Два предложения одиноко стояли на странице
В какой-то вспышке внутреннего озарения я вытащил из кармана Справочник мессии и открыл его. Два предложения одиноко стояли на странице:
Не существует
такой вещи., как проблема,
без того, чтобы
в ее руках
не было дара для вас. ^
Вы ищете проблемы
потому, что вам нужны их
дары.
Я не совсем понимаю почему, но после прочтения этого, мое замешательство исчезло. Я читал снова и снова, пока не смог повторить с закрытыми глазами.
Название города было Троя, и пастбища там обещали быть для нас такими же хорошими, как и в Феррисе, где мы были до этого. Но в Феррисе у меня было ощущение спокойствия, а здесь в воздухе было какое-то напряжение, которое мне не нравилось.
Полеты, которые для наших пассажиров были приключением, раз-в-жизни-событием, для меня были обычным, будничный делом, над которым сейчас нависло облако странной тревоги. Моим приключением было то, что я летаю с этим чудаком... то невозможное, что он заставлял делать свой самолет, и те странные вещи, которые он говорил, чтобы все это объяснить.
Жители Трои были ошеломлены чудом полета Тревл Эйр не больше, чем был бы ошеломлен я, если бы вдруг в полдень зазвонил колокол, который не звонил вот уже шестьдесят лет... они не знали что то, что тут происходило, было невозможно.
- Спасибо за полет! - говорили они. - И это все, чем вы можете зарабатывать себе на жизнь? Неужели вы нигде не работаете?
Или еще: - Почему вы забрели в такое местечко как Троя? Или: - Джерри, а твоя ферма выглядит не больше коробки из-под башмаков.
У нас был хлопотливый день. Очень много людей приходило полетать, и нам предстояло заработать кучу денег.
Однако что-то во мне начало говорить: Удирай скорее, удирай, удирай прочь от этого места! Прежде, чем я обратил на это внимание, мне пришлось вспомнить, что я всегда сожалел о своем невнимании.
Часа в три я остановил мотор из-за топлива, дважды сходил туда и обратно с двумя пятигаллоновыми канистрами и принес с бензоколонки Скелли автомобильного бензина, и тут меня осенило, что ведь я ни разу не видел, чтобы Тревл Эйр заправлялся. Шимода не заправлял свой самолет начиная с какого-то времени еще до Ферриса, и к этому времени летал уже часов семь и начинал восьмой без единой капли бензина или хотя бы масла. Я знал, что он добрый человек и не обидит меня, и все-таки испугался.
Даже если растягивать бензин, уменьшая обороты двигателя до минимума, можно заставить Тревл Эйр работать самое большее пять часов, но не восемь часов взлетов и посадок...
Он все летал и летал, полет за полетом, пока я заливал бензин в центральный отсек своего бака и добавлял кварту масла в мотор. Из людей, ожидавших полета, образовалась очередь...
И, похоже, ему не хотелось их разочаровывать.
Мне удалось перехватить его, когда он помогал какому-то мужчине и его жене влезть в кабину. Я изо всех сил старался, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее и небрежнее:
- Дон, как у тебя с топливом? Не нужно ли тебе бензина? - я стоял у окончания крыла его самолета с пустой пятига-лоновой канистрой в руке.
Он посмотрел мне прямо в глаза, нахмурился, озадаченный, словно я спросил его не нужно ли ему воздуха чтобы подышать.
- Нет, - сказал он, и я почувствовал себя тупым перво-клашкой на задней парте. - Нет, Ричард, мне не нужно бензина.
Я почувствовал раздражение. Все-таки я знал кое-что о его самолете и вообще о самолетных моторах и топливе.
- Ну, ладно! - рассердился я. - А как насчет урана? Он засмеялся и я сразу растаял.
- Спасибо, не надо, - ответил он мне, - я заправлялся в прошлом году. - И вот он уже в кабине и улетел со своими пассажирами, совершив сверхестественный взлет на своем самолете.
Сначала мне захотелось, чтобы люди ушли домой, затем, чтобы мы убрались отсюда поскорее, потом у меня появилось ощущение, что я должен убраться отсюда один, тотчас же.
Все, чего мне хотелось, - это улететь и найти большое пустое поле подальше от какого бы ни было города и просто сесть и подумать и записать то, что происходит, в свой журнал и жен” так-то разобраться во всем. Я не залезал во Флит, отдыхал пока не приземлился Дон, и едва колеса его самолета коснулись земли, я, не дожидаясь пока перестанет реветь пропеллер, подошел и сказал:
- Я налетался. Дон.
Собираюсь отчалить, приземлиться подальше от городов и немного отдохнуть. Славно было ле-рать с тобой.
Увидимся когда-нибудь, о'кей?
Он и глазом не моргнул.
- Еще один полет, и я готов. Там один парень ждет.
- Ладно.
Парень ждал в видавшем виды инвалидном кресле, проехав целый квартал до поля. У него был вид человека, словно смятого и вдавленного в сиденье какой-то огромной тяжестью, но он был здесь потому, что ему хотелось летать.
Были и другие люди, человек сорок или пятьдесят, кто был в машине, кто на поле, с любопытством наблюдая, как Дон будет втаскивать человека из кресла в самолет.
Он же вообще об этом не думал.
- Хочешь летать?
Человек в инвалидном кресле искривленно улыбнулся и кивнул как-то боком.
- Ну, так полетели? - сказал Дон тихо, как будто разговаривал с кем-то, кто давно ждал в очереди и чье время пришло снова принять участие в игре. Если и было в тот момент нечто странное, то оглядываясь назад можно сказать, что это была напряженность, с которой он говорил. Она не была нарочитой - это так, но это также была и команда, которая подразумевала, что человек встанет и заберется в самолет - и никаких оговорок. То, что случилось затем, было похоже на то, как если бы человек играл и заканчивал последнюю сцену в роли инвалида-калеки. Это было похоже на инсценировку.
С него свалилась огромная тяжесть, словно ее никогда и не было; он сорвался с кресла и, поражаясь самому себе, чуть ли не бегом направился к Тревл Эйр.
Я стоял близко и слышал, как он сказал: Что вы сделали? Что вы сделали?
- Вы собираетесь лететь или не собираетесь? - сказал Дон. - Цена три доллара. Заплатите мне до полета, пожалуйста.
- Лечу! - сказал тот.
Шимода не помог ему залезть в переднюю кабину, как это обычно бывало с другими пассажирами.
Те, кто был в машинах, вышли, среди наблюдавших пронесся быстрый гул, а затем наступила потрясающая тишина. Человек не ходил с тех пор, как одиннадцать лет назад его грузовик свалился с моста.
Словно ребенок, привязывающий себе крылья из простыни, он прыгнул в кабину, скользнул на сиденье, излишне жестикулируя руками, как будто ему только что дали руки, которыми можно поиграть.
Прежде чем кто-либо смог заговорить, Шимода нажал на дроссельный клапан и вырулил в воздух, круто огибая деревья и бешено набирая высоту.
Может ли мгновение быть счастливым и вместе с тем ужасающим? Потом последовало множество мгновений подобных этому. Это можно было назвать чудесным исцелением человека, который выглядел так, как и полагается калеке, и в то же время нечто тревожное должно было произойти когда эти двое спустятся. Масса людей превратилась теперь в плотную застывшую в ожидании группу, а плотная группа людей - это толпа, а в ней нет ничего хорошего.
Шли минуты, глаза сверлили малюсенькую точку, беззаботно летевшую в солнечных лучах, и что-то вопиющее должно было случиться.
'Тревл Эйр сделал несколько крутых ленивых восьмерок, тугую спираль и затем застыл в воздухе над забором, похожий на медленную шумную летающую черепаху, тарелку, собирающуюся приземлиться. Если бы у него была хоть частица здравого смысла, он бы высадил своего пассажира на дальнем конце поля, быстренько высадил бы и исчез.
Людей стало больше, появилось еще одно больничное кресло, которое бегом везла какая-то женщина.
Он подъехал к толпе так, что пропеллер оказался с другой стороны, заглушил мотор. Люди подбежали к кабине, и на какую-то минуту мне подумалось, что они собираются содрать обшивку с фюзеляжа, чтобы добраться до тех двоих.
Было ли это трусостью? Я не знаю. Я побрел к своему самолету, включил клапаны и зажигание, запустил пропеллер, чтобы заработал мотор.
Затем я забрался в кабину, повернул Флит по ветру и взлетел. Последний мой взгляд запечатлел Дональда Шимоду, сидящего на краю своей кабины; его окружала толпа.
Я повернул машину на восток, затем на юго-запад и вскоре на первом же большом поле, на котором были деревья, дающие тень, и ручеек, из которого можно было пить, я приземлился на ночь. Поле было далеко от любого города.
До самого последнего дня я не могу сказать, что случилось со мной тогда. Просто возникло некое гнетущее чувство, и оно увело меня, увело прочь даже от такого чудесного парня, каким был Дональд Шимода.
Если мне придется брататься с роком, то даже САМ МЕССИЯ не в силах заставить меня бездельничать.
3 поле было тихо, огромный молчаливый луг, открытый небу... Единственный звук исходил от ручейка, да и тот был едва слышен.
Снова один. Человек привыкает к тому, что он одинок, но нарушьте его одиночество хотя бы на день, и ему придется привыкать к нему снова с самого начала.
- О'кей, какое-то время все это было весело, - сказал я вслух, обращаясь к лугу. - Было даже довольно славно, и, может быть, я мог бы многому научиться у этого парня. Но с меня довольно толп, даже счастливых.
Если толпу напугать, то она либо распинает, либо начнет поклоняться тебе!
Сказав это, я осекся. Слова, которые я произнес, могли быть точными словами Шимоды.
Почему он там остался? У меня хватило здравого смысла уйти, а ведь я не был Мессией.
Иллюзии. Что он подразумевал под иллюзиями? Это значило больше, чем что бы то ни было из того, что он говорил или делал - он был в ярости, когда говорил: ВСЕ ЭТО ИЛЛЮЗИИ!
Это было проблемой, конечно же и мне нужны были ее дары, но я все еще не догадывался, что она означала.
Вскоре я развел костер, сварил нечто наподобие гуляша из соевых бобов, лапши и двух сосисок - остатки трехдневной давности, которые еще можно было пустить в дело. Ящик с инструментами был засунут рядом с продуктовым ящиком, и без всякой причины я вытащил ключ девять на шестнадцать, посмотрел на него, начисто обтер и помешал им гуляш.
Не забывайте, что я был один, вокруг не было никого, и поэтому развлечения ради, я попробовал пустить полетать его так, как это делал он. Если я подкидывал его прямо вверх и моргал, когда он переставал подниматься и начинал падать, у меня на полсекунды возникало ощущение, что он плавает в воздухе.
Но затем он шлепался на траву или на мое колено, и эффект быстро рассеивался. Но этот же самый гаечный ключ... как он это делал?
Если все это иллюзия, мистер Шимода, то .что же реально? И если эта жизнь - иллюзия, то зачем мы вообще ее проживаем? Наконец я отказался от затеи, подбросил гаечный ключ еще Пару раз и перестал.
И этот отказ неожиданно оказался радостным, все сразу стало счастьем - и то, что я был там, где я есть, и то, что я знаю то, что знаю, хоть это и не было ответом на вопрос обо всем существовании.
Когда я бываю один, я иногда пою: О, я и мой верный товарищ, - пел я, похлопывая крыло Флита с чувством настоящей любви к нему, не забывайте, что там не было никого, кто мог бы меня услышать, - мы бродим по небу ... скачем по полям, пока кто-нибудь из нас не сдаст... Музыка и слова возникали по мере того, как я пел. И я не буду тем, кто сдастся, старина ... Пока у тебя не сломается ЛОНЖЕРОН... и тогда я просто прикручу его упаковочной проволокой ... и мы полетим дальше ...
МЫ ПОЛЕТИМ ДАЛЬШЕ...
Когда я в настроении и счастлив, строчки тянутся бесконечно, поскольку рифма тут - дело десятое. Я перестал думать о проблемах Мессии; не существовало никакого способа, при помощи которого я мог бы вычислить, кто он и что за этим кроется, поэтому я перестал стараться, и, как я догадываюсь, это и сделало меня счастливым.
Задолго до десяти часов костер погас, вместе с ним стихла и моя песня.
- Где бы ты ни был, Дональд Шимода, - сказал я, расстилая под крылом свое одеяло, - я желаю тебе счастливого полета и никаких толп, если это то, чего ты сам хочешь. Нет, беру назад это.
Я желаю, дорогой, одинокий Мессия, чтобы ты нашел все, что захотел бы найти.
Его книжечка выпала из моего кармана, когда я снимал рубашку, и я прочитал там, где она открылась:
Узы, которые связывают твою истинную семью,
не есть узы крови, но узы уважения и радости
к жизни друг друга. Редко члены одной семьи вырастают под одной крышей.
Я не понял, как все это относится ко мне, и напомнил себе, что нельзя позволять книге занимать место своих собственных мыслей. Я немного поворочался под одеялом и отключился, словно погасла автоматическая лампочка, без всяких сновидений, под небом и под несколькими тысячами звезд, которые, может, и были иллюзиями, но, во всяком случае, - они были красивыми, это точно.
Когда я пришел в себя на следующее утро, солнце только что всходило, распространяя вокруг свет и золотые тени. Я проснулся не от того, что стало светло, а потому, что кто-то дотрагивался до моей головы, эдак легонько. Я подумал, что это жук, который тяжело брыкнулся и чуть не сломал мне руку... гаечный ключ девять на шестнадцать - это тяжеленький кусок железа, особенно, когда он летит на полной скорости, -я тут же проснулся. Гаечный ключ отскочил от шарнира лонжерона, скрылся на мгновение в траве, затем воспарил в воздухе. Потом, когда я стал наблюдать за ним, уже совершенно чроснувшись, он мягко опустился на землю и застыл.
Когда я в конце-концов решился поднять его, это оказался все тот же самый - девять на шестнадцать, который я знал и любил, все такой же тяжелый, все так же горящий нетерпением закручивать надоевшие гайки и болты.
- А,черт!
Я никогда не говорю черт или дьявол - пережиток моего детского эго. Но я был поистине озадачен, гут ничего другого не скажешь. Что происходит с Моим гаечным ключом? Дональд Шимода был по меньшей мере в шестидесяти милях отсюда, где-то за горизонтом.
Я поднял эту штуковину, рассмотрел ее, взвесил на руке, чувствуя себя доисторической обезьяной, которая не может понять, как перед ее носом крутят колесо. Должна же быть какая-то причина?
Наконец я отказался, раздраженный, положил его в ящик с инструментами и развел костер, чтобы испечь себе лепешку. Спешить было некуда.
Я могу оставаться здесь весь день, если захочу.
Хлеб хорошо поднялся на сковороде, и я уже собирался перевернуть его, как услышал в небе какой-то звук, доносившийся с запада. Ничто не предвещало того, что звук может исходить от самолета Шимоды, того, что он выследит меня на этом одном-единственном поле среди миллионов полей Среднего Запада, но я знал, что это он, .и начал насвистывать ..., следя за хлебом и за небом, пытаясь думать о чем-нибудь спокойном и о том, что я скажу ему, когда он приземлится.
Конечно же это был Тревя Эйр. Низко пролетев над Флотом, он, круто рисуясь, повернулся, скользнул в воздухе и приземлился на скорости шестьдесят километров, с которой и следует приземляться Тревл Эйр. Он подвел самолет и заглушил мотор. Я не сказал ничего. Помахал ему, но не сказал ни слова.
Правда, свистеть я перестал.
Он вылез из кабины и подошел к костру.
- Привет, Ричард!
- Ты опоздал, - сказал я, - хлеб чуть не сгорел.
- Прости.
Я протянул ему чашку с водой из ручья и оловянную тарелку с половиной лепешки и куском маргарина.
- Как там все кончилось?
- Кончилось о'кей, - ответил он, на мгновенье слегка улыбнувшись, - я удрал живой.
- Я несколько сомневался в этом. Некоторое время он молча ел хлеб.
- Знаешь, - сказал он наконец, разглядывая свою еду, -это какая-то страшная гадость.
- Никто и не говорит, что ты обязан есть мой хлеб, -сказал я обиженно. Почему это все ненавидят мой хлеб?
НИКТО НЕ ЛЮБИТ МОЙ ХЛЕБ! Почему это так.
Снизошедший Учитель?
- Ну, что ж, - усмехнулся он, - сейчас я говорю как Бог - я бы сказал, что ты веришь, что он хороший и поэтому он для тебя вкусен. Попробуй его без того, чтобы твердо верить в то, во что ты веришь, а ведь он напоминает нечто ... пожар ... после наводнения... на мельнице, тебе не кажется?
Я думаю, что ты хотел положить туда травки?
- Извини, как-то выскочило из головы. Но не думаешь ли ты, что сам по себе хлеб насущный - не трава и не какой-то сгоревший кусок - насущный хлеб, ты не думаешь?
- Ужасный, - сказал он, протягивая кусок, от которого он откусил лишь немного. - Лучше уж я поголодаю. Персики еще остались?
- В ящике.
Как он разыскал меня на этом поле? Самолет с размахом крыльев в двадцать восемь футов - не очень заметная мишень на площади в десять тысяч миль прерий, особенно, если лететь против солнца. Но я поклялся не спрашивать.
Если захочет рассказать мне, он сам (лч-скажет.
- Как ты нашел меня? - спросил я. - Я же мог приземлиться где угодно.
Он открыл байку с персиками и ел их с помощью ножа... тоже нелегкое дело.
- Подобное притягивается подобным, - промямлил он, упустив кусочек персика.
- Я?
- Космический закон.
- О!
Я доел свой хлеб, а затем очистил сковородку песком из ручья.
- Может объяснишь? Как это я подобен вашему уважаемому преподобию?
Или под подобным ты подразумеваешь, что самолеты подобны, что-нибудь в этом роде?
- Мы, чудотворцы, должны держаться вместе, - сказал он. Слово было одновременно и добрым м ужасающим от того, как он это сказал.
- Как это. Дон? Твое последнее заявление?
Может ты скажешь мне, что у тебя было на уме, когда ты сказал: Мы, чудотворцы?
- По положению ключа девять на шестнадцать на ящике с инструментами я бы сказал, что этим утром ты занимался тем самым трюком - левитацией гаечного ключа. Скажи, если я ошибся.
- Ничем я не занимался! Я проснулся ... эта штуковина разбудила меня сама!
- О, сама, - он смеялся надо мной.
- ДА, САМА!
- Твое понимание чудотворца так же глубоко, как и твое понимание хлебопечения.
Я ничего не ответил на это, только устроился поудобнее на своей постели и старался держаться как можно более спокойно. Если у него есть, что сказать, он скажет, когда сочтет нужным.
- Некоторые из нас начинают учиться этим вещам подсознательно. Наш ум. бодрствуя, не принимает этого, поэтому мы совершаем свои чудеса во сне. - Он посмотрел - небо и на первые маленькие облачка. - Не будь же нетерпеливым, Ричард.
Мы все на пути к тому, чтобы научиться большему. Теперь это придет к тебе совсем быстро, и ты станешь мудрым старым духовным маэстро раньше, чем узнаешь об этом.
- Что это значит: раньше, чем я узнаю об этом? Я не хочу узнавать об этом!
Я не хочу ничего знать!
- Ты ничего не хочешь знать?
- Ну ладно, я хочу знать, почему существует мир и почему я живу здесь, и куда попаду логом ... я хочу знать это. Как летать без самолета, если я захочу...
- Извини.
- Что извинить?
- Так не пойдет. Если ты хочешь знать, почему существует этот мир, как он устроен - ты автоматически начинаешь совершать чудеса - то, что можно назвать чудесами. Но, конечно, ничто не чудесно - узнай то, что знают маги, и это уже больше не есть магия, - он отвел взгляд от неба. - Ты похож на других.
Ты все это уже знаешь, ты просто не сознаешь еще, что ты это знаешь.
- Я не помню, - сказал я,- я не помню, чтобы ты спрашивал меня. хочу ли я этому научиться или чему бы то ни было, что привлекает к тебе толпы и несчастье на всю жизнь. Может, просто выскочило из головы, - вскоре после того, как я это сказал, я уже знал с уверенностью - он ответит, что я вспомню позже, и будет прав.
Он растянулся на траве, остатки муки в мешке служили ему подушкой.
- Послушай, не беспокойся насчет толпы. Они не тронут тебя, пока ты сам этого не захочешь. Помни: ты магичен, фью!
Ты неводим и проходишь сквозь двери. , - Толпа сцапала тебя в Трое, разве нет?
- Разве я говорил, что не хочу этого? Я это позволил. Мне пришлось.
В нас всех есть что-то от плохого автора или актера, иначе бы мы никогда не стали учителями.
- Но разве ты не отказался? Не читал ли я?...
- Так уж получилось, что я становился Одним-Единст-венным-На-Полной-Ставке и эту работу я напрочь отверг. Но я не могу разучиться тому, на что потратил жизнь, чтобы научиться, правда ведь?
Я закрыл глаза, жую соломинку.
- Послушай, Дональд, что ты пытаешься сказать? Почему ты не можешь сказать начистоту, что происходит? Долгое время стояла тишина, и затем он сказал:
- Может быть, это тебе следует сделать? Ты скажешь мне то, что я пытаюсь сказать, а я поправлю, если ты ошибешься.
Минуту я раздумывал над этим, а затем решил удивить его:
- 0'кей, я скажу тебе, - я выдержал паузу, чтобы посмотреть, как долго он сможет ждать, если то, что я скажу, не будет высказано слишком уж быстро. Солнце поднялось уже достаточно высоко, чтобы давать тепло, и где-то далеко, на невидимом нам поле, какой-то фермер начал работать на дизельном тракторе, несмотря на воскресенье.
- 0'кей, я скажу тебе. Во-первых, это не было случайностью, когда я впервые увидел тебя, приземляясь на поле около Ферриса, правильно?
Он был тих, как растущая трава.
- И во-вторых, между тобой и мной существует своего рода мистическое соглашение, о котором я, очевидно, забыл, а ты - нет.
Дул тихий ветерок, с каждым дуновением принося и унося отдаленный звук работающего трактора.
Какая-то часть меня, слушающего, не думала, что то, что я говорю - выдумка. Я пытался придумать правдивую историю.
- - Я хочу сказать, что мы встретились три или четыре тысячи лет назад, днем раньше, днем позже. Нам нравятся одни и те же приключения, учимся мы с одинаковым удовольствием, одинаково быстро. У тебя память лучше.
То, что мы встречаемся опять, и есть то, что ты имеешь в виду под подобное притягивается подобным, как ты сказал. Я поднял другую соломинку.
- Как у меня получается?
- Поначалу я думал, что это будет длинная дорога, -сказал он. - Так оно и будет, но, я думаю, есть ничтожный шанс, что на этот раз ты сможешь справиться. Валяй, говори.
- И вообще, мне не зачем говорить дальше, потому что ты уже знаешь то, что знают люди. Но если бы я все это не сказал, то ты бы не узнал, что я думаю, что я знаю, а без этого я не смогу научиться вещам, которым я хочу научиться, - я положил соломинку, - К чему это, зачем тебе сдались такие, как я. Дон? Когда бы ни появился такой возвысившийся человек, как ты, для него все эти чудодейственные силы - побочный продукт.
Я нужен тебе очень мало, совсем даже не нужен, тебе вообще ничего не нужно от этого мира.
Я повернул голову и посмотрел на него.
Глаза его были закрыты.
- Как не нужен бензин в моем Тревл Эйр, - добавил он.
- Верно, - сказал я. - Поэтому все, что осталось в этом мире, это - скука... ведь никаких приключений нет, раз ты знаешь, что тебя не может тронуть ни одна вещь на свете. Твоя единственная проблема в том, что у тебя нет проблем!
Сказать это, - подумал я, - было вещью ужасающей!
- Тут ты промахнулся, - возразил он. - Скажи-ка, почему я отказался от своей работы... ты знаешь, почему я отказался от работы Мессии?
- Ты говорил, толпы. Всякий хотел, чтобы ты совершал чудеса для него.
- Да, но это не во-первых, а во-вторых. Толпобоязнь -это твой крест, не мой. Меня утомляет не просто толпа, а толпа, которой вообще наплевать на то, что я пришел сказать. Можешь пройти пешком по океану от самого Нью-Йорка до Лондона, можешь таскать из вечности золотые монеты, и все равно не заставишь их поинтересоваться, представля-ешь?Когда он говорил это, он выглядел таким одиноким, каким я не видел “икота ни одного человека на земле.
Ему не нужны были ни еда, ни кров, ни деньги, ни слова. Он умирал от необходимости сказать то, что знает и никому не интересно было выслушать его.
Я нахмурился, чтобы не заплакать.
- Ну и что ж. Сам напросился, - сказал я ему. - Если твое счастье зависит от того, что делает кто-то другой, то, я полагаю, у тебя все-таки есть проблема.
Он вскинул голову, и глаза его сверкнули, словно я уда рил его гаечным ключом. Я сразу подумал, что было бы неразумно настраивать этого парня против себя. Человек быстро сгорает, если в него ударит молния,
Затем он улыбнулся своей мимолетной улыбкой.
- Знаешь что, Ричаод? - спросил он медленно. - Ты... ты... прав!
Он снова затих, почти что в трансе от того, что я сказал. Не замечая этого, я продолжал ему говорить о том, как мы встретились и о том, чему учиться, обо всех этих идеях, которые проносились в моей голове подобно утренним и дневным метеорам.
