Понимание индивидом самого себя
Это всего лишь легкий ветерок, исчезающий в урагане религиозной веры, какой бы дикой нам не казалась эта вера. Мы оказались в ситуации, которую можно разрешить не с помощью рациональных или нравственных аргументов, а посредством высвобождения эмоциональных сил и идей, порожденных духом времени; а эти последние, как мы знаем по опыту, не очень-то зависят от рациональных размышлений и еще в меньшей степени - от призывов к нравственности. Во многих кругах уже пришли к пониманию того, что в данном случае противоядием должна быть только не менее сильная вера другого и нематериалистического типа, и что основанная на ней религиозная позиция будет единственной надежной защитой от опасности психического заражения.
К несчастью, маленькое словосочетание должна быть, которое всегда возникает в этой связи, указывает на определенную слабость, если не на отсутствие этого желательного качества. Западу не только не достает единой веры, которая могла бы остановить продвижение фанатической идеологии, но, будучи отцом марксистской философии, он использует те же самые интеллектуальные предположения, те же самые аргументы и те же самые цели. Хотя любая Церковь на Западе пользуется полной свободой, но ее существование имеет не больший и не меньший смысл, чем существование любой Церкви в странах Востока. И те, и другие не оказывают какого-либо значительного воздействия на политику в целом.
Недостаток вероучения, как общественной институции заключается в том, что оно является слугой двух господ: с одной стороны, оно обязано своим существованием связи человека с Богом, а с другой, у него есть обязанность перед Государством, то есть миром, в связи с чем оно может аппелировать к постулату Кесареву - кесарево и к другим изречениям из Нового Завета.
Поэтому, с древности и вплоть до не таких уж далеких времен шли разговоры о том, что власти от Бога установлены (Римлянам 13:1). В наше время эта концепция устарела. Церкви защищают традиционные и коллективные убеждения, которые для многих из их сторонников строятся уже не на их собственных внутренних ощущениях, а на бездумной вере, которая печально известна тем, что исчезает, как только над ней начинают задумываться. В этом случае содержание веры приходит в столкновение со знанием, и зачастую оказывается, что иррациональность первой не может устоять перед натиском рациональности второго.
Вера не является адекватным заменителем внутреннего ощущения, и там, где оно отсутствует, даже сильная вера, возникшая чудесным образом, словно божья благодать, таким же чудесным способом может и исчезнуть. Люди называют веру истинным религиозным ощущением, но они не перестают считать, что, на самом деле, оно является вторичным феноменом, возникающим из чего-то, что случилось с нами раньше и вселило в нас доверие и верность. Это ощущение обладает определенным содержимым, которое может быть истолковано категориями той или иной организованной религии. Однако, чем активнее идет этот процесс, тем больше вероятность конфликта со знанием, в котором нет никакого смысла.
Итак, организованные религии находятся на устаревших позициях; они полны впечатляющих мифологических символов, которые, если воспринимать их буквально, приходят в невыносимый, конфликт со знанием. Но если, например, утверждение о том, что Христос восстал из мертвых, понимать не буквально, а символически, тогда оно может быть объектом для различных толкований, которые не будут вступать в конфликт со знанием и не исказят смысл самого утверждения. Возражение, что символическое понимание этого утверждения кладет конец христианской вере в бессмертие, по самой своей сути убого, потому что задолго до пришествия христианства человечество верило в жизнь после смерти и, стало быть, ему не была нужна никакая гарантия бессмертия в форме праздника Пасхи. Опасность того, что слишком буквальное понимание мифологии в той форме, в какой ее преподносит Церковь, неожиданно приведет к ее полному отрицанию, в наше время велика, как никогда.
Не пора ли начать понимать христианскую мифологию символически, чтобы предотвратить ее полное уничтожение?
Пока еще слишком рано говорить о том, какие могут быть последствия общего признания гибельной аналогии между Государственной религией Марксистов и Государственной религией Церкви. Абсолютистская претензия на то, что Civitas Dei (* Божье Государство (лат.) - Прим. ред.) может быть представлено человеком, печально напоминает божественность Государства, а нравственный вывод, сделанный Игнатием Лойолой, исходя из авторитета Церкви (цель оправдывает средства), служит чрезвычайно опасным оправданием лжи, как инструмента политики. И Церковь и Марксизм требуют безоговорочной веры, тем самым ограничивая свободу человека, одно ограничивает его свободу в отношениях с Богом, а другое - в отношениях с Государством, вырывая, тем самым, могилу индивидуальности.
Хрупкому существованию этого - насколько нам известно - уникального носителя жизни угрожают с обеих сторон, несмотря на соответствующие обещания грядущих духовной и материальной идиллии. И сколько из нас сумеет устоять перед мудростью пословицы лучше синица в руках, чем журавль в небе?
Кроме того, Запад лелеет то же самое научное и рационалистическое мировоззрение, с его склонностью к статистической уравниловке и материалистическим целям, что и господствующая в странах Восточного блока религия Государства, о чем я уже говорил выше.
В таком случае, что же Запад, с его политическими и церковными ересями, может предложить попавшему в трудное положение современному человеку? К сожалению, ничего, кроме различных тропинок, ведущих к одной и той же цели, которая практически ничем не отличается от идеала марксизма.
Не нужно никаких особых умственных усилий для того, чтобы понять, откуда коммунистическая идеология черпает свою уверенность в том, что время работает на нее, и что мир созрел для преобразований. Известные факты не оставляют никакой возможности для сомнений.
Нам, на Западе, не станет легче, если мы закроем глаза на это и не осознаем нашей смертельно опасной уязвимости. Любой, кто однажды полностью подчинился коллективной вере и отказался от своего вечного права на свободу и от своего не менее вечного долга индивидуальной ответственности, будет упорно цепляться за эту позицию и будет способен с точно такой же верой и таким же отсутствием критического подхода маршировать в обратном направлении, если другая и внешне лучшая вера будет навязана его мнимому идеализму.
Что в недавнем прошлом произошло с цивилизованной европейской нацией? Мы обвиняем немцев в том, что они уже обо всем этом забыли, но истина состоит в том, что мы не можем быть уверены, что нечто подобное не могло произойти в каком-нибудь другом месте.
Ничего удивительного не было бы в том, если бы так оно и было, и какая-нибудь другая цивилизованная нация заразилась бы однобокой идеей единообразия. Позволю себе задать вопрос: какие страны имеют самые большие коммунистические партии?
Америка, которая -О quae mutatio rerum! (О, какие перемены! - Прим. ред.) - представляет собой истинный политический хребет Западной Европы, вроде бы выработала иммунитет, благодаря занятой ею откровенно противоположной позиции, но на самом деле она, вероятно, еще более уязвима, чем Европа, поскольку ее система образования в наибольшей степени подвергается воздействию научного мировоззрения с его статистическими истинами, а ее состоящему из представителей многих национальностей населению трудно пустить корни в землю, у которой практически нет истории. Исторический и гуманитарный тип образования, столь необходимый в таких условиях, находится на положении Золушки.
Хотя Европа и отвечает этому последнему требованию, она использует это образование себе во вред, разжигая национальный эгоизм и парализующий скептицизм. И тому, и другому свойственна материалистическая и коллективистская цель, и им обоим недостает того самого, что выражает и захватывает человека целиком, а именно, идеи, которая ставит в центр всего индивидуальное человеческое существо, как меру всех вещей.
Уже одной этой идеи достаточно для того, чтобы пробудить самые сильные сомнения и самое отчаянное сопротивление, и человек сможет практически подойти к утверждению о том, что ценность индивида по сравнению с большими числами - это единственная вера, которая достойна всеобщего и единодушного одобрения. Еще бы, мы ведь все говорим о том, что наш век - это век простого человека, что он является хозяином земли, воды и воздуха, и что его решение определяют историческую судьбу наций. К сожалению, эта великолепная картина человеческого величия является иллюзией, не имеющей ничего общего с реальностью.
В реальности человек является рабом и жертвой машин, которые помогли ему покорить пространство и время; он запуган и поставлен в опасное положение военной технологией, которая, по идее, должна оберегать его физическое существование; его духовной и нравственной свободе, хоть и гарантируемой в определенных пределах в половине стран нашего мира, угрожает хаотическая дезориентация, а в другой половине мира эта свобода полностью отменена. Наконец, у этой трагедии есть и комический аспект - этому повелителю стихий, этому вселенскому арбитру милее всего теории, провозглашающие бесполезность его достоинства и абсурдность его независимости. Все его достижения и приобретения не делают его больше; напротив, они уменьшают его, ярким примером чего является судьба заводского рабочего, живущего под закону справедливого распределения материальных ценностей. За свою долю фабрики он расплачивается утратой личного имущества, свою свободу перемещения он меняет на сомнительное удовольствие прикрепленности к месту своей работы, он лишается всех возможностей улучшить свое положение, если не желает гореть на работе, и если он проявляет какие-то признаки ума, ему в глотку запихивают политические наставления, и ему еще повезет, если это будет сделано хоть с каким-то знанием дела.
Впрочем, не следует плевать на кров и хлеб насущный, когда человека в любой день могут лишить всех жизненно необходимых вещей.
Понимание индивидом самого себя
Просто поразительно, что человек, зачинщик, организатор и движущая сила всех этих достижений, дающий начало всем суждениям и решениям, планирующий будущее, должен превращать себя в такую quantite negligeable (Ничтожная величина (фр.) - Прим. ред.). Это противоречие, эта парадоксальная оценка человечества самим человеком является воистину объектом для удивления и может быть объяснена только крайней неуверенностью в суждениях - иными словами, человек является загадкой для самого себя. Это можно понять, принимая во внимание то, что ему недостает средств сравнения, необходимых для самопознания. Он знает, чем он отличается от других животных в смысле анатомии и физиологии, но, как обладающее сознанием, наделенное речью, размышляющее существо, он не имеет никаких критериев самооценки.
На этой планете он является уникальным феноменом, который ни с чем нельзя сравнить. Возможность сравнения и, отсюда, самопознания, появилась бы только в том случае, если бы он смог установить отношения с человекоподобными млекопитающими, населяющими другие звезды.
Пока этого не произойдет, человек вынужден продолжать напоминать отшельника, который знает, что в смысле сравнительной анатомии он близок антропоидам, но явно отличается от своих братьев меньших в смысле психе. Именно эту самую важную отличительную черту своего вида он не может познать и потому остается загадкой для самого себя.
Различные степени самопознания в пределах своего собственного вида не имеют большого значения по сравнению с теми возможностями, которые открылись бы при встрече с созданием другого происхождения, но обладающим сходной структурой. Наша психе, которая несет основную ответственность за все исторические изменения, нанесенные рукой человека на лик этой планеты, остается неразрешимой головоломкой и непостижимым чудом, объектом постоянных задумчивых размышлений - чем она напоминает все тайны Природы. Что касается последней, то у нас еще есть надежда совершить больше открытий и найти ответы на самые трудные вопросы. Что до психе и психологии, то здесь наблюдаются странные сомнения.
Она не только является самой молодой из эмпирических наук, но еще и испытывает огромные трудности с тем, чтобы хотя бы подобраться к предмету своих исследований.
Чтобы освободить наше представление о мире от предрассудков геоцентризма, был нужен Коперник, и для того, чтобы освободить психологию, тоже потребуются отчаянные усилия почти революционного характера. Прежде всего, психологию следует освободить от гипноза мифологических идей, а затем от предубежденного мнения, что психе является, с одной стороны, эпифеноменом происходящего в мозгу биохимического процесса, а с другой, исключительно личным делом. Связь с мозгом сама по себе не может служить доказательством того, что психе является эпифеноменом, вторичной функцией, причинно связанной с происходящем в физическом субстрате биохимическим процессом.
Тем не менее, мы слишком хорошо знаем, насколько психическую функцию могут расстроить проходящие в мозгу вполне доказуемые процессы, и это факт настолько впечатляет, что вывод о вторичности природы психе представляется почти неизбежным. Однако, феномены парапсихологии призывают нас к осторожности, поскольку они указывают на релятивизацию пространства и времени посредством психических факторов, что ставит под сомнение наше наивное и слишком поспешное объяснение их категориями психофизической параллельности.
Во имя этого объяснения люди с ходу отрицают открытия парапсихологии, либо по философским причинам, либо из умственной лености. Вряд ли это можно считать научно ответственным подходом, несмотря на то, что это очень популярный выход из чрезвычайно сложной интеллектуальной ситуации.
Чтобы оценить психический феномен, мы должны принять во внимание все другие сопутствующие ему феномены и, соответственно, мы не можем больше признавать любую психологию, которая игнорирует существование бессознательного или парапсихологии.
Структура и физиология мозга совсем не объясняют психический процесс. Psyche обладает специфической природой, которую нельзя свести к чему-либо другому. Как и физиология, она представляет собой относительно замкнутое поле ощущений, которому мы обязаны придавать особое значение, поскольку оно включает в себя одно из двух обязательных условий существования, как такового, а именно, феномен сознания. Без сознания не было бы, практически говоря, никакого мира, потому что мир существует для нас только в той степени, в какой его осознанно отражает психе.
Сознание есть предварительное условие бытия. Итак, психе возведена в ранг космического принципа, который и философски, и фактически ставит ее в равное положение с принципом физического бытия.
Носителем этого сознания является индивид, который не создает психе по своему желанию, а, напротив, формируется ею и вскармливается постепенным пробуждением сознания во время своего детства. Стало быть, если психе обладает огромной эмпирической важностью, то так же важен и индивид, который является единственным непосредственным проявлением психе.
По двум причинам этому факту нужно уделить особое внимание. Во-первых, индивидуальная психе, именно в силу своей индивидуальности, представляет исключение из статистического правила и, стало быть, подвергаясь уравнивающему воздействию статистической оценки, теряет одну из своих основных характеристик. Во-вторых, Церкви допускают важность индивида только тогда, когда он признает их догмы - иными словами, когда он подчиняется коллективной категории.
В обоих случаях стремление к индивидуальности считается эгоистическим упрямством. Наука отмахивается от него, как от субъективизма, а Церковь осуждает его, как нравственную ересь и духовную гордыню. Что до последнего обвинения, то не следует забывать - в отличие от других религий, христианство предъявляет нам символ, содержанием которого является индивидуальный образ жизни человека, Сына Человеческого, более того, оно даже рассматривает это процесс индивидуации как инкарнацию и проявление самого Бога. Значит, развитие самости приобретает значение, полный масштаб которого трудно переоценить, потому что излишняя сосредоточенность на внешнем мире блокирует путь к непосредственному внутреннему ощущению.
Если бы автономность индивида не была бы тайным желанием многих людей, то она вряд ли смогла бы пережить, как в нравственном, так и в духовном смысле, подавление коллективностью.
Все эти препятствия затруднят правильную оценку человеческой психе, но они не имеют большого значения, за исключением одного примечательного факта, о котором следует упомянуть. Психиатры хорошо знают, что недооценка психе и прочие методы сопротивления психологическому просвещению в значительной степени основаны на страхе - паническом страхе открытий, которые могут быть сделаны в царстве бессознательного.
Этот страх наблюдается не только у людей, которых испугала нарисованная Фрейдом картина бессознательного; их также беспокоит сам основатель психоанализа, который признался мне, что из его теории сексуальности необходимо было сделать догму, потому что это был единственный надежный бастион разума на пути возможного вторжения темных сил оккультизма. Этими словами Фрейд выражал свое убеждение, что в бессознательном по-прежнему таится много вещей, которые могут привести к оккультному их толкованию, что имеет место в действительности. Эти рудименты или архетипические формы, основанные на инстинктах и их выражающие, обладают сверхъестественным качеством, которое иногда вызывает страх.
Они неистребимы, ибо представляют основание самой психе. Их нельзя постичь разумом, и если уничтожается одно их проявление, они возникают уже в другой форме. Именно этот страх бессознательного не только мешает самопознанию, но и является самым серьезным препятствием на пути к более широкому пониманию и знанию психологии.
Зачастую этот страх настолько велик, что человек не решается признаться в нем даже самому себе. Вот вопрос, к которому любой религиозный человек должен отнестись очень серьезно; ответ на него может быть истинным озарением.
Научно ориентированная психология ограничивается, ведя себя абстрактно; то есть она старается не потерять объект из виду, дистанцируясь от него на как можно большее расстояние. Вот почему открытия лабораторной психологии с практической точки зрения зачастую не содержат в себе ничего поучительного и интересного. Чем больше индивидуальный объект доминирует в поле зрения, тем больше из него можно извлечь практического, подробного и живого знания. Это означает, что объекты исследования тоже становятся все более и более сложными, а неопределенность индивидуальных факторов растет прямо пропорционально их количеству, тем самым увеличивая возможность ошибки.
Вполне понятно, почему академическая психология боится этого риска и предпочитает избегать сложных ситуаций, задавая очень простые вопросы, чем она может заниматься совершенно безнаказанно. Она полностью свободна в выборе вопросов, которые она поставит Природе.
С другой стороны, медицинской психологии очень далеко до этой более-менее выгодной позиции. Здесь вопросы задает не экспериментатор, а объект.
Аналитик имеет дело с фактами, которых он не выбирал, и которые он, скорее всего, и не выбрал бы, будь на то его воля. Вопросы ребром ставит болезнь или сам пациент иными словами Природа экспериментирует с врачом и ожидает от него ответа.
Уникальность индивида и его положения смотрит аналитику прямо в глаза и требует ответа. Долг врача заставляет разбираться с ситуацией, которая кишит неопределенными факторами.
Поначалу он применит принципы, основанные на общем опыте, но быстро поймет, что принципы такого рода выражают факты неадекватно и в данном случае непригодны. Чем глубже он проникает в суть дела, тем больше общие принципы теряют свой смысл. Но эти принципы являются основой объективного знания и его мерой.
С ростом того, что и пациент, и врач, ощущают, как понимание, ситуация становится все более субъ-ективизированной. То, что поначалу было преимуществом, угрожает превратиться в опасный недостаток. Субъекти-вация (говоря технически, перенос и контрперенос) приводит к изоляции от окружения, социальным ограничениям, которые нежелательны для обоих участников, но являются неизбежным следствием доминирования понимания, больше не уравновешенного знанием. Чем глубже понимание, тем дальше оно от знания.
Идеальное понимание, в конце концов, приведет к тому, что каждый участник будет не задумываясь воспринимать ощущения другого - придет в состояние некритичной пассивности в сочетании с абсолютной субъективностью и отсутствием ответственности перед обществом. Впрочем, достичь такого уровня понимания невозможно, потому что для этого потребовалось бы реальное отождествление двух различных индивидов. Рано или поздно отношения достигают точки, в которой один партнер чувствует, что его вынуждают принести в жертву свою индивидуальность, чтобы она могла быть ассимилирована индивидуальностью партнера. Этот неизбежное развитие ситуации разрушает понимание, ибо понимание предполагает также интегральное сохранение индивидуальности обоих партнеров.
Стало быть, разумнее будет довести понимание только до той точки, в которой достигается равновесие между пониманием и знанием, ибо понимание любой ценой вредит обоим партнерам.
Эта проблема возникает каждый раз, когда требуется познать и понять сложную, индивидуальную ситуацию. Специфическая задача психолога-медика заключается в том, чтобы обеспечить это знание и понимание. Такую задачу должен был бы решать и духовный наставник, рьяно старающийся лечить человеческие души, если бы его должность неизбежно не обязывала его в критический момент применять эталон своих религиозных пристрастий. В результате право индивида на существование, как таковое, ограничивается коллективным предубеждением, причем зачастую ограничению подвергается наиболее щепетильный его аспект.
Этого не происходит только в одном случае: когда догматический символ, например жизнь Христа, понимается конкретно и ощущается индивидом адекватно. Насколько мы близки к такому положению вещей в наше время, я предоставлю судить другим. Так или иначе, аналитик очень часто вынужден лечить пациентов, для которых религиозные ограничения ничего не значат или значат очень мало.
Стало быть, его профессия заставляет иметь как можно меньше предубеждений. А рассматривая метафизические (то есть не подлежащие проверке) убеждения и утверждения, он тоже постарается не считать их универсально верными.
Такая осторожность необходима, потому что индивидуальные черты личности пациента не должны быть искажены произвольным вмешательством извне. Аналитик должен оставить это влиянию окружающей среды, внутреннему развитию самого пациента и - в самом широком смысле - судьбе со всеми ее справедливыми и несправедливыми решениями.
Многим эта повышенная бдительность, возможно, покажется чрезмерной. Однако, принимая во внимание тот факт, что в диалектическом процессе между двумя индивидами, даже если он проходит чрезвычайно тактично, имеется такое множество взаимосвязанных факторов влияния, что ответственный аналитик удержится от ненужного прибавления чего-то своего к коллективным факторам, которым его пациент уже успел подчиниться.
Более того, он очень хорошо знает, что проповедывание даже самых стоящих заповедей только спровоцирует пациента на открытое проявление враждебности или скрытое сопротивление, тем самым безо всякой нужды поставив под угрозу достижение цели лечения.
