Бляхер Л. Е. - МОДЕЛЬ ОТКРЫТОГО ОБЩЕСТВА В НЕСТАБИЛЬНЫХ СОЦИАЛЬНЫХ СИСТЕМАХ
Нас принуждают не удары из прошлого, а притягательность, соблазнительность будущего и его конкурирующих возможностей, они привлекают нас, они заманивают нас. И именно это держит мир в состоянии разворачивания.
К.Поппер. Мир предрасположенностей
Настоящая работа посвящена анализу соотношения между притягательностью ожиданий и основательностью опасений, которыми сопровождается для современного россиянина выбор ориентиров общественного развития. Выбор делается между движением в закрытое или в открытое общество, условием существования которого является становление гражданского общества.
Исторический экскурс
Термин открытое общество, введенный А.Бергсоном и переосмысленный К.Поппером, преобретает все более широкую популярность в отечественных социологических, политологических и философских кругах. С ним связывают надежды на становление новых организованностей, естественно возникающих в ходе свободного социального взаимодействия. Именно таким образом определяет термин и К.Поппер, который писал: Открытое общество это такое, в котором нет ничего, что было бы запретно для обсуждения, в котором индивидуумы вынуждены принимать личные решения.
Однако вопрос о естественности Открытого общества и, соответственно, неестественности закрытого представляется нам достаточно спорным.
Исходной общностью людей была община. Из нее вырастает именно закрытое общество с неразвитыми личностными и гражданскими структурами, в которых поведение людей регулируется многочисленными запретами морально-этического или правового порядка.
Основой такого коллективистского сознания является утверждение наивысшего/.../, исключительного значения некоторой группы или коллектива, например, класса, без которых индивид ничто.
Другая черта такого сознания наделение этой группы или коллектива статусом избранности. Утверждается, что такая группа (племя, нация, класс, государство и т.д.) лучше прочих потому, что они избраны некоторой высшей силой в качестве исключительного инструмента для осуществления своих предначертаний.
Вне отношения к избранничеству индивид имеет весьма малое значение. Включенность в коллектив дает ему возможность обрести не только ощущение своей значимости, но и четкие, однозначные модели правильного поведения, взаимодействия с другими индивидами и группами, обеспечивает социальный комфорт.
Пока общественное устройство воспринимается как нечто самоочевидное и естественное, наличие социальных табу не тяготит индивида. Напротив, оно воспринимается как обеспечение согласия с Богом и Природой, уверенности в завтрашнем дне или чего-то в этом роде.
Для того, чтобы общество получило толчок в сторону открытости, необходимы радикальные, катастрофические изменения, когда социальные институты и установления вдруг перестают бы быть естественными для достаточно широкого круга людей, когда исчезает привычное чувство защищенности и социального комфорта.
Подобное потрясение, по мнению многих исследователей, народы Европы и пережили в эпоху Возрождения. Те конкретные формы, которые принимает социальная реальность в Европе, определялись стремлением катастрофического сознания ренессансного человека спрятаться за науку, государство или что угодно другое от невыносимого мира, сконструировать себе защиту. Повсеместность стремления к разрешению гоббсовой проблемы и вызвала к жизни институциональные структуры, считавшиеся К.Поппером наиболее продвинутыми в направлении открытого общества, способными сознательно преобразовывать свои социальные институты соответственно новым обстоятельствам.
Подобная изменяемость, основанная на примате ответственного индивида над обществом, действительно стала надежным щитом для цивилизованных стран, но единственный ли это щит?
Сам же К.Поппер выдвигает альтернативу открытому обществу, имея в виду защиту потрясенного распадом закрытой институциональной структуры индивида, а именно задержанное общество.
Этим термином Поппер обозначает общество, отвергающее исторический шанс стать открытым и стремящееся вернуться в племенную неволю. В таком обществе властные структуры сумели заблокировать инновационные процессы, заслонить от них индивида, не прибегая к его помощи.
Иными словами, задержанное общество, к каковым автор концепции относил, в частности, и Советский Союз тоже способ адаптации к катастрофически меняющимся условиям жизни.
В российской социологической, да и не только социологической традиции концепт открытое общество был воспринят не столько как теоретически отрефлексированное понятие, сколько как идеал-проект, к которому необходимо стремиться. В нем видели некоторое финальное состояние, с которым необходимо соотнести настоящее, чтобы должным образом его осмыслить.
Соответственно, закрытое общество в духе Поппера трактовалось как негативность. Это положение не отменяется даже в исследованиях, отстаивающих идею самостоятельного пути развития России.
В них российская самобытность сопрягалась с понятием открытого общества, а душный, рациональный Запад с закрытым.
Видимо, первым шагом в анализе модели открытое общество должна быть определенное прояснение семантики самого термина, его переопределение.
Наиболее корректную дефиницию, на наш взгляд, можно вычленить из концепции репрезентативной культуры Л.Г.Ионина, вводящей разделение культур (типов общества) на моностилистические и полистилистические. Эти последние ориентированы на постоянную инновационную подпитку извне, что позволяет соотнести такой тип культуры с моделью открытого общества. Условиями, дающими возможность поддерживать подобный режим существования являются:
а) твердая институционально оформленная демократия, позволяющая осуществлять смену правительства без насильственных действий;
б) примат прав личности и меньшинства над большинством, безусловная охрана обществом права на приватность;
в) наличие и сосуществование в обществе многих центров самоорганизации при невозможности давления со стороны ни одного из них.
Эти условия размывают классовую и стратификационную структуру общества, переводят ее в полистилистический вид и вместе с тем дают возможность каждому члену общества участвовать в выработке рецептов собственной и всеобщей безопасности. Представляется, что подобное участие каждого в выработке коллективных рецептов безопасности К.Поппер и передавал термином индивидуализм.
Более адекватным аналагом этого понятия в русском языке будет термин самостояние (А.С.Пушкин) способность личности принимать решения и нести за них ответственность.
Потрясения и риски в нестабильных обществах
Объективными обстоятельствами, порождающими шанс на становление самостояния, открытости является невероятное возрастание напряжения цивилизации, связанное с деятельностью планетарных элементов разных систем: информационной, финансовой, транспортной, топливно-энергетической, противоконфликтной и т.д., функционирование которых определяет сегодня повседневную жизнь людей.
По абстрактным сетям сегодня циркулируют не столько материально-вещественные ценности, сколько абстрактные же социальные символы : символические (безналичные, счетные) деньги, символические (еще не произведенные) товары, электронно-информационные коды, иные виды символических практик.
Структуры абстрактных планетарных сетей распространяются на рутинные практики рядовых людей вне зависимости от места проживания, социального и образовательного уровня. Эти структуры определяют расселение и характер занятости населения, международное разделение труда, социальную стратификацию и т.п. до самых интимных сторон быта, который во многом зависит от рекомендации невидимых специалистов в области социального менеджмента, градостроительства, медицины, права, психологии и других профессионалов, хоть бы сам гражданин к ним не обращался.
Жизнь рядового человека определена огромным массивом общественно признанных знаний, встроенных в абстрактные планетарные системы, которыми он так или иначе пользуется, будучи в них не более, чем дилетантом. Очевидно что и блага, и риски от работы абстрактных планетарных систем весомей и значимей, чем традиционные блага и риски.
Новые риски приобретают особый рикошетный характер. Сбой работы сетей в одном локусе социального пространства влечет за собой непредвиденные последствия в местах, непосредственно с ним не связанных.
Современные проблемы настолько многофакторны, что никакая, сколь угодно представительная экспертиза не может дать рекомендации, учитывающие всю совокупность факторов. Эта совокупность выходит за пределы профессиональной компетенции любого специалиста и неизбежно включает в себя обращение к областям, где каждый из экспертов дилетант.
Другой особенностью современных рисков является утрата ими избирательности. Они угрожают не какому-то отдельному региону или лицам группы риска, а всем и каждому, независимо от их положения в социальной структуре.
Доверие к эксперту, стало неизбежной платой за прогресс, за удобства, предоставляемые цивилизацией. Но ограниченность возможностей эксперта, возрастание цены его ошибки приводит к тому, что ежедневные рутинные практики, не говоря уже об экономических или политических решениях, превращаются в цепь кризисных ситуаций, ставящих личность в позицию постоянного балансирования между рисками и прогнозами в ситуации все возрастающей неопределенности самих экспертных рекомендаций.
Современная личность вынуждена осваивать новую социальную экологию экологию рисков, самостоятельно делая выбор между разными экспертными рекомендациями и составляя собственные рецепты безопасности.
Проблема самоидентификации
Новое самостояние существенно отличается от традиционного: его субъект уже не исполнитель заданных извне социальных ролей на манер витгенштейновских языковых игр, а особое рефлексивное Я, вынужденное приватизировать собственную биографию в мире деприватизированной частной жизни. В такой приватизации возникают и начинают работу новые механизмы самоидентификации, уже слабее связанные с идеей преемственности этапов и статусов, содержащихся в прошлом опыте.
Необходимость воспроизведения в поведенческих стратегиях прошлого опыта сводится к минимуму. Здесь и возникают условия для разрушения нового трибализма, для толчка в сторону открытости.
Казалось бы, эти условия, помноженные на катастрофическую скорость нарастания изменений, сложились и в России. В самом деле, за исторически кратчайший период рухнула система соотнесения, значительно расширился спектр социальных практик, радикально потрясена ценностная шкала, нарушены принципы групповой и стратовой идентификации.
Экспертные рекомендации (вспомним выборы в Думу 1993 года, выборы мэра Санкт-Петербурга и т.д.) с завидным постоянством не оправдываются. Программы, начинаяя с президентского Указа 1, не работают. Здесь-то и должно начаться великое восстановление самостояния, формирование открытого общества и, как инструмента его осуществления, сильного гражданского общества, способного защитить права личности на самостояние.
Казалось бы в современной России личность, как у Сартра, обречена на свободу. Но столь ли однозначен ответ на эти вызовы времени?
Движение к открытому обществу и, соответственно, к установлению определенных взаимоотношений между государством и сформированным гражданским обществом связывают с последовательным реформированием политических, экономических, правовых и других социальных институтов. Подобный взгляд имеет достаточно веские основания. В большей части европейских стран, США, Японии становление гражданского общества, его существование и реформирование было институционально оформлено.
Сами риски стали основным принципом деятельности многообразных институтов, чья функция состоит в аккумуляции, регуляции и мониторинге рисков (биржи, банки, страховые компании, экспертные органы и т.д.). Однако складывание таких институтов, их развитие особенность истории этих стран.
Россия в ХХ веке, уже однажды получив толчок к открытости (октябрьская революция), избрала другую адаптационную стратегию. Ее же (стратегию) демонстрирует и Германия 1930-х годов и ряд других государств в ХХ веке.
Ссылка на отсутствие в России традиций гражданского общества и личной свободы здесь малоубедительна. Считается, что если в обществе не возникает определенного социального образования, значит оно просто невостребовано. Представляется, что дело здесь в ином.
При всей катастрофичности европейской истории Нового времени в ее ходе не подвергался деструкции важнейший компонент социального: самоидентификация личности и связанное с ней ощущение социального пространства как некоторой целостности. Не случайно и сама социология была прежде всего учением о социальном порядке.
В этом случае приспособление к новациям может идти путем создания соответствующих институтов.
Поскольку сохранена идентификация, поскольку есть Я, Другой и само пространство социальных институтов, то появляется возможность осуществить коммуникацию по поводу этих институтов, реформировать их. Целостность общества дает возможность для общения в рамках, если не одной, то сопоставимых систем кодов и ценностей.
Иначе обстоит дело при кризисе, затронувшем основу социального самоидентификацию личности и возможность осуществлять социальную коммуникацию. Именно таков современный российский кризис.
Докризисные ориентиры
Как показали эмпирические исследования Е.И.Даниловой, М.М.Назарова, О.И.Дудченко, автора этих строк и многих других, разрушение социальной идентификации личности с разной степенью интенсивности происходит на всей территории России. Особенно болезненно протекает этот процесс в отдаленных, сравнительно недавно освоенных регионах.
Нарушение(разрушение) социальной идентификации личности в России было во многом обусловленно спецификой ее докризисной структуры. Последняя состояла в том, что социальные группы формировались и осознавались не столько на основе общности экономических интересов, сколько на основе общности стратегий оправдания стратовых притязаний на наивысший социальный престиж.
В силу того, что реальное различие в экономическом положении и образе жизни были незначительны и сглаживались идеологемой единый советский народ, практики самооправдания опирались на проявления иного порядка.Так, самооправдание рабочего сводилось к его роли гегемона, реального творца материальных благ. Представители свободных профессий получали максимальный статус (в собственных глазах), исходя из идеи причастности к тайнам творчества.
Идею служения, подвижничества поднимали на щит представители массовых интеллигентских профессий: инженеры, учителя, врачи и т.д. Возникали и иные варианты. Группы, реально принадлежащие к задающим адаптационные стратегии, к пространству власти, отличающиеся по образу жизни, оставались социальными невидимками.
Вместе с тем каждый видимый социальный слой в этой структуре получал максимально высокий статус: от человека рабочей судьбы до прораба духа. Образы социального целого каждой страты были различны, но существовал механизм межстратовой коммуникации: официальная идеология, заполняющая межстратовое пространство и не дающая стратам вступить в зону фамильярного контакта (М.М.Бахтин).
Разрушение КПСС, введение в советское общество и легитимизация через СМИ объективных экономических критериев места в социальной иерархии до основания потрясло прежнюю структуру. Профессор с ужасом обнаружил, что по этим критериям он стоит ниже спекулянта. Подобное потрясение пережили все официально обозначенные слои населения.
Но не меньшее потрясение испытали и новые социальные группы. Для них в отечественном статусно-символическом пространстве вообще не оказалось места. (Впрочем, одно нашлось в анекдотах.)
Исчезновение прослойки официальной идеологии заблокировало каналы межстратовой коммуникации. В результате социальное целое распалось на автономные локалы, дрейфующие по несогласованной траектории. В таком дрейфе возникает особое состояние общества социальный хаос. Особенность этого состояния, что ни один из локалов не может выступить центром самоорганизации общества.
Каждый из них репрезентирует для своего агента все социальное пространство, отбрасывая остальные социальные слои, страты, группы в область непоименованного (ведь именно образ целого, созданный моей стратой, был несомненной реальностью в докризисный период), а значит недоступного восприятию и исследованию. Еще более парадоксальной в хаотическом пространстве выглядит попытка введения для описания и понимания (и в научном, и в повседневном смысле) категорий, отражающих иной тип общества.
Здесь система социологических категорий не столько раскрывает, сколько маскирует социальную реальность, представляя ее сознанию в формах не поддающихся фальсифицирующей рефлексии. В результате возникает своеобразная социальная шизофрения: я знаю, что мои представления неадекватны, но других нет и быть не может. Подобная ситуация порождает особую социальную активность и особый тип коммуникации, определяющий собой направления дрейфа социального локала. Ощутившее неадекватность своих представлений (отсутствие подтверждения их наличия со стороны Других, невозможность осуществить интеракцию) депривированное Я стремиться как-то компенсировать обнаружившуюся лишенность.
Оно ищет группу (Другого), в которой возможно обретение желательной статусной ренты, воссоздание наглядности социального целого и стратегий поведения.
Виртуальные страты
Изучение механизма формирования относительной депривации и направлений поисковой активности и позволяет нам осознать вероятность движения общества в сторону открытости/закрытости. Современные исследователи неоднократно высказывали сомнение по поводу эвристичности данной категории, связанные с отсутствием четкой корреляции между степенью депривации и реальным падением уровня жизни. На наш взгляд, эти сомнения абсолютно справедливы в том плане, что исследования динамики относительной депривации мало продуктивны для предсказания времени и масштаба социального взрыва, вызванного недовольством населения социальной или экономической политикой властей. Как показал еще У.Руинсаймен относительная депривация формируется в онтологически иной системе соотнесения, нежели протестная активность.
Здесь более важным оказывается не реальное положение, а некоторый возможный мир, с которым соотносится реальный и которому агент приписал смысл справедливости. Возможные миры, являясь фантазмами, актуализируются в процессе формирования относительной депривации, выступая эффективными конструктами социального действия, коммуникации-поиска в хаотическом социальном пространстве. Наталкиваясь в ходе коммуникации друг на друга, пересекаясь, возможные миры-идеалы порождают некий третий мир (мировую линию), на мгновение обеспечивающую возможность социального контакта и организации интеракции. Такая мировая линия, возникшая как случайное пересечение идеалов, названа нами виртуальной стратой.
Виртуальные страты нельзя обнаружить ни в исходных, ни в итоговых состояниях: их там действительно уже или еще нет; они есть только в момент контакта. Но без признания факта их существования невозможно понять, каким образом исходное состояние сменяется итоговым, почему не оправдываются прогнозы, как существует случайное в обществе.
Важнейшей особенностью виртуальных страт является то, что определенная доля статусных ожиданий может быть отложена без немедленного возникновения депривации. Ее компенсирует ценность обретенного контакта. Эта отложенность тоже получает свой код и транслируется по сетям социальной коммуникации.
Последнее обстоятельство позволяет нам построить типологию виртуальных страт, исходя из характера транслируемого сигнала. В ее основание положены характер и происхождение социальных репрезентаций, а также уровень относительной депривации.
В хаотическом смысловом универсуме сохраняются и дрейфуют по несогласованным траекториям изолированные и сегментированные смыслы, связь между которыми утрачена или существенно ослаблена (осадки Б.Вандерфельд). На эти осадки не связанные с конкретной реалией смыслы, но репрезентирующие для агента социальную реальность, как раз и ориентируется участник поисковой коммуникации; ничем другим он не располагает.
В процессе выработки стратегии поисковой коммуникации он ориентируется либо на отдельный смысл, сегмент (ориентация на утраченное прошлое ностальгическое сознание), либо на их композицию, воспринимаемую им как проект (ориентация на неосуществленное будущее проектное сознание).
По второму основанию уровню относительной депривации, возникающему в процессе игры с избранными номинациями смысла, дифференцируется также два типа: с высоким и низким уровнем депривации. Дополнительная дифференциация достраивается показателями:
доминантная/субдоминантная позиция участника коммуникации;
ориентация на протестные действия, изменение социальной реальности/самосовершенствование;
степень удовлетворенности докризисной реальностью.
Типология стратегий поиска своей страты
Содержательная проработка формальных показателей позволила выделить три идеальных типа и восемь подтипов коммуникативных стратегий.
В рамках осадочного типа с высоким уровнем относительной депривации выделяются следующие подтипы:
1. Реставратор агент с достаточно высоким докризисным статусом, ориентированный на активный поиск сторонников; для него характерна короткая и весьма избирательная социальная память; он легко забывает о былых трудностях (все так жили), но хорошо помнят, что раньше был порядок и все делали свое дело; отдает предпочтение иррациональным, ритуально-имитационным, подчеркнуто демонстративным формам поисковой коммуникации; импульсы к самостоянию здесь оказываются минимальными, важно реставрировать справедливое прошлое, возродить былую систему соотнесения;
2. Сторонник агенты с весьма различным, но устраивающим их, докризисным статусом и высоким уровнем относительно депривации, обладающие субдоминантной позицией; целью поиска ставит найти нормальных людей, которые подтвердили бы его прежний статус и социальную идентичность; здесь возможно вхождение в контакт как с реставратором, так и с представителями проектных стратегий, способных подтвердить его прежнее положение или дать новый устраивающий социальный статус;
3. Улитка представитель второй подгруппы, не сумевший установить контакт ни по одной из ценностей, репрезентирующих его подуниверсум; избегает всех форм социальной активности, пассивен, пессимистичен (все равно обманут), крайний вариант поведения самоубийство.
В проектном типе коммуникации выделяется большее количество подгрупп, но ряд из них совпадает с осадочными.
1. Вождь носитель высокого уровня относительной депривации и активной (доминантной) коммуникативной стратегии; его проект нуждается не в сторонниках, а в верующих, безоговорочно реализующих этот проект; личное стремление к самостоянию (Я сильный человек. Могу отвечать за себя и других.) не предполагает наличия у такового последователей; на короткий период способен организовать достаточно большую социальную группу как с носителями проектных, так и осадочных стратегий, но жесткость проекта не позволяет этой группе перерасти в стабильное образование; как правило, он лидер малой неформальной группы или маргинальной политической партии.
2. Политик в отличие от Вождя не заботится об авторстве и чистоте проекта; для него важнее данный проект осуществить и осуществить именно в качестве лидера; здесь движение к самостоянию и открытому обществу оказывается наиболее значительным; контакт возможен с представителем любого типа с субдоминантной позицией, даже не вполне разделяющим его смыслы (Важно само дело, а не их убеждения; Моя задача их всех собрать и объединить.).
3. Замкнутый носитель проектной стратегии, с высоким уровнем относительной депривации и субдоминантной позицией; невозможность осуществления проекта приводит его к отрицанию различных форм публичности, преобладанию витальных ценностей над социальными и трансцендентальными (последние выступают как отложенные ценности); его коммуникативные стратегии во многом совпадают со стратегиями Улитки (численно группа приближается к 16 %); в случае, если путь для осуществления проекта находится, коммуникация осуществляется по типу сторонника, но с проектной стратегией.
Значительно более гомогенна, хотя и меньше по численности, группа с низким уровнем относительной депривации. Не существенно осадочна или проектна цель.
Она уже достигнута. Дифференцирует здесь только показатель доминантной или субдоминантной стратегии поведения, примерно соответствующей оппозиции: хозяин управляющий.
* * *
Между носителями этих коммуникативных стратегий и складываются виртуальные страты. Содержание сигналов, запускаемых ими в коммуникативные сети, транслируемый ими образ социальной реальности ранжируется по степени близости к сверхценности, репрезентирующей социальный универсум.
Если по параметру сверхценности контакт установить не удалось, то в коммуникативную игру вводятся дополнительные ценности, а сверхценность откладывается.
В процессе такой коммуникации-поиска индивид находит или не находит резонирующее сознание Другого. Если не находит, то уходит в себя, отвергая всякую активность.
Если же находит то устанавливается контакт и создается виртуальная страта, содержащая в себе не только образ контакта, возникающий в ходе столкновения смысловых подуниверсумов, но и некоторый образ отношения к другим социальным группам, виртуальный социум. Виртуальный социум образуется как на мгновение возникающее напряжение между всей совокупностью виртуальных страт. В следующий момент он может распасться, если ценность обретенного контакта окажется ниже отложенных ценностей. Тогда поиск продолжится.
При этом степень рефлексивности будет возрастать от контакта к контакту. Но контакт может оказаться и более стабильным, и тогда образуется виртуально-стабильная страта. Случайная точка обретения контакта становится в виртуально-стабильной страте основой для построения ценностной шкалы, превращается в сверхценность будущей страты. В тот момент, когда конструирование такой шкалы завершается, страта переходит в стабильную форму.
Но прежде ей необходимо утвердить образ моей страты в глазах других лиц, других страт.
В децентрированном символическом пространстве центром будущей социальной структуры может стать любая страта. Для этого ей достаточно создать притягательный образ социального целого, обещающий максимальному количеству акторов наивысший из мыслимых социальных статусов. При этом важнее, чтобы обретение статуса не было реальным, а выглядело таковым.
Социальным конструированием здесь руководит главным образом эстетический критерий: побеждает не более рациональная или справдливая, а более красивая модель. Рациональность и справедливость возникают постфакум. Для того, чтобы стать притягательной для других страт, модель подвергается существенной деформации, включает в себя массу компромиссов. Она может оказаться достаточно далека от первоначальной, но утвердившись она становится основанием нового здравого смысла.
Здравый смысл, возникший в результате компромиссов, имеет значительные шансы предопределить движение к открытости. Но возможен и другой вариант: виртуально-стабильная страта оказывается достаточно и агрессивной, чтобы самой деформировать ценностные шкалы окружающих страт.
Здесь движение к задержанному обществу становится неизбежным. Но и в первом, и во втором случае кризис будет завершен и начнется совсем другая история.
