Каждый владелец акций знает
Вполне уместно, однако, будет добавить, что за акционерной компанией часто скрываются один или несколько финансовых магнатов, которые контролируют общее собрание. Каждый владелец акций знает, что незадолго до ежегодного общего собрания он получит от своего банка извещение с предложением передать свой голос непосредственно им, если он не желает идти и голосовать сам, что бесполезно, если учитывать капитал в миллионы крон.
Кроме того, этот род социализаци означает, с одной стороны, распространение бюрократизма, специально подготовленных в коммерческом и техническом отношении чиновников, но с другой стороны - появление людей с частными средствами, т.е. класса, который только извлекает дивиденды и проценты, не прилагая для этого никаких умственных усилий по сравнению с предпринимателем, но который по всем своим финансовым интересам привержен капиталистической системе. Государственные предприятия и тресты находятся в строгом и исключительном подчинении бюрократа, а не рабочего, которому гораздо труднее достичь чего-либо при помощи забастовки, в борьбе с ним по сравнению с забастовками, направленными против частных предпринимателей.
Это диктатура бюрократа, а не рабочего, диктатура, которая, по крайней мере, в настоящее время явно прогрессирует.
Во-вторых, имеется надежда, что машина, приводя к замене старых специалистов, опытных ремесленников и тех высококвалифицированных рабочих, которые входили в состав старых английских тред-юнионов, неквалифицированными рабочими и создавая для любого возможность работать у станка, поможет созданию такого единства в рабочем классе, что старое разделение на традиционные профессии придет к концу, осознание этого единства станет подавляющим и будет способствовать борьбе против имущих классов.
Ответить на этот вопрос не так то просто. Верно, что машина в очень большой степени способствует замене высокооплачиваемых и квалифицированных рабочих: любое производство по естественным причинам стремится внедрять именно такие машины, которые заменят рабочих наиболее редких профессий.
Сегодня в промышленности наиболее быстро увеличивающуюся группу составляют так называемые обученные рабочие, т.е. не квалифицированные рабочие, которые при старой схеме проходили специальный курс обучения, но те, кого прямо ставят к станку и тут же обучают как им пользоваться.
Но даже при таком положении они зачастую остаются все же до вполне определенной степени специалистами. Несколько лет, например, должно пройти, прежде чем обученный ткач достигнет высочайшей степени квалификации и, таким образом, сможет полностью использовать машину для предпринимателя, а для себя заработать наиболее высокую зарплату. Обычно типичный нормальный период обучения для некоторых категорий рабочих является значительно меньшим, чем тот, который был только что здесь указан.
И тем не менее, в то время как такое увеличение обученных рабочих означает существенный спад в профессиональной специализации, это не предполагает ее конца.
С другой стороны, профессиональная специализация и потребность в специальном образовании растут на всех уровнях производства выше уровня рабочих вплоть до мастера и надсмотрщика и сравнительное число лиц, принадлежащих у этому классу, постоянно растет. Правда, можно сказать, что они также являются наемными рабами, но в большинстве случаев они работают не за сдельную или еженедельную зарплату, но за твердое жалованье.
И больше всех рабочий, естественно, ненавидит мастера, который вечно дышит за его спиной, гораздо больше, чем промышленника, а промышленника, в свою очередь, больше чем акционера, хотя акционер в действительности относится к тем, кто извлекает свой доход, не работая, в то время как промышленник должен проделать очень напряженную интеллектуальную работу, а мастер стоит пока еще гораздо ближе к рабочему.
Нечто подобное встречается также в армии: вообще именно капрал вызывает наиболее сильное возмущение или, вероятно, насколько я смог заметить, действительно случается так. Во всяком случае, эволюция всей классовой системы далека от того, чтобы быть определенно пролетарской.
И, наконец, имеется аргумент, основывающийся на возрастающей стандартизации производства. Все везде, очевидно, стремится - и война в особенности требует этого в высшей степени - к возрастающему однообразию и взаимозаменяемости продукции и ко все более и более широкой схематизации деловой активности. Старый свободный пионерский дух буржуазного дельца сохраняет силу, скажем, только в самом высоком круге предпринимателей и даже там он постоянно деградирует.
Следовательно, если развивать аргументацию дальше, существует постоянно растущая возможнсть управления этим производством, даже не обладая специфическими деловыми качествами, которые буржуазное общество рассматривает как необходимые для руководства. Это было бы особенно верно в отношении синдикатов и трестов, имеющих огромный административный аппарат вместо индивидуальных предпринимателей.
Это опять-таки верно, но снова с той же самой оговоркой, что значение класса усиливается этим процессом стандартизации, а именно - класса администраторов, о котором я часто упоминал. Этот класс должен пройти совершенно определенный курс обучения, и в результате этого (что также необходимо добавить) он будет обладать определенным классовым характером.
Нет никакого совпадения в том, что повсюду мы видим высшие коммерческие школы, торговые школы и технические школы, возникающие словно грибы из под земли. По крайней мере в Германии, этот процесс частично обусловлен желанием вступить в этих школах в студенческую ассоциацию, иметь на лице шрамы, быть способным дать удовлетворение и тем самым стать офицером запаса, а в дальнейшем, заняв должность, иметь предпочтительный шанс на руку хозяйской дочери: т.е. желанием инкорпорироваться в классы так называемого общества.
Для этого класса нет ничего более далекого, чем солидарность с пролетариатом, от которого они на самом деле стремятся все больше отмежеваться. Заметно, что то же самое является верным, но в различной степени, и в отношении многих подклассов среди этих чиновников. Все они стремятся к обладанию, по крайней мере, одинаковыми классовыми качествами или для самих себя или для своих детей.
Однообразная тенденция к пролетаризации не является сегодня реальностью.
Как бы там ни было, эти агрументы показывают во всяком случае то, что старая революционная надежда на катастрофу, давшая
Комммунистическому Манифесту его сокрушающую мощь, уступила место эволюционистскому взгляду, т.е. представлению о постепенном перерастании старой экономики с ее гигантскими конкурирующими концернами в контролируемую экономику, независимо от того - контролируется она гражданскими служащими или же синдикатами с участием гражданских служащих. Это, и в не меньшей степени - объединение индивидуальных предпринимателей в ходе конкуренции и кризисов, теперь выступает в качестве предварительного условия реального социалистического, самоуправляемого общества. Такой эволюционистский дух, который ожидает от этой медленной трансформации перехода к социалистическому обществу будущего, фактически, еще до войны бытовал в среде тред-юнионов.
У многих социалистических интеллектуалов он занял место старой теории катастрофы. Именно отсюда были извлечены хорошо известные заключения. Возник так называемый ревизионизм.
По крайней мере, некоторые из его представителей отдавали себе отчет в том - каким серьезным шагом будет отнять у масс веру во внезапное пришествие блаженного будущего, дарованную им евангелием, которое провозглашало им, как и первым христианам: Спасение может наступить к ночи.
Вера, подобная проповедуемой Коммунистическим Манифестом и поздней теорией катастрофы, может быть низвергнута с пьедестала, но затем очень трудно заменить ее другой. Тем временем развитие уже давно оставило эту дискуссию позади в ходе борьбы со старой ортодоксией, которая возникла из моральных сомнений в ортодоксальной вере.
Борьба объединилась с вопросом - должна ли, и как далеко, социал-демократия, как партия увлекаться практической политикой в том смысле, чтобы создавать коалиции с буржуазными партиями, разделять политическую ответственность с правительством путем занятия министерских постов, способствовать улучшению существующего положения рабочих; будет ли это классовым предательством, как, естественно, должен был рассматривать это убежденный сторонник катастрофы.
Между тем, однако, возникли и другие принципиальные вопросы, вокруг которых мнения разделились. Предположим, что путем постепенной эволюции, т.е. всеобщего синдицирования, стандартизации, и бюрократизации, экономика примет такую форму, что, начиная с определенного пункта, станет технически возможным ввести средства контроля, которые займут место нынешней частной индустриальной экономики и тем самым частной собственности на средства производства, и полностью устранят предпринимателя. Кто же тогда возьмет на себя командование этой новой экономикой?
По этому пункту Коммунистический Манифест или хранит полное молчание или же выражается крайне двусмысленно.
Что же тогда будет представлять из себя ассоциация, о которой он говорит? На что может указать социализм как на зародышевые клетки такой организации в том случае, если когда-нибудь представится возможность захватить власть и управлять по своему усмотрению? В Германском Рейхе и, по-видимому, везде представлены две категории организаций. Во-первых, политическая партия социал-демократии со своими членами парламента, издатели, партийные чиновники, цеховые старосты, которых она использует, а также местные и центральные группы, которые выбирают или нанимают этих людей.
Во-вторых, профсоюзы. Любая из этих двух организаций может приобретать как революционный, так и эволюционистский характер.
И мнения разделяются относительно того - какой характер они имеют, и какой характер для них предопределен и желателен в будущем.
Взяв в качестве отправного пункта надежду на революцию, мы находим два взаимно противоположных взгляда. Первым является представление ординарного марксизма, основанное на Коммунистическом Манифесте. Оно возлагало все надежды на политическую диктатуру пролетариата.
Считалось необходимым принимать во внимание политическую партийную организацию, неизбежно приспособленную к кампании выборов в качестве средства ее выражения. Партия или политический диктатор, пользующийся ее поддержкой, должны захватить власть и таким путем должна возникнуть новая организация общества.
Оппоненты, против которых была направлена эта революционная линия, нашлись первоначально среди профсоюзов, бывших не более, чем тред-юнионами старого английского типа, не имевших никакой заинтересованности в таких планах, поскольку они представлялись слишком отдаленными. Эти организации желали бороться главным образом за такие условия труда, которые делали жизнь сносной для них самих и их детей: высокая заработная плата, короткий рабочий день, рабочее законодательство и т.д.
Радикальный политический марксизм обратился против этой разновидности тред-юнионизма, с одной стороны. С другой стороны, он выступил против того, что было названо мильеранизмом, с тех пор как Мильеран стал французским министром.
Это - исключительно парламентская форма социалистической политики компромисса. Как утверждают марксисты, такая политика приводит к тому, что руководители гораздо больше заинтересованы в своих министерских портфелях, а лидеры более низкого ранга - в приобретении официального положения, чем в революции.
Тем самым революционный дух будет убит.
В течение последнего десятилетия, помимо радикального, ортоксального направления в старом смысле, появилось новое, известное как синдикализм, от слова синдикат ? французского названия профсоюза. Точно так же, как старый радикализм стремится к революционной интерпретации политической партийной организации, синдикализм стремится к революционной интерпретации профсоюзов.
Его отправной пункт состоит в следующем: нет необходимости ни в политической диктатуре, ни в политических лидерах, ни в чиновниках, которые назначаются этими политическими лидерами; профсоюзы и их федерация, когда наступит переломный момент, захватят контроль над экономикой в свои руки посредством так называемого прямого действия.
Синдикализм берет начало от некоего твердого представления о классовом характере движения. Рабочий класс должен стать средством конечного освобождения.
Однако, все политики, которые околачиваются по столичным городам, справляясь только о том - как работает то или иное министерство и какой шанс имеет то или иное парламентское направление, являются людьми, озабоченными политическими интересами, а не товарищами. За их заинтересованностью в избирателях всегда стоят интересы издателей и чиновников, желающих нажиться на числе завоеванных голосов. Синдикализм отвергает все интересы, связанные с современной системой парламентских выборов. Только подлинный рабочий класс, организованный в профсоюзы, сможет создать новое общество.
И пусть убираются профессиональные политики, которые живут для и, если буквально, от политики, а не для создания новой экономической организации.
Типичными средствами синдикалистов являются всеобщая стачка и террор. От всеобщей стачки они ожидают то, что в результате внезапной парализации всего производства те, кто в нем участвуют, в частности, предприниматели, будут вынуждены отказаться от управления фабриками и передать его в руки комитетов, которые будут сформированы профсоюзами.
Что касается террора, который некоторые проповедуют открыто, некоторые тайно, некоторые же отвергают (здесь мнения расходятся), то он используется этой организацией для нанесения удара по рядам основных правящих классов, с тем чтобы парализовать их также и политически.
Этот синдикализм является, конечно, ответвлением социализма и он представляет собой непримиримого противника любого рода армейской организации. Ведь любой ее род способствует росту имеющих свои интересы групп вплоть до унтер-офицеров; даже солдат, который в конкретный момент, по крайней мере, зависим в плане пропитания от функционирования военной и государственной машины, является тем самым частично заинтересованным в реальном крахе всеобщей стачки и в конечном счете является для нее препятствием.
Его противниками, являются, во-первых, все политические социалистические партии, которые активно действуют в парламенте. Синдикалисты могли бы использовать парламент самое лучшее как платформу, с которой они смогли бы продолжать провозглашать под защитой парламентского иммунитета, что всеобщая стачка грядет и она должна произойти и пробудить в массах революционный пыл.
Но даже это отвлекает синдикализм от его реальной задачи и является, следовательно, весьма сомнительным. Заниматься всерьез в парламенте политикой является, с этой точки зрения, не только нонсенсом, но и просто делом невозможным.
Среди их противников находятся, конечно, все эволюционисты в любой их разновидности, даже если они - тред-юнионисты, которые стремятся только проводить кампании за улучшение положения рабочих. Напротив, синдикалисты должны утверждать - чем меньше зарплата, чем длиннее рабочий день, чем вообще хуже условия, тем больше шансов на всеобщую забастовку.
Или же, если эволюционисты - сторонники партийной политики доказывают, что государство сегодня врастает в социализм вследствие растущей демократизации (к которой синдикалисты испытывают величайшее отвращение), последние предпочитают царизм. Ведь для синдикалистов это является, по меньшей мере, бóльшим самообманом.
Критическим вопросом является следующий - откуда синдикалисты могут надеяться достать людские ресурсы, способные взять на себя ответственность за производство? Ведь было бы большой ошибкой считать, что даже высококвалифицированный рабочий, даже если он провел на заводе годы и в совершенстве знает условия работы, способен поэтому понимать характер работы фабрики как таковой, поскольку на всех современных фабриках управление полностью основано на расчете, поиске рынка, знании его требований и технической выучке. Всеми этими вещами должны постоянно овладевать специалисты; профсоюзные же деятели, настоящие рабочие не имеют абсолютно никакой возможности ознакомиться с ними.
Тем самым, хотят они этого или нет, они также должны будут обратиться к не-рабочим, к идеологам из классов, профессионально занимающихся умственным трудом.
И в самом деле замечательно, что, в полном противоречии с утверждением о том, что спасение может прийти только от подлинных рабочих, объединенных в профсоюзную федерацию, а не от политиков или каких-нибудь людей извне, внутри синдикалистского движения, чья основная масса до войны находилась во Франции и Италии, имеется множество просвещенных интеллектуалов. Что же они ищут в нем? Романтика всеобщей стачки и романтика надежды на революцию как таковую очаровывает их. Глядя на них, можно сказать, что они являются эмоционально незрелыми романтиками, испытывающими неприязнь к повседеневной жизни с ее требованиями и изнывающими по этой причине по великому революционному чуду в надежде обрести ощущение силы. Естественно, среди них имеются люди с организационными способностями.
Вопрос состоит только в том - захотят ли рабочие подчиниться их диктатуре.
Конечно, в военное время, с невероятными потрясениями, которое оно с собой приносит, принимая во внимание то, через какие испытания проходят рабочие, особенно в условиях голода, рабочая масса может быть возбуждена синдикалистскими идеями и, если в руках рабочих находится оружие, они могут захватить власть под руководством этих интеллигентов, к тому же, если политический и военный крах государства предоставляет им такую возможность. Однако я не способен увидеть ни среди самих членов профсоюзов, ни среди синдикалистов-интеллектуалов тех кадров, которые наладят выпуск продукции в мирное время.
Великий эксперимент осуществляется сейчас в России. Трудность состоит, однако, в том, что сегодня мы не можем взглянуть на то, что происходит там, за границей и каким образом в действительности налажено там управление производством.
Из доходящих до нас слухов, это происходит так: большевистское правительство, состоящее, как известно, из интеллигентов, часть которых учились здесь в Вене и в Германии и среди которых совсем немного русских, вновь добилось теперь выпуска на тех фабриках, которые вообще работают, 10% продукции мирного времени на основе, если верить сообщениям социал-демократической печати, системы сдельной оплаты, поскольку иначе производство расстроилось бы.
Они оставили промышленников во главе предприятий, поскольку те являются единственными людьми, обладающими знаниями, и платят им довольно значительную компенсацию. Далее, они вернулись к выплате офицерского жалованья офицерам старого режима, потому что они нуждаются в помощи, которую невозможно иметь без опытных офицеров. Будут ли эти офицеры, как только у них снова появятся под рукой войска, продолжать мириться с правительством этих интеллигентов - для меня сомнительно.
До определенного момента, конечно, им приходилось бы это делать. В конце концов, по мере отказа от хлебных карточек, они принудили бы работать на себя часть бюрократии. Однако в течение долгого срока государственная машина и экономика не могут развиваться таким образом и эксперимент пока еще не является обнадеживающим. Удивительно то, что эта организация вообще функционирует в течение такого времени.
Она оказалась на это способной, потому что является военной диктатурой, правда, не генералов, но капралов и потому что уставшие от войны солдаты, возвращаясь с фронта, находят полное взаимопонимание с жаждущими земли крестьянами, привыкшими к аграрному коммунизму. Или же солдаты с оружием в руках силой захватывают деревни, создают там отряды и стреляют в любого, кто приближается к ним слишком близко.
Это - единственный широкомасштабный эксперимент с пролетарской диктатурой, который до сих пор имел место и мы можем со всей искренностью дать заверения в том, что с германской стороны споры в Брест-Литовске проводились наиболее лояльным образом в надежде достичь подлинного мира с этим народом. Это происходило по разным причинам: те, кто выступал в качестве заинтересованных групп, стоящих на основе буржуазного общества, были в пользу мира, потому что они говорили - ради бога, позвольте им осуществлять свой эксперимент, он все равно должен провалиться и тогда станет предостережением.
Остальные из нас были благожелательны, потому что мы говорили - если бы этот эксперимент оказался удачным и мы бы увидели, что культура возможна на этой основе, тогда мы были бы обращены в новую веру.
Одним из тех, кто этому мешал, был господин Троцкий, который не довольствовался осуществлением этого эксперимента в своем собственном доме и не возлагал своих надежд на тот факт, что это имело бы, в случае его успеха, беспрецендентный пропагандистский эффект в пользу социализма во всем мире. С типичным тщеславием образованного русского он желал большего, надеясь путем словесной акции и злоупотребления такими словами как мир и самоопределение развязать гражданскую войну в Германии.
Он оказался, однако, настолько плохо информированным, что не понял, что, по крайней мере, две трети германской армии рекрутированы из деревни, а еще одна шестая - из мелкой буржуазии, для которых было бы настоящим удовольствием нанести рабочим или кому-либо еще, кто захотел бы начать такого рода революции, удар по челюсти.
Речь не может идти о мире с фанатиками, их можно только обезвредить и это было сделано при помощи ультиматума и принудительного мира в Бресте. Каждый социалист должен это понимать и я не знаю ни одного, независимо от направления, кто, по крайней мере в душе, этого не понял.
Когда вступают в спор с современными социалистами, желая вести его объективно - что само по себе является интеллигентным - им можно предложить в современной ситуации два вопроса. Как они относятся к эволюционизму? То есть к идее, которая является фундаментальным принципом того, что теперь рассматривается в качестве ортодоксального марксизма. Согласно этой идее, общество и его экономическая система развиваются в точном соотвествии с законами природы, сообразно своему возрасту. Тем самым социалистическое общество не может возникнуть где-либо до тех пор, пока буржуазное общество не достигло полной зрелости.
Этого, даже с социалистической точки зрения, пока еще утверждать невозможно, поскольку все еще существуют мелкое крестьянство и ремесленники. Какова же позиция социалистов, приверженных этому основополагающему принципу?
И тогда окажется, что, по крайней мере, за пределами России в с е они занимают одну и ту же позицию, т.е. все, даже наиболее радикальные из них, ожидают возникновения буржуазного общественного порядка, а не порядка, организуемого пролетариатом, как единственно возможного результата революции, потому что пока еще нигде для последнего не наступило время. Существует просто надежда, что общественный порядок в некоторых частностях будет на несколько ступеней ближе к той конечной стадии, с которой, как ожидается, начнется в один прекрасный день переход к социалистическому порядку будущего.
Так должен ответить любой социалистический интеллектуал, если он руководствуется своей совестью. В результате действительно существует большая группа социал-демократов внутри Росиии, так называемые меньшевики, которые разделяют точку зрения, что большевистский эксперимент по пересаживанию социалистического порядка сверху в существующее состояние буржуазного общества является не только безрассудством, но и насилием над марксистским учением.
Теперь, когда подавляющее большинство руководителей, по крайней мере, все, которых я когда-либо знал, стоят на этой эволюционистской позиции, это, конечно, оправдывает вопрос - чего при данных обстоятельствах, особенно в военное время, революция предполагает достичь с их собственной точки зрения? Она может привести к гражданской войне и вместе с ней, возможно, к победе Антанты, но не социалистического общества.
Более того, она может создать и создаст на развалинах государства множество обладающих собственными интересами партий крестьянства и мелкой буржуазии, т.е. наиболее радикальных противников любого рода социализма, а сверх того, она привела бы к огромному разрушению капитала и дезорганизации, т.е. к регрессу в социальном развитии, а именно такого развития требует марксизм, предполагающий все увеличивающееся насыщение экономики капиталом.
На ум должна прийти, однако, мысль, что западноевропейский крестьянин думает иначе, чем русский крестьянин, живущий в своем аграрном коммунизме. Ключевым пунктом здесь является земельный вопрос, обсуждать который здесь не место. По крайней мере, германский крестьянин сейчас является индивидуалистом и он держится за свое наследство, за свою землю. Он вряд ли позволит оторвать себя от нее.
Он скорее сам примет сторону земельного собственника, нежели рабочего радикал-социалиста, как только он почувствует для себя угрозу.
Тогда с точки зрения социалистических надежд на будущее перспективы революции военного времени становятся теперь совершенно непредсказуемыми, даже если она была бы успешной. Самое большее, что она могла бы по возможности дать - это политическая конституция, приближенная к форме, желаемой при демократии, которая отдалила бы революцию от социализма вследствие экономически реакционных последствий,
неизбежно ее ожидающих. Ни один социалист, если он честен, не может этого отрицать.
Вторым вопросом является отношение к миру. Всем известно, что радикальный социализм сегодня среди масс проникается пацифистскими симпатиями, желанием достичь мира как можно скорее.
Теперь установлено, и любой вождь радикальной, т.е. подлинно революционной социал-демократии, должен будет, если его спросят, честно признать: для него, как для руководителя, мир не является решающим фактором, от которого все зависит. Он должен будет сказать, если он безусловно искренен - когда перед нами встанет выбор между тремя дальнейшими годами войны и революцией впоследствии, с одной стороны, и немедленным миром без революции, - с другой, тогда, конечно, мы - за три года войны.
Предоставим им примирять свой фанатизм со своей совестью.
Вопрос, однако, заключается в том - придерживается ли большинство войск, которые должны находиться на фронте, включая социалистов, того же мнения, что и эти лидеры, которые диктуют им такого рода вещи.
И, конечно, будет только правильным и совершенно справедливым, если они будут вынуждены раскрыть свои карты. Установлено и признано, что Троцкий не хочет мира. Ни один из социалистов, которых я знаю, сегодня этого больше не оспаривает. Но то же самое относится равным образом к радикальным вождям любой страны.
Находясь перед выбором, они не желают мира любой ценой, но если война будет способствовать революции, т.е. гражданской войне, они выберут войну. Войну в интересах революции, хотя по их же собственному мнению (я повторяю) эта революция не может привести к социалистическому обществу, но самое большее - и это единственная надежда - к более высокой форме развития, с социалистической точки зрения, буржуазного общества, которое стало бы в чем-то ближе (невозможно сказать - насколько), чем сегодняшнее, к социалистическому обществу, которое наступит однажды в будущем.
Именно эта надежда по причинам, которые я изложил, является крайне сомнительной.
Спор с убежденными социалистами и революционерами всегда является затруднительным занятием. Судя по моему опыту, их нельзя убедить.
Их можно только принудить, открыв их карты их собственным приверженцам, с одной стороны, по вопросу о мире, а с другой, в вопросе о том - к чему, как теперь можно предположить, приведет революция, т.е. по вопросу об эволюции стадий, который до настоящего дня является догмой истинного марксизма и был отброшен только в России твердо укрепившейся там сектой, полагающей, то Россия сможет пренебречь этими западноевропейскими этапами развития.
Это - совершенно правильный способ дискусиии, а равным образом - единственно эффективный и возможный, поскольку, по моему представлению, не существует никаких средств избавиться от социалистических убеждений и социалистических надежд. Всякий рабочий класс неизбежно будет социалистическим в том или ином смысле.
Вопрос только в том - сможет ли этот социализм стать таким, чтобы оказаться терпимым с точки зрения национального интереса, а на современном этапе, в частности, и с точки зрения военных интересов.
Ни один из режимов, даже пролетарский, такой, как Парижская коммуна, а теперь и режим большевиков, не мог до сих пор быть установлен без закона военного времени в тех случаях, когда основания его дисциплины подвергались угрозе. Троцкий признал это с похвальной честностью.
Но чем более убежденным будет среди войск чувство, что только объективные интересы поддержания дисциплины, а не партийные или классовые интересы, определяют поведение военных судов, т.е. что произойдет только объективно неизбежное на войне, тем более прочным будет оставаться авторитет военных.
