Что люди обычно хотят изменить в языке
В 1922 г. национальные меньшинства демонстративно выдвинули кандидатуру Бодуэна на пост президента Польши (см. статью Дорошевского Об И. А. Бодуэне де Куртенэ, напечатанную в качестве предисловия к изданию: Бодуэн де Куртенэ 1963, т. 1, с. 22).
Что же делало Бодуэна врагом империй и защитником меньшинств? Резюмировать его концепцию по национально-языковому вопросу можно следующим образом:
1. Национальная принадлежность человека это явление социальное и культурное (а не биологическое) и определяется сознательно и индивидуально самим человеком (а не семьей, не школой и не государством или религиозной общиной). В области национальности без субъективного сознательного самоопределения каждого лица в отдельности никто не имеет права причислять его туда или сюда (1913, 18). Аналог национальному самоопределению личности Бодуэн видел в вероисповедной принадлежности человека: это тоже социально-культурная и субъективно определяемая самим человеком черта его сознания. При этом Бодуэн считал вполне естественной возможность разных вариантов национальной, а также религиозной самоидентификации человека: При сознательном отношении к вопросу о национальности и о других культурных группировках можно свободно принадлежать не только к одной такой культурной группе, но даже к нескольким разнообразным культурным группам или же не принадлежать ни к одной из них.
Другими словами: вполне возможна сознательная (...) принадлежность к двум и более национальностям или же полная безнациональность, точнее вненациональность, наподобие безвероисповедности, или вневероисповедности (1913, 20 21).
2. В современном мире язык не является критерием определения национальной принадлежности человека (хотя в ранней истории язык и был главным основанием для определения племенного родства, 1913, 17). Даже владея очень хорошо языком известного народа и принадлежа к нему по рождению, можно, однако же, по тем или другим причинам, выйти из его состава и, наоборот, плохое знание известного языка не мешает сознательному причислению себя к народу, пользующемуся этим языком как органом национального объединения (1913, 19).
3. Государство не должно быть ни национальным, ни религиозным, ни сословным, ни партийным. Мы не допускаем отождествления государства ни с одной церковью, ни с одной национальностью и требуем, чтобы государство, и в целом и во всех своих частях, было вневероисповедным, вненациональным, одним словом, внепартийным.
Подкладку государственности в наших глазах составляют одни только чисто реальные интересы, интересы экономические и общеполитические (1913, 57 58).
В этой связи становится понятной главная мысль книги (определившая и ее название Национальный и территориальный признак в автономии) мысль о необходимости четкого различения национального и территориального факторов при образовании автономий (государств). При этом реальной автономией, достижимой и действительно необходимой, Бодуэн считал именно территориальное (экономико-географическое) самоуправление. Что касается национальной автономии, то, согласно Бодуэну, национальность сама по себе совершенно неприменима как признак автономии в строгом смысле этого слова.
Частное понятие национальности подходит под общее понятие свободной группировки лиц, мнящих себя одинаково верующими, одинаково национализированными, одинаково партийными. Стало быть, вопрос национальной автономии решается законом о полной свободе союзов и обществ.
Другое дело обязательная территориальная автономия, автономия известной области. Вопрос о такой автономии решается на почве чисто земных, экономических и политических, интересов (1913, 24).
4. В современном мире стремление к чистым (однонациональным) национально-территориальным автономиям это опасная утопия. В связи с этим мы должны отбросить выросший на почве смешения понятий лозунг: Россия для русских, Польша для поляков, Литва для литовцев и т. д. Россия для всех тех, кто в ней живет. Польша для всех тех, кто в ней живет. Литва для всех тех, кто в ней живет.
При таком взгляде не может быть, конечно, речи о каких бы то ни было национальных и вероисповедных стеснениях, до позорящих Россию школьных процентов и до настолько же нелепой, насколько и жестокой черты оседлости включительно. Человек подлежит ответственности и наказаниям только за свои поступки, а ничуть не за происхождение и за принадлежность к тому или иному толку (1916, 23).
5. Вопрос о принципах и границах территориальных автономий нельзя решать ни у себя в кабинете, за письменным столом ученого или бюрократа, ни на случайно набранных митингах... Неужели же, например, при определении автономии Польши мы можем руководствоваться некогда существовавшими границами независимого польского государства? Ведь эти границы постоянно менялись. Исторические права Польши сталкиваются с историческими же правами Литвы, Украины и т. д. (1913, 28 29).
Так называемые исторические права являются просто правами насилия, совершенного в прошлом (1913, 29 30). Схоластические и кровожадные исторические права я заменяю правами данного исторического момента (1913, 32 33).
6. Бесперспективно и для гражданского мира опасно разделять людей на коренных и пришельцев, хозяев и гостей. Отвергая ссылки на исторические права и ограничивая всю историю как исходную точку для решения практических политических вопросов одним только современным историческим моментом, мы, с точки зрения именно настоящего момента, считаясь с фактическим положением дела, должны признать всех без исключения жителей данной местности, данной области, данного государства или поголовно туземцами и хозяевами, или же поголовно пришельцами и гостями (1916, 23).
7. Язык преподавания должен определяться не центральной государственной властью, а местным самоуправлением. Язык каждой школы определяется согласно воле большинства населения данной самоуправляющейся единицы, с обеспечением, однако ж, всех прав меньшинства.
Если меньшинство потребует непременно школы с другим преподавательским языком, это его требование должно быть удовлетворено, и даже с ассигнованием сумм из общинного, областного или же государственного казначейства в размере, соответствующем гражданским правам и платежной силе этого меньшинства (1913, 77).
8. Межэтнический и междувероисповедный мир предполагает воспитание общечеловеческого и общеуспокоительного мировоззрения... И тут я предложил бы обратить внимание на следующие школьные предметы:
1) Чрезвычайно много вреда в умственном и нравственном отношении приносит некритическое, чисто вероисповедное и фанатическое преподавание Закона Божия и связанной с ним так называемой священной
истории .........................................................................................................
[три строки вычеркнуты цензурой]... Я полагал бы необходимым, ввиду предохранения детских и юношеских умов от вероисповедной деморализации: или, следуя примеру хотя бы Японии, совершенно исключить из школ преподавание Закона Божия, или же, в случае если бы это оказалось пока невозможным и преждевременным, обязать преподавателей вести его критически.
2) Точно так же мы должны противодействовать развращению детских умов и насаждению в них чудовищного смешения понятий посредством преподавания истории. Особенно так называемая отечественная история является лучшим средством прививки человеконенавистничества вообще и народоненавистничества в частности (1916, 26 27).
3) Рука об руку с преподаванием истории в деле засаривания голов [...цензурная купюра] может идти преподавание словесности и литературы. В предупреждение подобного вреда от литературы следовало бы требовать чтения и усвоения отрывков и произведений общечеловеческого содержания, с устранением всяких экскурсий в область идейного издевательства над теми или другими категориями ближних (1916, 27).
9. Наконец, необходимо всеми силами противодействовать обоготворению Молоха государственности. Культ государства, государства ради, должен уступить место мировоззрению, что государство существует только как канва для успешного развития и процветания содержащихся в нем собирательных и чисто индивидуальных особей.
Государственная мегаломания есть величайшее несчастие, ведущее прежде всего к гибели самого государства................... [пять строк вычеркнуто цензурой] (1916, 28).
10.Во главе человеческих прав я ставлю, с одной стороны, права человеческого достоинства и права свободной самоопределяющейся человеческой личности, с другой же стороны, права экономического благосостояния и мирного сожительства всех обитателей как всего государства, так и его отдельных частей (1913, 32).
Что люди обычно хотят изменить в языке?
Нет сомнений в том, что язык развивается в ответ на потребности общества. Иное дело вопрос о том, насколько сознательно общество воздействует на язык и насколько удается то, что планируется.
Беспокойный человеческий ум не раз останавливался перед видимым несовершенством языка. Нередко это несовершенство усматривали в самом разноязычии народов. С библейских времен разноязычие считалось Божьей карой за гордыню. Мечта о едином общечеловеческом языке побуждала конструировать искусственные языки.
Известно около 1000 проектов таких языков, однако даже самый совершенный из них эсперанто не становится общечеловеческим языком или вторым языком каждого человека (см. с. 113 115).
Рационалистический XVII в. не устраивала видимая алогичность естественных языков избыточность в обозначениях (синонимия) и многозначность, размытость и субъективность границ между языковыми значениями, неполный параллелизм синтаксиса фигурам мысли. На этой почве возникали идеи искусственных формализованных языков науки. Все же проекты логико-математических языков Фрэнсиса Бэкона, Рене Декарта, Готфрида Лейбница оставались целиком теоретическими построениями, опередившими свой век. Тем не менее идеи искусственного логического языка орудия разума не погибли.
В XX в. они реализовались в математических языках программирования, в искусственных информационных языках. Следует, однако, видеть, что все это хотя и нужные человеку языки, но не натуральные человеческие языки.
Нередко несовершенство языка видели в его недостаточной выразительности, гибкости, красоте или чистоте. В любом обществе, сколько веков существует в нем представления о правильном и красивом языке, столько не смолкают разговоры о порче языка.
Правда, сами представления о правильности и порче языка менялись. Менялся и профессиональный круг тех людей, которые замечали порчу и стремились каким-то образом защитить язык.
Между тем сама возможность сознательной защиты, или исправления, или улучшения языка вызывала и вызывает у людей скептические оценки, причем самые скептические у языковедов. Действительно, сознательное воздействие на язык означает конфронтацию противоположных начал: 1) волевого, сознательного и неосознанного (полубессознательного, непроизвольного); 2) индивидуального и социального (коллективного). В состоянии ли индивид (или группа индивидов) изменить полубессознательные языковые привычки коллектива говорящих и тем самым изменить язык? Если это возможно, то в какой степени?
Какие уровни и подсистемы языка в наибольшей мере доступны сознательному воздействию общества?
Чтобы ответить на эти вопросы, рассмотрим некоторые факты такого воздействия.
Можно ли считать табу сознательным воздействием НА ЯЗЫК?
Не всякое активное отношение людей к своему языку в действительности представляет собой воздействие именно на язык. Например, табу в архаических социумах это воздействие не на язык, а попытка воздействия на явления действительности, стоящие за языком (воздействие на зверя, болезнь, опасность, божество).
Словесные табу, по-видимому, могли быть разного происхождения. Видный этнограф и фольклорист Д. К. Зеленин считал, что первые словесные запреты возникли из простой осторожности первобытных охотников: они думали, что чуткие звери, понимающие человеческий язык, могут их подслушать и поэтому избежать капканов или стрел (см.: Зеленин 1929, 119).
С древнейшими представлениями о том, что животные понимают речь человека, Зеленин связывал также переговоры с животными в быту, которые позже переросли в заклинания.
Источником табу могла быть и неконвенциональная (безусловная) трактовка знака архаическим сознанием: древний человек относился к слову не как к условной, внешней метке предмета, а как к его неотъемлемой части (о неконвенциональном восприятии знака религиозным сознанием см. с. 72 75). Чтобы не разгневать хозяина тайги, избежать болезни или другой беды, не потревожить души умершего, запрещалось произносить их имена.
Так возникала магия слова, колдовство, в котором слово орудие, инструмент. Табуированные слова заменялись эвфемизмами, но и они вскоре табу провались и заменялись новыми эвфемизмами это приводило к быстрому обновлению словаря в древности (см. с. 144 151).
Разумеется, лексические запреты, как и принудительные нововведения слов, существовали не только в древности. Удерживая черты магического (инструментального) отношения к слову, табу в современном обществе осложняется некоторыми другими целями такими, как сохранение традиционных культурных норм (соображения такта, приличий, психологической уместности), а также идеологический контроль, манипулирование массовым сознанием и т. п.
Например, во времена резких идеологических сдвигов сознательный разрыв с определенной традицией требовал хотя бы частичного отказа от соответствующего языка. В этом причина массовых лексических замен (в том числе даже таких идеологически нейтральных слов, как, например, названия месяцев), осуществленных в годы наиболее крутых в мировой истории революций французской конца XVIII в. и русской 1917 г. (см. с. 151 152).
Лексические запреты, как и эвфемизмы, нередко являются особо изощренным цензурированием и промыванием мозгов. Ср. свидетельство публициста о табуистическом искажении семантики слов республика и страна в советской печати: СССР представлял собой псевдосоюз из псевдостран, стыдливо называвшихся республиками.
Из гордого слова республика сделали чисто советский эвфемизм, обозначавший подневольную, невзаправдашнюю, не имеющую самостоятельной воли страну. Помню, редактор всегда вычеркивал из моих текстов слово страна, если я писал о Белоруссии, Украине или Таджикистане. Понятие страна дозволялось в единственном смысле (В.
Ярошенко. Попытка Гайдара// Новый мир. 1993.
3. С. 122).
Таким образом, хотя реальные последствия табу весьма значимы для языка, все же табу трудно отнести к проявлениям сознательной активности общества по отношению к языку, поскольку цели табу лежат вне языка, язык здесь только средство. О сознательном воздействии общества на язык можно говорить в том случае, когда цели усилий людей направлены на сам язык.
Можно указать три основные языковые сферы, допускающие сознательное воздействие людей: 1) графика и орфография (см. следующий подраздел); 2) терминология (см. с. 136 138); 3) нормативно-стилистическая система языка (см. с. 138 141).
Реформы письменности
Наиболее ранние факты вмешательства человека в язык касаются письменности. В Китае в VIII в. до н. э. была проведена первая реформа иероглифики с целью выработки стандартных знаков, не имеющих разнописаний и разнопониманий.
По-видимому, графика и орфография это та область в языке, которая более всего доступна рационализации, однако и здесь реформы не так легки.
Общеизвестен консерватизм английской орфографии. После замены рунического письма латинским (с началом христианизации) английская орфография перестраивалась только однажды, в связи с норманнским влиянием, и обоснованно считается очень трудной. Не раз предлагалось ее реформировать, чтобы сблизить письмо и звучащую речь. Однако эти проекты, в разной степени радикальные, не были приняты.
Дело в том, что любая реформа сложившихся норм всегда создает известные социальные и психологические трудности. Реформировать же письменность трудно вдвойне.
Пушкин не случайно назвал орфографию геральдикой языка. В сознании людей письмо противостоит текучей устной речи, это воплощенная стабильность, самый заметный и надежный представитель письменной культуры народа. В письме народ видит корни своей культуры. Нередко письмо (алфавит) оказывается устойчивее языка.
Например, существуют тексты на белорусском и польском языках, писанные арабским письмом: это исламские книги татар, живших в Великом княжестве Литовском; арабское письмо они сохраняли дольше, чем язык. Именно письмо чаще всего отождествляется популярным сознанием с языком (и ошибки в орфографии с незнанием языка).
В силу архаических традиций школьного образования люди склонны считать, что орфографические нормы самые главные в языке. Это объясняется также тем, что орфографические нормы, в сравнении с нормами других уровней языка орфоэпией, морфологическими и синтаксическими нормами, нормами словоупотребления, самые определенные и простые.
Их легче всего описать правилами, кодифицировать в орфографическом словаре и требовать их соблюдения (т. е. исправлять орфографические ошибки). Пройдя в детстве жесткий орфографический тренинг, люди настроены по отношению к орфографии очень консервативно и не склонны здесь что-либо менять.
Поэтому так трудно провести даже скромные подновления орфографии.
Если между орфографической нормой и потребностями практики возник конфликт, то,чем дольше эта орфография сохраняется в неприкосновенности, тем острее становится конфликт и тем труднее он разрешим. История реформ письма показывает преимущества своевременных и потому не слишком резких изменений сложившихся норм.
Однако в любом случае нужна большая психологическая готовность общества к новому. Не случайно реформы письма обычно становились возможны в русле более широких социальных преобразований.
Таковы Петровская реформа русской графики 1708 1710 гг. и графико-орфографическая реформа 1918 г. Характерно, что, хотя новая демократическая орфография была подготовлена еще в 1912 г., ввели ее только после революции, декретом наркома просвещения А. В. Луначарского.
Особой остротой отличается проблема реформирования письма в странах Дальнего Востока, использующих китайскую иероглифику.
Это связано со спецификой иероглифического письма в сравнении с алфавитным (буквенно-звуковым) письмом. Для алфавитной письменности характерны, с одной стороны, взаимная зависимость букв и звуков, а с другой, асемантичность букв: они не имеют собственного значения. В отличие от букв, иероглифы это двусторонние единицы (т. е. обладающие и формой и значением), при этом форма (начертание) иероглифа не зависима от звучания, она передает не звучание, а значение.
С этим связаны следующие фундаментальные особенности иероглифической письменности: 1) ее нечувствительность к изменениям в звуковой организации языка; 2) высокая содержательная значимость иероглифической письменности: в этом отношении иероглифика сопоставима не с алфавитом, а со словарем; 3) исключительная трудность овладения иероглифическим письмом (вследствие многочисленности и сложности знаков).
Непрерывность иероглифической традиции древнего и средневекового Китая привела к уникальной консервативности китайского письма. Человек, преодолевший курс китайского традиционного образования, читает тексты тысячелетней давности так же легко, как сегодняшнюю газету. Он получает возможность и писать точно так же, как писали за многие столетия до него (см.: Софронов 1979, 161 162). Однако такое образование элитарно.
Трудность иероглифики обрекала 90% населения на неграмотность. Опыт показывает, что без отказа от иероглифической письменности демократизация образования и культуры невозможна.
Китайская иероглифика была заменена буквенно-звуковым письмом во Вьетнаме (1918), в Корее (1947 г., в Южной Корее в 1973 г.), частично в Японии (см. ниже).
Вместе с тем отказ от иероглифической письменности означает отказ от богатейшей культуры, созданной за четыре тысячелетия китайской традиции. Поэтому так мучительна проблема письма в Китае, где традиционная культура имеет наиболее глубокие корни. Китайская иероглифика сегодня это и ценное наследие, и тяжкое бремя.
И все же и в Китае переход к алфавитному письму является делом отдаленного, но реального будущего (см.: Софронов 1979, 21). В возможностях общества найти наименее болезненное, компромиссное решение конфликта, позволяющее сохранить наиболее ценное из культурного наследия прошлого.
Языковой опыт Японии содержит одно из таких решений.
В Японии движение за демократическое письмо началось еще в 80-е гг. XIX в., но серьезные сдвиги стали возможны только после второй мировой войны. В 1946 г. старописьменный язык был отменен в официальной переписке.
Тогда же был введен иероглифический минимум для печати и других средств массовой коммуникации всего 1850 иероглифов. Было также сокращено количество чтений и унифицированы написания иероглифов, включенных в минимум. Позже были разработаны правила орфографии для японской вспомогательной азбуки и для латиницы, а также правила смешанной записи слов иероглифическим и азбучно-звуковым письмом. При Министерстве просвещения был создан специальный орган языковой политики Комиссия по проблемам родного языка.
В задачи Комиссии входит частичный пересмотр иероглифического минимума, разбор споров о заимствованиях, казусы орфографии и орфоэпии и другие вопросы языка и культуры речи.
Разумная, энергичная и эффективная языковая политика в Японии серьезно переменила общественно-языковую практику в стране. Была преодолена типичная для феодальных культур обособленность элитарного книжно-письменного языка от повседневного языка народа.
Возник общий язык современной Японии язык массовой коммуникации и повседневного социального и культурного общения (Языковая политика 1977, 235 248).
Создание терминологий
А.А.Реформатский называл термин слугой двух господ терминологии и общей, неспециальной лексики (Реформатский 1961). В качестве члена системы специальных обозначений термин управляем: термины придумываются в лабораториях и кабинетах, их упорядочивают в терминологических комиссиях, пропагандируют в рекомендательных списках и т.д. Однако в той мере, в какой термины остаются просто словами, они сопротивляются регламентации.
Они сохраняют и/или развивают многозначность, при этом чем употребительнее термин, тем он более многозначен. Традиционная лексика профессионального просторечия не спешит уступать место рекомендованным нововведениям.
И все же термины, в сравнении с обычной лексикой, в большей мере доступны сознательному регулированию.
В СССР этим занимались Комитет научно-технической терминологии (КНТТ) АН СССР и Госстандарт. КНТТ, помимо сводов терминов по разным отраслям науки и техники, издал ряд точных инструктивных пособий, написанных неязыковедами: Руководство по разработке и упорядочению научно-технической терминологии / Под ред. А. М. Терпигорева.
М., 1952; Лотте Д. С. Основы построения научно-технической терминологии.
