, в то же время фактически его усугубляя; все время искать выхода из создавшегося трагического положения и бесконечно обсуждать его устно и в печати, в частном порядке и в государственных комиссиях, тратя на споры, в сущности, совершенно бесплодные, ту энергию, которая могла бы был. затрачена на создание национальных культурных ценностей (Стеблин-Каменский 1974, 94).
Периоды наибольшей активности общества по отношению к языку обычно совпадают с периодами своеобразного распутья в истории языковой нормы. Прежняя норма уже не отвечает новым тенденциям в употреблении языка, однако и новая норма еще не сложилась, и дальнейшее языковое развитие может пойти по одному из нескольких направлений. В истории русского литературного языка одно из таких распутий - это конец XVIII - начало XIX в.: борьба двух направлений (шишковистов и карамзинистов) - и третий, пушкинский, синтезирующий путь (см. с. 44 45).
В истории сербскохорватского литературного языка это первые десятилетия XIX в., когда его развитие могло пойти и по книжно-литературному пути Обрадовича и Негоша, и по фольклористическому пути Караджича (см. с. 45 47). В истории немецкого языка одно из таких распутий это XVIII в.: конкуренция верхнесаксонских (майсенских) и прусских (позже берлинских) норм в процессе сложения национального литературного языка.
Вслед за критическими, поворотными моментами наступает период упрочения победившей модели нормализации. Борьба конкурировавших литературно-языковых школ и направлений затихает. Сознательное воздействие общества на язык принимает более спокойный и частный характер: это, скорее, работа по внедрению принятых норм в языковую практику говорящих, т. е. борьба за культуру речи. Возможности общества здесь достаточно велики.
Это, во-первых, ряд государственных учреждений, которые в состоянии прямо воздействовать на языковую практику говорящих, прежде всего школа и затем средства массовой коммуникации, издательства, киностудии, театры и т. п. Ключевые фигуры такого практического воздействия на язык учитель и редактор. Владение литературным языком является частью их профессиональной подготовки. Их речь, те тексты, которые они строят или санкционируют, служат речевыми нормативами для говорящих.
Исправляя и порицая отступающих от нормы, т. е. в сущности вмешиваясь в стихийную языковую практику говорящих, учитель и редактор защищают нормы литературного языка.
Во-вторых, воздействие общества на языковую практику может носить опосредованный характер: компетентные органы (например, такие, как Академия Российская под президентством Е. Р. Дашковой, или школьное министерство, или исследовательский институт родного языка и т. п.) проводят кодификацию языковых норм: составляют нормативные словари, грамматики, всевозможные справочники и руководства, а также создают консультативные службы по вопросам языка и культуры речи. Это своего рода законодательные органы языковой политики, в то время как школа, печать, массовая коммуникация это ее, так сказать, исполнительные и местные органы.
Любые нормы, в том числе и языковые, по своей сути консервативны: они узаконивают сложившееся и признают этот порядок обязательным в будущем. Вместе с тем любые нормы не могут не меняться: неподвижные, окаменевшие нормы безнадежно отстали бы и оторвались от той меняющейся жизни, которую они призваны регламентировать. В современной теории культуры речи, восходящей к классическим работам Г. О. Винокура, Л. В. Щербы, языковедам Пражского лингвистического кружка, признано, что детальная и жесткая кодификация норм литературного языка и невозможна и нежелательна.
Чрезмерный консерватизм нормы приводил бы ко все большему разрыву между литературным языком, прежде всего его письменными стилями, и живой разговорной речью. Это, с одной стороны, сковало бы развитие письменной речи, а С другой было бы равносильно признанию, что все, что происходит в разговорной речи, это беззаконие и хаос.
В противовес ригористическим требованиям исторической чистоты языка в Пражском лингвистическом кружке был выдвинут принцип гибкой стабильности литературной нормы. Гибкая кодификация предполагает, во-первых, замену однозначных и жестких оценок речи (по принципу правильно неправильно) более тонкими, с учетом функциональной целесообразности тех или иных языковых средств в разных условиях общения.
Во-вторых, гибкая, жизнеспособная кодификация внимательна не только к языку классиков, но и к живому современному языку, к тому новому, что возникает в нем сегодня. Это означает, что разумная кодификация не претендует на свою окончательность. (О развитии идей Пражской школы применительно к регулятивным аспектам культуры речи см.: Новое в зарубежной лингвистике 1988.)
Пределы сознательной активности общества по отношению к языку
По-видимому, самые значительные результаты такой активности связаны с национально-языковой политикой, т. е. с регулированием взаимоотношений между языками в многоязычной и полиэтничной ситуации (см. с. 115 131). Закономерности такой практики, безусловно, сложнее и масштабнее, чем активность людей по отношению к языку в одноязычных ситуациях.
Однако обсуждение соответствующих более простых фактов (относящихся к одноязычной ситуации) помогает понять сами принципы и элементарные механизмы этих процессов.
Таким образом, если иметь в виду одноязычные ситуации, то легко видеть, что основными объектами сознательного воздействия общества на язык являются: 1) графика и орфография; 2) терминология; 3) нормативно-стилистическая система языка. Между этими объектами есть известная общность.
Во-первых, письмо, терминология и стилистика это те языковые области, которые в самом своем зарождении наиболее прямо связаны с сознательно-культурным и искусственным началом в языке. Поэтому и в дальнейшем именно эти области оказались наиболее открытыми для сознательного воздействия людей.
Во-вторых, речемыслительные процессы, связанные с письмом, использованием терминологии и нормативно-стилистическим выбором, находятся ближе всего к тем сферам психического, которые в школе И. А. Бодуэна де Куртенэ называли светлым полем сознания. Будучи наименее автоматизированными, протекая под большим контролем разума, они способны относительно легко перестраиваться в соответствии с новыми требованиями, продиктованными обществом.
В-третьих, прослеживается известное сходство в местоположении письма, терминологии и нормативно-стилистических добавок к языковым значениям: это периферия языка. В самом деле, письмо это вторичная надстройка над природной звуковой материей языка, периферия его формы; терминология представляет собой периферийные зоны словаря, специализированные и потому обособленные друг от друга; наконец, нормативно-стилистическая система, в качестве семантической области, которая складывается из таких содержательных компонентов, как правильное, неправильное, разговорное, книжное, канцелярское, просторечное, высокое, низкое и т. п. (см. с. 44), это периферия языка по отношению к его семантическому ядру.
В-четвертых, характерна факультативность (необязательность) самого наличия в конкретном языке письма, терминологии или нормативно-стилистической обработанности: в большинстве существующих на Земле языков эти явления отсутствуют; в тех языках, где они имеются, они не изначальны.
Таким образом, наиболее глубокие языковые сущности фонология, грамматика, основной словарный фонд - лежат вне досягаемости волевого воздействия на язык. Для тех областей языка, которые могут меняться под таким воздействием, характерны: а) наибольшая осознанность говорящими; б) периферийное, как бы поверхностное положение в языке, в) допустимость вариантов; г) известная факультативность.
Своеобразие этих сфер языка проявляется в парадоксальности, с одной стороны, их объективного места в языке, а с другой - субъективного отношения к ним говорящих. С точки зрения коммуникативной сущности языка они периферийны и необязательны; однако людьми они воспринимаются как центральные и наиболее существенные сферы языка.
Нормативно-стилистические качества речи, орфография, а также в профессиональной среде терминология - это то в языке, на что люди обращают внимание в первую очередь, что может их остановить, задеть, взволновать, вызвать оценочную реакцию (хорошо, плохо, красиво, нелепо, безграмотно, безвкусно, невежественно и т.п.). Вот почему покушение на стилистический узус в литературном манифесте или скромное подновление орфографии говорящие могут воспринять как события, меняющие весь язык (хотя в действительности такие реформы лишь слегка затрагивают периферию языка). В то же время наиболее глубокое и существенное в языке - его находящаяся вне стилистики и вариативности структура пребывает вне сферы действия реформ и вне людских оценок.
Создатель кибернетики Норберт Винер, глубоко видевший разную коммуникативную ценность структуры языка и языковой нормы, писал: Совершенно верно, что при утонченном исследовании языка нормативные вопросы играют свою роль и что они являются весьма щекотливыми. Тем не менее эти вопросы представляют последний прекрасный цветок проблемы общения, а не ее наиболее существенные ступени (Винер Н. Кибернетика и общество. М., 1958.
С.99).
Сознательная активность людей по отношению к языку наиболее ярко и значительно проявляется в периоды формирования литературных языков или смены одной нормативно-стилистической системы новой нормой. Это воздействие может заключаться в выборе диалектной базы литературного языка; в сознательном отборе определенного корпуса текстов в качестве эталонных, образцовых; в сознательном формировании определенных языковых идеалов, языковых вкусов и привычек говорящих.
Естественно, однако, что в процессе сложения нормативно-стилистической системы весьма значительно и стихийное начало.
В сравнении с реформами письма или упорядочением терминологии, формирование литературного языка это принципиально менее управляемый процесс. В истории литературных языков есть драматизм и есть ирония.
История показывает, что программы сознательного воздействия на язык не бывали до конца и вполне осуществлены. В каждой такой программе есть доля утопии. С другой стороны, результаты сознательных усилий во многом оказывались незапланированными, неожиданными, потому что языковая действительность сложна, противоречива, стихийна и в конечном счете более могущественна, чем это представлялось устроителям литературных языков.
При этом, чем сильнее и самобытнее письменная традиция, тем менее управляем литературный язык, тем органичнее и как бы незаметнее, меньше сознательное человеческое вмешательство в естественный ход вещей.
В сложившемся литературном языке кодификация в основном ретроспективна: словари и грамматики отражают естественно складывающийся и естественно (и достаточно медленно) меняющийся узус. Бели это и можно назвать регламентацией языка, то она напоминает того мудрого и потому полновластного короля из Маленького принца, который, дождавшись рассчитанного заранее момента солнечного заката, решительно повелевал, чтобы солнце зашло.
Определяя в известной мере состав языковых средств, образующих норму языка, а также воспитывая языковые вкусы говорящих, общество тем самым воздействует на их языковую практику. В воздействии на речь индивидов заключены возможности опосредованного воздействия общества на структуру языка.
Своеобразие языка на разных ступенях социальной истории народа
Развитие языка зависимо от внеязыковой действительности от социальной и культурной истории народа, от своеобразия его психического склада, образа жизни, видения мира. Влияние общества на язык глубоко и разнообразно. Именно здесь, в истории общества, сознания, культуры, скрыты первопричины развития языка.
В конечном счете, язык развивается потому, что развивается общество: язык изменяется, отражая меняющийся мир; изменяется, отвечая новым типам и формам общения; изменяется, потому что развивается сознание и мышление человека.
Одно из проявлений связи между историей языка и историей общества состоит в том, что существуют особенности языка и языковых ситуаций, соответствующие определенным ступеням этносоциальной истории общества. Можно говорить о своеобразии языков общинно-первобытного (племенного) строя, языков феодальной поры, языков послефеодальных формаций.
Язык в первобытном обществе
Языки первобытно-общинных времен были языками вида Homo sapiens, т.е. они принадлежат тому же классу семиотических систем, что и любой современный язык. Вместе с тем в рамках этой общности языки первобытной поры отличаются удивительным своеобразием.
Аналоги некоторым экзотическим чертам первобытных языков могут быть обнаружены в виде остаточных следов и следствий в языках позднейших формаций и в языках так называемых архаических социумов в современном мире.
1. Для языкового состояния первобытно-общинной поры характерны множественность и дробность языков в рамках языковой семьи при отсутствии четких границ между языками. На сравнительно небольших пространствах сосуществовало множество родственных языков и диалектов, образующих языковой континуум (языковую непрерывность).
Это такая ситуация, когда два соседних языка очень похожи, близки друг к другу; языки, отстоящие друг от друга через один, похожи менее; через два еще менее и т. д. (см.: Степанов 1975, 173). Именно такой языковой ландшафт диффузный и дробный застал в 70 80-х гг.
XIX в. Н. Н. Миклухо-Маклай в Новой Гвинее.
Почти в каждой деревне Берега Маклая свое наречие. В деревнях, отстоящих на четверть часа ходьбы друг от друга, имеется уже несколько различных слов для обозначения одних и тех же предметов. Жители деревень, находящихся на расстоянии часа ходьбы одна от другой, говорят иногда на столь различных наречиях, что почти не понимают друг друга.
Во время моих экскурсий, если они длились больше одного дня, мне требовались два или даже три переводчика, которые должны были переводить один другому вопросы и ответы (Миклухо-Маклай Н.Н. Путешествия.
М.-Л. 1940. Т. 1. С. 243).
Переводчиками обычно бывали пожилые мужчины, специально пожившие в соседнем племени, чтобы узнать язык.
Близкая картина наблюдается в современной Африке, Австралии, Океании (см. с. 115 116). В условиях языкового континуума нередко трудно определить, чем являются два похожих соседствующих языковых образования: родственными языками или диалектами одного языка (см. с. 94 95).
2. Для первобытной поры характерно быстрое изменение языков вследствие постоянных и глубоких языковых контактов. В первобытном бесписьменном обществе языковая история протекала бурно. Время существования одного языка могло быть и бывало очень непродолжительным. Не закрепленные в письменной традиции, языки легко забывались, и это никого не беспокоило.
Военная победа племени не всегда означала победу языка этого племени. Победители нередко усваивали язык побежденных; нередко возникал новый гибридный язык (см. с. 152 156, 169 170, 173 - 176).
3. Для языков первобытной поры характерно существование групповых подъязыков мужских, женских, а также юношеских и девичьих в период инициации (иногда в значительной мере тайных). Дело в том, что биологические различия людей по полу определяли общественное разделение труда в значительно большей мере, чем в последующей истории человечества. Мужские и женские языки различались прежде всего словарем. Охотничью или строительную лексику знали только мужчины, а лексику домоводства женщины.
Различия могли касаться также состава фонем: например, до сих пор в некоторых русских говорах только в женской речи наблюдается так называемое сладкогласие произнесение вместо звука [р] звука [и]: бйат, бейомза (брат, береза).
С течением времени социальные функции мужчины и женщины медленно, но верно сближались, однако и позже различия между мужской и женской речью во многом сохраняются. Женская речь более консервативна (не случайно диалектологи стремятся наблюдать именно речь женщин, особенно изучая синтаксис). В словаре женщин больше эмоционально-оценочных слов, прежде всего уменьшительно-ласкательных, больше эвфемизмов; в их речи чаще звучат слова с мягкими согласными; для женской фонетики характерно более выразительное участие губ (в сравнении с мужской артикуляцией тех же губных звуков).
В стилистическом плане мужская речь более книжна, чем женская (естественно, при сопоставимости темы и условий общения), сложнее по синтаксису и более насыщена интеллектуально (однако не эмоционально).
4. В XIX XX вв. исследователей архаических социумов поражало, как много в племенных языках названий для всего конкретного и единичного, что позволяло аборигенам в зримых, слышимых, осязаемых подробностях представлять в речи внешний мир, и это при заметных лакунах в сфере общих родовых обозначений.
У них [австралийских аборигенов. Н. М.] нет общих слов, как дерево, рыба, птица и т. д., но исключительно специфические термины, которые применяются к каждой особой породе дерева, птицы и рыбы.
Австралийцы имеют отдельные имена почти для каждой мельчайшей части человеческого тела: так, например, вместо слова рука у них существует много отдельных слов, обозначающих верхнюю часть руки, ее переднюю часть, правую руку, левую руку и т. д. В области Замбези каждое возвышение, каждый холм, каждая горка, каждая вершина в цепи имеет свое название, точно так же, как каждый ключ, каждая равнина, каждый луг, каждая часть и каждое место страны...
