ПОСТУЛАТ ПСИХОЛОГИИ МАСС
И так как существует род сообщничества, чтобы не сказать тождества, между толпой и вождем, которое помещает их в одной плоскости, вождь не должен стремиться казаться преподавателем, демонстрировать свое превосходство педагога.
Действительно, лучше не вводить содержательной новизны. Напротив, стиль речи или выступления следует постоянно обновлять, вызывая удивление.
Формулы должны быть краткими, поражающими, такими как: "Пришел, увидел, победил" Юлия Цезаря или более близкое нам "Франция проиграла сражение, но не проиграла войну" этим призывом 18 июня 1940 г. Де Голль вдохновил французов, павших духом.
Нужно постоянно учитывать усталость толп, то, что слова стираются от частого употребления и в конце концов покрываются патиной. Например, слова "свобода", "равенство", "братство", "революция" или "интернационализм" могут оказаться затертыми до предела.
Но в час опасности в изменившемся контексте они звучат по-новому. Мы машинально повторяем слова национального гимна.
Но, если враг у наших границ, слова "К оружию, граждане!" звучат как сигнал горна и становятся коллективным паролем. Имея минимум смысла, но вместе с тем повелительную форму, такое слово может многое утверждать, не заботясь ни о логике, ни о правде.
Утверждение обычно отражает четкую позицию. Это позиция стороны, которую защищает оратор, против тех, кого он атакует.
Если политический деятель провозглашает "Карлики у власти" или "Нет выжиданию, да борьбе", он выражает четкую позицию левых сил и предает анафеме правых. Кроме того, необходимо, чтобы каждое утверждение следовало за другими, которые оно подтверждает, и опиралось на них. Это требование соответствует склонности разума, и Бэкон так его описал в "Novum Organum":
"Как только суждение произнесено (по общему ли согласию и общему убеждению или же из-за удовольствия, которое оно приносит), человеческий разум заставляет всех других добавлять к нему новую поддержку и подтверждение".
Чем решительнее и точнее суждение, тем больше силы имеет утверждение, так как в этом видят доказательство убежденности и правоты говорящего. Гете требовал от своего собеседника: "Если я должен выслушать мнение другого, необходимо, чтобы оно было выражено в позитивной форме.
Во мне самом достаточно проблематичных элементов". Утверждение должно быть высказано кратким и повелительным тоном гипнотизера, отдающего приказ гипнотизируемому, приказ без возражений.
Оно должно "быть кратким, энергичным и впечатляющим".
Утверждение в любой речи означает отказ от обсуждения, поскольку власть человека или идеи, которая может подвергаться обсуждению, теряет всякое правдоподобие. Это означает также просьбу к аудитории, к толпе принять идею без обсуждения такой, какая она есть, без взвешивания всех "за" и "против" и отвечать "да" не раздумывая. Например, Геббельс, выступающий на митинге после разгрома под Сталинградом:
" Верите ли вы вместе с фюрером и нами в полную победу немецкой нации?
Ответ из зала:
Да.
Хотите ли вы тотальной войны?
Ответ из зала:
Да.
Хотите ли вы, чтобы война, которая так необходима, стала ещё более тотальной и радикальной, чем мы только могли бы себе сегодня вообразить?
Ответ из зала:
Да".
Эти псевдовопросы, конечно, являются утверждениями. Они формируют сознание толпы в одном направлении.
Псевдоответы только вновь подтверждают то, что говорит оратор, поскольку повторение есть наиболее сильное утверждение.
Действует магия удостоверенных, повторяемых слов и формулировок. Она распространяется, подобно заражению, с быстротой электрического тока и намагничивает толпы.
Слова вызывают четкие образы, крови или огня, воодушевляющие или мучительные воспоминания о победах либо о поражениях, сильные чувства ненависти или любви. Следующий фрагмент из речи Аятоллы Хомейни дает точное представление о таком воздействии силы слова:
"Обездоленные, поднимайтесь, защищайтесь! Израиль оккупировал Иерусалим, и сегодня Израиль и Соединенные Штаты организовали заговор с целью оккупировать мечети Аль Карам и Аль Нобиль". (...) "Поднимайтесь и выступайте на защиту ислама, так как защищать его это наш долг. Положитесь на Всемогущего, и вперед! Победа близка!
Она несомненна!".
Короткими фразами, указывая святые места, которые каждый знает лично или понаслышке, называя врагов, которые их осквернили, оратор рисует картину, которую любой слушатель явно себе представляет темные дьявольские силы вторгаются в святые мечети. Немногими словами он объясняет, почему нужно драться.
Он призывает каждого встать на борьбу и уверяет народ в победе.
***
Таким образом, повторение является вторым условием пропаганды. Оно придает утверждениям вес дополнительного убеждения и превращает их в навязчивые идеи. Слыша их вновь и вновь, в различных версиях и по самому разному поводу, в конце концов начинаешь проникаться ими. Они в свою очередь незаметно повторяются, словно тики языка и мысли.
В то же время повторение возводит обязательный барьер против всякого иного утверждения, всякого противоположного убеждения с помощью возврата без рассуждений тех же слов, образов и позиций. Повторение придает им осязаемость и очевидность, которые заставляют принять их целиком, с первого до последнего, как если бы речь шла о логике, в терминах которой то, что должно быть доказано, уже случилось.
Поэтому не удивительно, что речи какого-либо диктатора Сталина, Гитлера до такой степени многословны. Оратор только и делает, что повторяет обычные темы, едва давая себе труд обновлять выражения. Его многословие это многословие убежденных, свидетельствующее о своего рода вере, овладевшей им до одержимости:
"Обычно это, замечание Ле Бона применимо ко всем вождям, умы весьма ограниченные, но одаренные большим упорством, всегда повторяющие одно и то же в одних и тех же выражениях и часто готовые пожертвовать собственными интересами и жизнью ради триумфа идеала, который их покорил".
Повторение имеет двоякую функцию: будучи навязчивой идеей, оно также становится барьером против отличающихся или противоположных мнений. Таким образом, оно сводит к минимуму рассуждения и быстро превращает мысль в действие, на которое у массы уже сформировался условный рефлекс, как у знаменитых собак Павлова.
Эта быстрота позволила Наполеону сказать, что есть лишь одна форма эффективного убеждения повторение. Поклонник императора, в котором он видел, как и в Робеспьере, великого соблазнителя толп, Гюстав Ле Бон отводит этому ораторскому приему определяющее место в психологии убеждения:
"Повторение внедряется в конце концов в глубины подсознания, туда, где зарождаются мотивы наших действий".
И он добавляет ещё одно чрезвычайно тонкое замечание:
"По истечении некоторого времени, забыв, кто автор повторяемой сентенции, мы начинаем в нее верить. Этим объясняется удивительная сила рекламы.
Когда мы сто раз прочли, что лучший шоколад шоколад X..., мы воображаем, что часто слышали это, и кончаем тем, что уверяемся в этом".
Эта интуитивная мысль была подтверждена исследованиями пропаганды во время войны.
С помощью повторения приказ, формулировка отделяются от личности вождя. Они живут собственной жизнью и обретают автономную действительность, подобно заговору или молитве. Затем они проникнут в подсознание и станут элементом коллективного верования. Этот процесс пойдет быстрее, когда толпу призовут отвечать вождю, как верующие отвечают священнику во время мессы и хором повторяют провозглашаемое слово, которое отдается громким эхом, повторяемое тысячами уст.
С помощью повторения мысль отделяется от своего автора. Она превращается в очевидность, не зависящую от времени, места, личности. Она не является более выражением человека, который говорит, но становится выражением предмета, о котором он говорит. Клевещите, клевещите, что-нибудь непременно останется.
Повторяйте, повторяйте, что-нибудь непременно останется, хотя бы молва. А молва, как и предрассудки, как и клевета, это сила.
***
Повторение имеет также функцию связи мыслей. Ассоциируя зачастую разрозненные утверждения и идеи, она создает видимость логической цепочки. Складывается впечатление, что за фразами вырисовывается система, за частой связью несовместимых понятий стоит принцип.
Если вы часто повторяете разнородные слова: "революция" и "религия", "национализм" и "социализм", "марксизм" и "христианство", "евреи" и "коммунисты" и т.д., вы создаете у вашей аудитории эффект удивления (по крайней мере он создавался раньше!). С другой стороны, вы ей передаете уверенность в том, что оба эти понятия связаны и их парность имеет скрытое значение.
Человеческое существо имеет особенность быть привлеченным и соблазненным упорядоченным представлением о мире, который его окружает. Говоря о тоталитарной пропаганде, Ханна Аренд с полным основанием замечала:
"Массы позволяют себя убедить не фактами, даже выдуманными, а только связностью той системы, частью которой они якобы являются. Обыкновенно преувеличивают значение повторения, так как считают массы способными понимать и вспоминать: в действительности же повторение важно лишь потому, что убеждает массу в связности во времени".
Немецкая философия ошибается по крайней мере в одном: массы обладают способностью помнить. В определенном смысле они помнят даже слишком много.
Утверждение и повторение имеют результатом коллективное внушение. Они сливаются в поток верований, которые распространяются со скоростью эпидемии.
Заражение происходит тем быстрее, чем сильнее вызванные чувства и чем скорее действие соединилось, словно в коротком замыкании с мыслью.
"Идеи, резюмирует Ле Бон, никогда не утверждаются оттого, что они точны, они утверждаются только тогда, когда с помощью двойного механизма повторения и заражения оккупировали области подсознания, где рождаются движущие силы нашего поведения. Убедить кого-либо не значит доказать ему справедливость своих доводов, но заставить действовать в соответствии с этими доводами".
Что во многих отношениях удивительно и малопонятно, это всемогущество слов в психологии толп. Могущество, которое происходит не из того, что говорится, а из их "магии", от человека, который их говорит, и атмосферы, в которой они рождаются.
Обращаться с ними следует не как с частицами речи, а как с зародышами образов, как с зернами воспоминаний, почти как с живыми существами. Оратор, который ни о чем не напоминает, ни к чему не взывает. Когда действуют чары, толпа поддается силе того, что они напоминают, и действиям, к которым они призывают.
Она уступает вождю, который ее соблазняет. Он рисует перед ней грандиозные, но смутные перспективы и тот туман, который их обволакивает, даже увеличивает их загадочную силу.
В ряде современных и древних книг мы находим указания, относящиеся к каждой из стратегий: к представлению, церемониалу, убеждению. Но психология толп связывает их с общим фактором: гипнозом. Разыгранные в единстве места и времени, они сливаются и формируют одну стратегию стратегию коллективного внушения.
Вождь, обладающий таким даром и ремеслом, превращает своим способом самые разнородные собрания людей и чем более они разнообразны, тем лучше в однородную массу. Он насаждает в ней верования, ядром которых является страсть, а целью действие.
С момента своего открытия эта стратегия коллективного внушения применялась повсюду. Чаще всего в ней используются рецепты, взятые поодиночке.
Я стремился представить их в совокупности, чтобы познакомить со смыслом их существования и их единством.
ПОСТУЛАТ ПСИХОЛОГИИ МАСС
Мы лишь бросили взгляд на наш предмет, чтобы представить себе его сложность. Мы согласились вывести на первый план отношения между харизмой и психологией масс.
Теперь следует спросить себя: что делает возможным эти отношения. Только после этого мы можем попытаться объяснить их.
Заметим следующее: харизма обладает свойствами воскрешения прошлого, пробуждения чувств и образов, погребенных в памяти, авторитетом традиции. Благодаря этому сговору с миром воспоминаний, вождь вызывает немедленную реакцию повиновения.
Можно сказать, что достаточно ему появиться, чтобы масса признала в нем другого вождя, который играл роль на другой сцене, в других обстоятельствах. Кажется, что он будит в ней своего рода внутреннего демона, как гипнотизер пробуждает в своем подопечном наследие архаического прошлого.
Единственного настоящего демона людей память.
Впрочем, эта связь харизмы и следов прошлого уже была установлена самим Максом Вебером:
"Харизма, пишет он, есть великая революционная сила эпох, связанных с традицией".
Все было бы хорошо, если бы нам удалось представить, каким образом становится возможной эта связь и каковы ее психические проявления. На самом деле, это чрезвычайно трудно. Чтобы преодолеть это препятствие, нужно для начала допустить один постулат, затем предположить механизм, третий, который, вкупе с эротическим влечением и идентификацией, мог бы позволить нам объяснить феномены психологии масс.
Механизм, который, в отличие от двух предыдущих, касается эволюции коллективных отношений и времени. Уточним. Одна из причин, на которые ссылаются, чтобы объяснить преувеличенные реакции толп, несоразмерные с объективными фактами, и их безрассудства, это устойчивость прошлых мыслей и чувств, возвращение которых затуманивает ум людей.
Мнения мертвых вмешиваются в дела живых, часто дорогой ценой для последних. Речь идет лишь о той старой доброй истине, что
"прошлое, более или менее фантастическое, как очень верно сказал Поль Валери, воздействует на будущее с мощью, сравнимой с самим настоящим".
Надо полагать, что в психической жизни ничто не теряется, все может возвратиться в тот или иной момент. Принято говорить, что у народа короткая память.
Герои и необычайные события быстро забываются. На самом деле, все наоборот. Память у народа долгая, он никогда не отводит взгляда от зеркала прошлого. Ле Бон и Тард были согласны с этим и принимали это без труда.
Фрейд тоже, но он испытывал трудность с объяснением этого. Двойную трудность, которая имеет отношение к сверхживучести воспоминаний и к механизму их передачи.
Это факт: все, что происходит в жизни индивидов, оставляет мнестический след, записывается в их мозге. Но как говорить о мнестических следах у масс?
Проблема становится неразрешимой в том, что касается передачи воспоминаний от поколения к поколению. Индивид или масса, неважно: нет наследственности приобретенных свойств, нет групповой или родовой памяти.
Всякая спекуляция в этом вопросе наталкивается со времен Дарвина на вето генетики. В этом случае, невозможно установление корректной аналогии между психологией индивидов и психологией масс, перенесение понятия первой на вторую. Согласно Фрейду,
"эта вторая трудность, касающаяся перенесения на психологию масс, издавна наиболее важная, так как поднимает новую проблему, имеющую отношение к принципам. Вопрос состоит в том, чтобы узнать, в какой форме действительная традиция представлена в жизни народов; вопрос, который не ставится в отношении индивида, так как здесь он решается наличием мнестических следов прошлого в бессознательном".
Но определенные очевидности позволяют избежать этого препятствия, выйти из дилеммы. Язык кажется превосходным средством передачи мнестических следов из поколения в поколение. Символы, которые он несет, незамедлительно узнаются и понимаются, начиная с раннего детства. Более того, мы располагаем мифами и религиями, которые лежат у истоков языка и которые сосредоточивают и сохраняют в течение тысячелетий очень древние идеи и ритуалы.
Ниже можно заметить обширную групповую среду, которая включает в себя все празднования великих событий (рождение Христа, революция, победа над врагами и т.п.) и годовщины самой группы. От поколения к поколению эта среда сохраняет одинаковую эмоциональную нагрузку. Живые архивы, называемые Землей, представляют собой воображаемые географию и биографию.
Они создают иллюзию длительности, связи, объединяющей всех, кто населял планету с незапамятных времен. То, что опирается на подобные очевидности, не может быть доказано, а лишь постулируется.
Постулат гласит, что впечатления прошлого сохраняются в психической жизни масс равным образом в форме мнестических следов. При определенных благоприятных условиях их можно восстановить и оживить.
Впрочем, чем более они древние, тем лучше они сохраняются.
Этот постулат определенно не приемлем с научной точки зрения. Он означает, что все, что происходит в нашей настоящей жизни, определено смутными воспоминаниями прошлого.
И что внутренние психические причины наших поступков имеют больше важности, чем причины физические и социальные. Но каким бы неприемлемым он ни был, его нужно принять:
"Если мы поступим по-другому, то не сможем, сделать ни шагу больше по дороге, по которой начали двигаться, ни шагу в анализе и в психологии масс. Это неизбежная дерзость".
Сделаем одно очень простое, но важное замечание. Подписаться под этим постулатом нас обязывает не столько возможность того, что это прошлое сохраняется в ментальной жизни, сколько его последствия. И особенно самое поразительное: История есть движение циклическое.
И толпы тоже проходят циклы. Они возвращаются в места, уже посещавшиеся, повторяют прежние действия, не отдавая себе в этом отчета. Харизма из их числа.
В ней можно видеть одну из тех материй, что существовали в архаические времена. Периодически она возрождается, когда колесо общества выносит ее на вольный воздух, а потом исчезает вновь. Забудем же наши колебания и спросим себя: каков механизм этого явления.
Лица и ситуации прошлого принимают в нашей психике форму imago наглядных представлений. По аналогии с картинками Эпиналя[*Эпиналь город во Франции, прославившийся народными картинками.
Прим. пер.], они дают эффект присутствия отсутствующему, упрощая его черты. В основном, речь идет о лицах и ситуациях, с которыми мы идентифицируем себя, о наших родителях, нашей нации, о войне или революции, с которыми связываются наши особенно сильные эмоция:
"Имаго, пишут Лапланш и Понталис, может равно объективироваться как в чувствах и поведении, так и с образах".
Большинство имаго, запрещенные по моральным, политическим или культурным причинам, хранят след факта, которым они некогда были. Это следствие отбора, который пытался стереть их из истории народа.
Осуждение Галилея или казнь Людовика XVI, преследование евреев или распятие Христа имели определенное предназначение: помешать народу идентифицировать себя с ними или с их идеалами. Эти акции преследовали цель уничтожить их раз и навсегда.
Однако, не торопясь исчезнуть, эти запрещенные и отобранные элементы перегруппировываются и восстанавливаются в памяти. В душераздирающих сценах Сельского врача Бальзак с прозорливостью гения показывает, как разрозненные бывшие солдаты великой армии тайно и с любовью в сердце собирают обрывки воспоминаний о Наполеоне и создают легенду о человеке, чье имя в период Реставрации было запрещено произносить.
Да, с ужасным упорством память сначала конвенционализирует малейшую мысль, малейшую данность реальности, равно как и любой персонаж. Я имею в виду, что она освобождает их от контрастов, от их комплексов, превращает их в стереотипы, чтобы воспроизводить согласно определенным типическим схемам.
Смерть героев всегда будет трагической и грандиозной, великие вожди будут иметь величественное лицо строгого и беспристрастного отца, пророки длинную бороду и нотки гнева и справедливости в голосе и т.д. Они стали нам близкими и привычными, похожими одни на других. Работа идентификации автоматически замораживает персонажи и оправляет их в рамки.
И те доблестно все это выносят.
Затем память снабжает их поглощающей эмоциональной силой. Назовем ее, за неимением лучшего, соблазном ностальгии.
С помощью игры контрастов между настоящим и прошлым наша память противопоставляет лицам и реалиям, которые у нас перед глазами, имаго их эквивалентов, восстановленных нашим сознанием. Избегая всего, что неприятно, отрицательно или невыносимо, мы стремимся запомнить приятные, положительные, выигрышные аспекты.
И даже если речь идет о самых кровавых тиранах Истории или если мы вызываем в памяти плачевные периоды нашей жизни, мы всегда возрождаем воспоминания в более удовлетворительном виде, более соответствующими нашим желаниям.
Чаще всего этот соблазн ностальгии делает менее резкими конфликты прошлого, все равно, думаем ли мы о нашем детстве или об истории нашей страны. Он совмещает вещи несовместимые, делает правдоподобным неправдоподобное. Он рисует имаго, следуя принципу coincidentia oppositorum, слияния противоположных идей, чувств и персонажей. События прошлого, таким образом, никогда не кажутся нам такими, какими были на самом деле.
Но, профильтрованные через великие темы нашей собственной истории или культуры, к которой мы принадлежим, они кажутся всегда более блистательными или более мрачными, чем были. Памяти не существует.
Существуют множество памятей, похожих на памяти авторов, что создают их, оправдывая свое существование и стремясь очаровать читателя рассказом о своей жизни, будучи уверенными, что говорят чистую правду.
Соблазн ностальгии тем более непреодолим, что речь идет о наиболее эфемерных и наиболее удаленных периодах:
"Отдаленные эпохи, констатирует Фрейд, окутаны в воображении живым и таинственным очарованием. Как только люди становятся недовольны настоящим, что бывает достаточно часто, они обращаются к прошлому и в очередной раз надеются найти никогда не забываемую мечту о золотом веке.
Без сомнения, они продолжают испытывать магическое очарование их детства, которое пристрастное воспоминание представляет как эпоху безмятежного блаженства".
То, что передается от поколения к поколению с идолопоклоннической верностью, есть продукт воображения, привитый на стволе неизменной психической реальности.
Эти запрещенные и отобранные имаго сохраняются в форме мнестических следов. Время от времени они достигают уровня сознания. Согласно Фрейду, мысли, имаго, воспоминания, связанные с влечением, запрещаются, деформируются, душатся волей индивида, его стремлением держать их в области бессознательного.
Однако, несмотря на это вытеснение, они имеют тенденцию возвращаться, выбирая окольные дороги снов, невротических симптомов и недомоганий, названных психосоматическими. Возвратившись без ведома сознания, бессознательное содержание оказывает на "Я" навязчивое влияние, которого оно не может избежать.
Этот волнующий процесс именуется возвращением вытесненного. Но, строго говоря, он свойственен психологии индивида и плохо применим к психологии толп.
Прежде всего, он предполагает существование фонда бессознательного. Этот фонд не существует у масс.
Психоанализ отказывается его признать. К тому же возвращение вытесненного касается большей частью подавления эротических влечений. Именно к этой области относится по большей части забытое и подавляемое содержание бессознательного.
Но психические остатки отдаленных эпох, наследие масс, имеют скорее миметическую природу.
