d9e5a92d

Пиво, картофсль-фри

ДАВНЫМ-ДАВНО, В ДЕЛЬТЕ ЗАЛИВА ЭВИН, В СТРАНЕ, НЫНЕ ИЗВЕСТНОЙ КАК БЕЛЬГИЯ, СТОЯЛ ПРЕУСПЕВАЮЩИЙ ТОРГОВЫЙ ГОРОД БРЮГГЕ.
Он вырос вокруг замка, построенного в конце IX века герцогом Фландрским. Век спустя Брюгге уже был столицей Фландрии, и с развитием торговли в Северной Европе богатство его стремительно росло.

Брюгге был центром ткацкого производства, и суда, заходившие в Звин грузиться сукном, везли с собой английские сыры, шерсть и руду, испанские вина, русские меха, датскую ветчину, шелка и пряности с Востока, поступающие в Европу через могущественные итальянские города Венецию и Геную. В 1301 году Брюгге посетила сама королева Франции, по слухам, сказавшая: Думала, я одна на свете королева, а здесь вижу, что у меня шесть сотен соперниц.
Благополучие города длилось ещё 250 лет, несмотря на его покорение французами и герцогом Бургундским. Кто бы ни владел городом, он продолжал процветать: Брюгге был центром притяжения торговых городов Ганзейского союза.

Искусства процветали, осваивались новые ремесла, такие как гранение индийских алмазов. Численность населения была вдвое больше, чем в Лондоне.

Высокие мачты и широкие паруса украшали залив Звин. Добро со всего мира покупалось и продавалось в таверне, которой владело семейство негоциантов
Ван-дер-Берс; говорят, что именно поэтому биржи и по сей день зовутся биржами. Высокие мачты и широкие паруса в то время были постоянным украшением Звина.
Но в XV веке стало происходить нечто странное. Залив начал мельчать. Большим судам было уже не добраться до причалов Брюгге. Штаб-квартира Ганзейского союза переехала вверх по побережью в Антверпен. Брюгге быстро стал тихой заводью, в прямом и переносном смыслах.

Город стал таким безжизненным, что получил прозвище Мёртвый Брюгге (Bruges-la-Morte). В наши дни это прекраснейший музейный уголок.

Он прекрасно сохранился и наполняется шумом лишь благодаря туристам, жаждущим побывать в застывшем времени в процветающем торговом городе XV века, чьему благополучию и развитию пришёл конец с уходом моря.
А в это время Антверпен, по-прежнему соединённый с миром рекой Шельдой, стал вместо Брюгге крупнейшим торговым городом Западной Европы. Богатство тех дней хорошо заметно и сегодня.

Антверпенский кафедральный собор Богоматери буквально подпирает небо, но того, кто здесь впервые, ещё сильнее поражают величественные здания гильдий на Гроте-Маркт рыночной площади, - взметнувшиеся над булыжной мостовой на пять, шесть, семь этажей и кажущиеся ещё выше благодаря длинным тонким шпилям и высоким узким окнам. Хотя с развитием воздушного, железнодорожного и автомобильного транспорта выгоды географического положения города поубавились, Антверпен остается мощным экономическим центром.

Он по-прежнему является алмазной столицей мира и крупным портом на Шельде, работа в котором кипит круглые сутки.
Сравнение судеб Брюгге и Антверпена наводит на простую мысль: если хотите быть богатым, то неплохо бы наладить с миром прочную связь. Если вы не хотите ничего менять, вам лучше всего подойдёт мелеющая гавань.

Если же вы хотите быть богатым и при этом ничего не менять, вынужден вас огорчить: так не бывает.
На свете немного вещей, от которых я получаю больше удовольствия, чем от поглощения антверпенского картофеля-фри под майонезом и орошения желудка крепким шипучим бельгийским пивом. Разумеется, раз уж я экономист, я попутно размышляю о мировой торговой системе.

Картофель-фри, подаваемый в заведении Frituur 1, невозможно воспроизвести нигде в мире. Однако бутылку пива Duvel, которой я его запиваю, можно без труда приобрести в Вашингтоне. Пусть вдвое дороже, но оно в точности такого же вкуса и крепости. Поэтому, когда я в Антверпене сижу в кафе рядом с Гроте-Маркт и вкушаю Du-vel, мне даже немного жаль, что это наслаждение несколько утратило свою ценность из-за того, что стало доступно мне и дома.

Конечно, когда я в Вашингтоне и трезв, я только и делаю, что воздаю должное славным, предприимчивым торговцам, что доставляют экзотические сорта пива вроде Duvel, Chimay и Maredsous 10 к моим дверям, и жду не дождусь, когда они начнут импортировать еще и Westmalle Trippel.
Наиболее заметное проявление растущей экономической взаимозависимости мира доступность заграничных товаров в знакомых условиях. Это одновременно и благо, и проклятие: благо, потому что вы можете насладиться широким набором яств, не слишком удаляясь от дома. Проклятие, потому что во время путешествий обнаруживается, что заграница выглядит чересчур знакомо. От McDonalds в Москве до Starbucks в Пекине, не становимся ли мы все на одно лицо?

Кажется, будто мир превратился в один бурлящий котел. Торговля с заморскими землями когда-то была прерогативой Флоренции, Венеции и Брюгге, а сегодня её ведут все, кому не лень.
Если вы проводите много времени в аэропортах, гостиницах и столичных городах, легко ощутить подобное; между тем мы живем в большом и разнообразном мире. Вы можете посетить Starbucks в Шанхае, но Starbucks это не весь Шанхай, а Шанхай это не весь Китай. Миру еще далеко до полной глобализации, если понимать под этим странным словом одно и то же везде. Из трудов биолога Эдварда Уилсона я узнал, что через несколько десятков поколений все люди станут одинаковыми, в том смысле, что в Лондоне, Шанхае, Москве, Лагосе и где угодно ещё можно будет обнаружить одно и то же смешение рас.

С другой стороны, разнообразие человеческих существ будет беспрецедентным: по мере того как перемешивание рас ускорится, возникнет огромнейшее, небывалое число сочетаний цвета кожи, черт лица, способностей и иных генетически обусловленных свойств.
Лично мне и то, и другое предсказание по душе, хотя другим они могут показаться тревожными. То же самое справедливо применительно к культурам, технологиям, экономическим системам и ассортименту товаров. С одной стороны, они будут всё сильнее напоминать друг друга; с другой в любом отдельно взятом месте мы увидим немыслимое разнообразие и удивительные новые сочетания. Последнее подтвердит вам всякий, кто любит отведать мясо по-эфиопски в Вашингтоне, сашими в Антверпене или бангладешские блюда с карри в Лондоне. Как и смешение рас, экономическая и культурная интеграция потребует длительного времени.

Более того, постоянно возникают новые идеи и новые технологии. Глобализация не сможет превратить всё вокруг в однородную массу, покуда появляются свежие находки, и в медленно крутящийся блендер экономической интеграции всё время добавляются новые ингредиенты.

Тем, кого пугает глобальная одинаковость, следует помнить, что новые идеи, желанные или нет, всегда будут возникать быстрее, чем перемешиваться.
Впрочем, рассуждая о культурах и расах, я, вероятно, выхожу чересчур далеко за рамки моих познаний. Потому мне следует вернуться к экономике, где у меня есть так называемое сравнительное преимущество.
Этот термин лежит в основе рассуждений экономистов о торговле. Представим это таким образом: кто лучший экономист я или Эдвард Уилсон? Профессор Уилсон считается одним из величайших мыслителей XX века и одним из крупнейших ныне живущих учёных, как это написано на суперобложке его книги Стечение обстоятельств.

Его труды по социологии были написаны после бесед с некоторыми величайшими экономистами; в результате на свет появилось проницательное толкование, из которого я узнал об экономике весьма много нового для себя. По правде говоря, как экономист Уилсон сильнее меня.
Что ж, проиграл так проиграл. Зачем браться за книгу по экономике, если профессор Уилсон может сделать это лучше?

Отвечаю: из-за сравнительного преимущества. Из-за него Уилсон не написал книгу об экономике и, я почти уверен, никогда не напишет.
Идеей сравнительного преимущества мы обязаны герою нашей первой главы Давиду Рикардо. Если бы Рикардо был литературным агентом для нас с Уилсоном, он дал бы нам такой совет: Тим, если ты будешь писать книжки по биологии, скорее всего, на каждый год твоего писательского труда будет приходиться одна проданная книжка та, которую купит твоя жена.

А вот твои экономические познания вполне сносны, так что можно рассчитывать на 25 тысяч проданных экземпляров за каждый год письма. Что касается вас, профессор Уилсон, ваши книжки по экономике, вероятно, будут расходиться тиражами по пятьсот тысяч из расчёта на каждый год писательства, но не лучше ли вам писать про биологию и продавать по десять миллионов штук в год?
Уилсон как писатель-экономист лучше меня в двадцать раз, но, по совету Рикардо, он пишет книги по биологии, в которой разбирается лучше меня в десять миллионов раз. На бытовом уровне совет Рикардо продиктован здравым смыслом: Уилсону следует выбирать занятие, исходя не из того, что он делает лучше меня, а из того, что он сам делает лучше всего.

В то же время мне разумнее писать на экономические темы, но не потому, что я лучший экономический автор в мире, а потому, что у меня это лучше всего получается в сравнении с остальными моими способностями.
Совет Рикардо становится более спорным, когда дело доходит до торговли с китайцами. Китайские зарплаты настолько ниже наших, восклицают протекционисты. Они могут делать телевизоры, игрушки, одежду и много чего ещё намного дешевле, чем мы. Мы должны защитить отечественного производителя, обложив китайские товары налогом, а то и вовсе запретить их ввоз.

Что мы и делаем. Соединённые Штаты, препятствуя китайскому импорту посредством антидемпинговых законов, защищают интересы американских компаний (но не американских граждан). В соответствии с этими законами, демпинг это продажа товаров задёшево. Но на самом деле никакой это не демпинг, это конкуренция. Кто, к примеру, выигрывает, когда ввоз китайской мебели блокируется под предлогом того, что она несправедливо дешёвая?

Видимо, американские мебельщики. И уж точно не средний американец, которому нужна мебель. В это же время многие европейцы не могут себе позволить большие телевизоры с поддержкой высокого разрешения (HDTV), потому что Евросоюз отчаянно пытается воспрепятствовать их ввозу из Китая. Недавно в США неправомерными пошлинами была обложена сталь, которой Китай производит больше, чем США и Япония вместе взятые.



Сельское хозяйство оберегают и того трепетнее.
Но так ли уж необходимо сдерживать лавину дешёвых иностранных товаров, под которой в противном случае якобы будет погребена отечественная промышленность? Вовсе нет.

США следует производить товары и услуги, не задаваясь вопросом, что они могут делать дешевле Китая а фокусируясь на том, что им самим удается лучше всего.
Идея Рикардо в том, что торговые барьеры, будь то субсидии нашим фермерам, ограничения на ввоз текстиля или тарифы на телевизоры, делают хуже и нам, и Китаю. Неважно, действительно ли китайцы лучше нас в производстве всего на свете: им следует держаться того, в чём их экономика наиболее продуктивна. А мы, хотя (вроде бы) уступаем им в производстве абсолютно всех товаров, должны держаться за ту продукцию, которую мы производим хотя бы наименее плохо.

Это довод из той же серии, что дал мне и Э. Уилсону дух Давида Рикардо: я хуже во всём, но должен продолжать писать книжки про экономику, покуда Уилсон пишет про биологию. Тем не менее торговые ограничения выступают помехой на пути и этого разумного разрешения ситуации.
Для тех, кто ещё не согласен, привёдем пример. Предположим, американский рабочий собирает электродрель за полчаса, а телевизор с плоским экраном за час.

Китайский рабочий собирает дрель за двадцать минут, а телевизор за десять. Китаец несомненный Э. Уилсон сборочного производства. (Кстати, показатели производительности труда в этом примере не просто вымышленные, но и фантастические.

Увы для китайцев, рабочие в развивающихся странах работают намного менее производительно, чем в развитых. Они конкурентоспособны только потому, что им намного меньше платят; низкие зарплаты и низкая производительность исключительно тесно связаны.)
Если бы Китай и Америка не торговали между собой, на то, чтобы собрать телевизор и дрель (с помощью которой можно повесить его на стену), американскому рабочему потребовалось бы полтора часа. Китайскому полчаса.

Когда протекционисты берут верх, так и бывает.
Когда торговых ограничений нет, мы можем торговать друг с другом, и каждому из нас становится лучше. Китайский рабочий собирает два телевизора за двадцать минут, а американский собирает две дрели за час. Если они обменяют одну дрель на один телевизор, положение обоих улучшится, ведь они сэкономят треть своего времени. Конечно, работая более продуктивно, китаец может заканчивать работу раньше или зарабатывать больше, но это не значит, что американский рабочий проиграет в результате торговли.

Отнюдь.
Это верно, что если китайский рабочий поработает сверхурочно, он сделает не только свою работу, но ещё и ту, на которую американец потратил бы неделю. Но зачем быть столь необычайно щедрым?

Китайцы экспортируют телевизоры в США вовсе не по доброте сердечной; они делают это, потому что мы шлём им что-то в обмен, даже при том, что как в случае с нашими гипотетическими дрелями этот товар китайцы тоже делают лучше.
Вопреки расхожему мнению, просто невозможно, чтобы торговля уничтожила все рабочие места и чтобы мы всё импортировали, но ничего не экспортировали. Будь так, нам было бы не на что закупать импортные товары.

Чтобы торговля вообще имела место, кто-то в Америке должен делать что-нибудь на продажу во внешнем мире.
Это вроде бы очевидно, но почему-то далеко не всем. Подумаем об американских рабочих, скажем, в Питтсбурге, производящих эти самые дрели.

Рабочим платят в долларах. Фабрика арендуется за доллары.

Счета за телефон, свет и обогрев выставляются в долларах. Но дрели экспортируются в Китай и продаются там либо используются для производства товаров, и расчёты ведутся уже в китайской валюте, юанях. Себестоимость в долларах, выручка - в юанях. В какой-то момент юани должны превратиться в доллары, чтобы выдать ими зарплату питтсбургским рабочим; но, разумеется, нет никакого волшебного рецепта, как из одной валюты сделать другую.

Единственное, что может сделать импортёр в США, это заплатить доллары в обмен на юани, которые он затем использует для закупки импортных товаров. Экспорт платит за импорт.
К удивлению некоторых, экономика это наука о взаимосвязанности вещей: товары и деньги не появляются и не исчезают сами собой. Никто за пределами США не примет доллары в качестве средства платежа, если США не экспортируют что-то, для покупки чего эти доллары можно использовать.
В более сложном реальном мире доллары и юани, дрели и телевизоры не обменивают друг на друга непосредственно. Мы продаём буровое оборудование саудовцам, саудовцы продают нефть японцам, японцы продают роботов китайцам, ну а китайцы продают нам телевизоры. Мы можем временно занять денег -что нынче и делают США или можем производить и продавать не сами дрели, а заводы по их изготовлению.

Но в конце концов потоки валют полностью уравновесятся. США могут позволить себе импорт, только если мы в конечном итоге произведём достаточно экспортной продукции, чтобы заплатить за него; и всё это справедливо для любой страны.
Вот ещё более радикальный пример, помогающий прояснить ситуацию. Представим себе страну, правительство которой одержимо идеей самообеспечения.

Мы должны поддерживать отечественную экономику, заявляет министр торговли и промышленности. И вот правительство запрещает всякий импорт и патрулирует побережье, чтобы воспрепятствовать контрабанде. Одно следствие этих мер таково: масса усилий направляется на производство своими силами всего того, что раньше ввозилось из-за рубежа; это, несомненно, придаёт заряд бодрости местной экономике.

Другой результат все экспортные отрасли быстро съёживаются и испускают дух. Почему? А кто станет тратить время и силы, экспортируя товары в обмен на иностранную валюту, если эту валюту не разрешается тратить на импортные товары? Пока одна половина местной экономики поощряется, другая приходит в упадок.

Политика никакого импорта это одновременно политика никакого экспорта. Один из важнейших законов торговли теорема Лернера, названная именем экономиста Аббы Лернера, который сформулировал её в 1936 году, гласит, что налог на импорт равносилен налогу на экспорт.
Из теоремы Лернера вытекает, что ограничение импорта китайских телевизоров ради защиты рабочих мест в американской отрасли по производству телевизоров имеет ровно столько же смысла, как и ограничение экспорта американских дрелей ради защиты рабочих мест в американской же отрасли по производству тех же самых телевизоров. На самом-то деле производители телевизоров из США конкурируют вовсе не с китайскими производителями телевизоров, а с американскими же производителями дрелей.

Если производство дрелей более эффективно, телевизионная отрасль не выживет, точно так же, как многообещающей карьере Э. Уилсона в качестве экономического обозревателя так и не суждено было состояться ввиду выдающихся учёных способностей автора.
Всё это, конечно, заставляет взглянуть на торговые ограничения в новом свете, но не доказывает, что они причиняют какой-либо вред. В конце концов, не могут ли выгоды от торговых ограничений для телевизионной отрасли перевесить ущерб, нанесённый производству дрелей?

Теория сравнительного преимущества Рикардо даёт отрицательный ответ. Как мы видели, в условиях свободной торговли и китайские, и американские рабочие смогут заканчивать работу раньше, чем при действии торговых ограничений, при этом выпуская тот же объём продукции, что и прежде.
Здравый смысл с опорой на опыт также даёт отрицательный ответ: сравните Северную Корею с Южной, или Австрию с Венгрией. Чтобы дать самое грубое представление о том, насколько открытая либеральная экономика лучше закрытой, замечу лишь, что в 1990 году, сразу после падения Берлинской стены, средний австриец был в 26 раз богаче среднего венгра (в зависимости от способа измерения). Средний житель Южной Кореи вполне благополучен, а средний житель Северной Кореи голодает.

Северная Корея настолько закрытая страна, что весьма затруднительно произвести хоть какие-то замеры, чтобы понять, насколько её жители бедны.
От торговых барьеров всегда больше вреда, чем пользы, и не только стране, против которой они введены, но и той, что их вводит. Не имеет значения, решат ли другие страны наложить на себя торговые ограничения, нам в любом случае будет лучше без этих барьеров. Как однажды не без сарказма заметила великий экономист Джоан Робинсон, то что другие кидают камни в свои бухты, не повод кидать их в свою.

Жители Брюгге, без сомнения, усвоили эту истину много веков тому назад, по мере обмеления Звина.
Но это не значит, что свободная торговля всем во благо. Конкуренция со стороны более дешёвых или качественных заграничных товаров не может выдавить из бизнеса все отечественные отрасли, ведь иначе мы не сможем покупать импортную продукцию. Но она может изменить расклад сил в экономике. Вернёмся к примеру про дрели и телевизоры: хотя китайцы лучше в производстве и того, и другого, мы всё равно производим дрели, торгуя с ними. Мы производим вдвое больше дрелей, чем прежде, но наши телевизионные заводы изведены под корень.

Заводам по производству дрелей хорошо, телевизионным же не позавидуешь. Люди теряют работу.

Они пытаются овладеть новыми специальностями и устроиться на работу к производителям дрелей, но это совсем не просто. В целом для США стало лучше, но некоторым не поздоровилось.

Вот они-то и проклинают свободную торговлю и требуют ввести ограничения на ввоз телевизоров хотя, как мы знаем, они могли бы точно так же потребовать ограничений на экспорт дрелей.
Даже тем, у кого по истории была тройка, наверняка придёт на ум движение луддитов. Оно началось в 1811 году в промышленной Англии как отчаянная реакция текстильщиков на конкуренцию со стороны новейших технологий: прядильных и вязальных машин.

Хорошо организованные луддиты, известные ещё как разрушители машин, громили мануфактуры и протестовали против нового экономического порядка. Вопреки современным представлениям о луддитах как о лишённых воображения разбойниках, они боролись против реальной угрозы своему благополучию.
Выходит, технологические изменения некоторым навредили? Несомненно.

Но стала ли Британия в целом беднее? И думать смешно.

Не будем преуменьшать страдания тех, кто лишился куска хлеба, но очевидно, что технологический прогресс пошёл нам всем на благо.
Торговля в некотором смысле тоже форма технологии. Экономист Дэвид Фридман отмечает, к примеру, что у США есть два пути производства автомобилей: их можно собирать в Детройте или выращивать в Айове. Второе означает применение уникальной технологии превращения зерна в тойоты: надо погрузить зерно на суда и отправить за Тихий океан. Некоторое время спустя корабли вернутся обратно с тойотами в трюмах.

Технология, используемая для превращения пшеницы в автомобили, называется Япония, но точно так же это могла быть какая-нибудь футуристическая биофабрика, плавающая вдоль побережья Гавайских островов. Так или иначе, автомобилестроители в Детройте напрямую соревнуются с фермерами Айовы.

Ограничения импорта японских машин помогут автомобилестроителям и навредят фермерам: это современный эквивалент разрушения машин.
В цивилизованном и прогрессивном обществе решение должно быть не в том, чтобы запрещать новые технологии или ограничивать торговлю. И не в том, чтобы закрывать глаза на бедствия людей, оставшихся без работы из-за новых технологий, торговли или чего-то ещё. Решение в том, что прогресс должен продолжаться, но нужно поддержать и переобучить пострадавших. Возможно, это звучит бессердечно. В конце концов, любой человек, потерявший работу и не способный найти другую, переживает личную трагедию.

Однако заинтересованные группы, выступающие против свободной торговли ради собственной выгоды, преувеличивают её негативные последствия. В период между 1993 и 2002 годами в США были уничтожены зю миллионов рабочих мест. За тот же период более 327 млн рабочих мест были созданы. Каждый из 310 миллионов потерявших работу заслуживал сочувствия и помощи независимо от того, была в этом вина заморских конкурентов или нет.

Есть торговля или нет, в здоровой экономике рабочие места исчезают и создаются всё время.

Но хороша ли глобализация?

Одно дело сказать, что торговля делает страны вроде США богаче. И несколько другое утверждать, что глобализация это хорошо. На то, чтобы как следует разобраться в спорах вокруг глобализации, уйдёт целая книжка. У нас есть время обсудить две распространённые жалобы.

Первая что глобализация вредна для планеты. Вторая что она вредна для бедноты всего мира.
Сперва надо, не углубляясь в технические детали, получше понять, что такое глобализация. Оставим в стороне внеэкономические явления, такие как распространение американского телевидения, индийской кухни и японских боевых искусств; но и у международной экономической интеграции много направлений.

Вот лишь пять различных путей: торговля товарами и услугами, миграция людей, обмен техническими знаниями, прямые иностранные инвестиции, то есть покупка или строительство предприятий за границей, и инвестиции в иностранные финансовые активы вроде акций и облигаций.
Во многих дискуссиях на тему глобализации всё это перепутано. Рискуя чересчур упростить дело, всё же позволю себе отложить в сторону три тенденции: миграцию, обмен технологиями и инвестиции в финансовые активы.

Не потому что они неважны; просто, когда речь заходит о глобализации, люди думают о них не в первую очередь. Миграция вызывает споры по иным причинам, в основном из-за ксенофобии и эгоизма.

С другой стороны, немногие протестуют против распространения мирных научных открытий и технологических решений. Вложения в финансовые активы предмет серьёзных специальных дебатов среди экономистов; такие инвестиции дают отличные возможности и богатым, и бедным, но всякая возможность сопряжена с риском.

Однако ради экономии места больше об этих явлениях ни слова.



Содержание раздела