Я поднял взгляд на его лицо.
Когда моя книга вышла из печати, восьмидесятые годы подходили к концу. Сразу после публикации в обществе вдруг возникло такое уважение к моей персоне, которого я явно не заслуживал. Социальная напряженность, вызванная крахом сберегательно-кредитной отрасли, волной недружественных поглощений и массовых покупок предприятий за счет заемных средств, породила всплеск яростных взаимных обвинений.
В то время как большинство студентов университета штата Огайо читали мой Покер лжецов как наставление к действию, большинство теле- и радиожурналистов воспринимали меня как пророка, бьющего в набат.
В скобках замечу, что ярким исключением из общего правила был знаменитый Джеральдо Ривера. Однажды он пригласил меня на программу под названием Молодые, да ранние вместе с несколькими детишками-актерами, успевшими пристраститься к наркотикам. Антиуоллстритовские настроения достигли апогея (именно на этом факторе удачно сыграл Руди Джулиани и сумел заработать немало политических очков), однако в целом разыгравшиеся страсти больше напоминали охоту на ведьм, нежели трезвую и взвешенную переоценку ценностей.
Публичное линчевание Гутфройнда и короля мусорных облигаций Майкла Милкена по существу имело целью отвлечь внимание от тех разрушительных сил, на волне которых поднялись эти люди.
Аналогичным образом обстояло дело и с попытками направить деятельность Уолл-стрит в нормальное русло по поверхности озера пробежала рябь, но в глубине его воды остались спокойны, как и раньше. Фирмы с Уолл-стрит просто пошли по пути обыкновенной кампанейщины: работников стали наказывать за невзначай сорвавшееся с языка бранное слово, трейдеров стали увольнять за какие-нибудь пустяки вроде аморального поведения, а сотрудников-мужчин стали заставлять обращаться с коллегами-женщинами, как с равными. В итоге примерно к 2008 году инвестбанк Lehman Brothers внешне превратился в достопочтенную корпорацию, построенную на традиционных американских ценностях (а ведь еще в 1985 году всякие там традиционные ценности считались на Уолл-стрит пустой мишурой).
В общем, все эти крутые перемены были не более чем очковтирательством. Они помогали отвлекать внимание обывателей от настоящей проблемы расширения пропасти между интересами людей, управлявших финансовыми рисками, и интересами общества в целом.
С Гутфройндом я практически не общался с тех пор, как ушел с Уолл-стрит. До этого я пару раз случайно, на бегу сталкивался с ним в торговом зале биржи. К примеру, за несколько месяцев до моего ухода начальство попросило меня разъяснить Гутфройнду специфику тогда еще экзотических сделок с деривативами, которые я проводил вместе с одним европейским хеджевым фондом.
Я попытался. Не дослушав меня, он заявил, что, по-видимому, слишком туп и неспособен понять ни черта в этой механике; несложно было догадаться, что таким вот образом большой босс с Уолл-стрит продемонстрировал мне, что он действительно большой босс, и всяческие несущественные детали ему неинтересны. Естественно, Гутфройнду незачем было держать в памяти подобные наши беседы, и он сразу же выбрасывал их из головы.
Поэтому, когда моя книга вышла в свет, и журналисты начали назойливо задавать ему соответствующие вопросы, он заявил, что мы с ним никогда не встречались.
В течение последующих лет до меня периодически доходили обрывочные сведения о Гутфройнде. Я знал, что после его ухода из Salomon Brothers для Гутфройнда наступили тяжелые времена. Позднее я как-то услышал, что однажды он вместе с другими приглашенными экспертами читал перед студентами бизнес-школы при Колумбийском университете лекцию о работе Уолл-стрит. Когда подошла его очередь выступать, Гутфройнд порекомендовал студентам посвятить свою жизнь какой-нибудь более полезной деятельности.
Начав рассказывать о своей собственной карьере, он не выдержал и заплакал.
Когда я направил Гутфройнду по электронной почте приглашение пообедать, он ответил согласием, предельно вежливо выразив мне свою признательность. Столь же корректно он держался и в ресторане, шествуя к столику в сопровождении официанта, обмениваясь дежурными фразами с владельцем заведения и делая заказ. Правда, его походка и движения стали более размеренными, чем раньше, но в остальном он мало изменился внешне.
Все тот же налет подчеркнутой учтивости все так же скрывал под собой внутреннее стремление видеть мир таким, каков он есть, а не таким, каким он должен быть.
В течение первых двадцати минут разговора мы оба пришли к выводу: оказывается, тот факт, что я и Гутфройнд оказались за одним столиком в ресторане, вовсе не свидетельствует о некой вселенской катастрофе. Обнаружилось, что у нас есть общий знакомый в Новом Орлеане. Я признал, что глава крупной фирмы с Уолл-стрит просто физически не мог уследить за стремительными инновационными переменами, происходящими в его компании (Да, я не понимал в деталях всех тонкостей нашей работы; впрочем, не я один, заметил Гутфройнд). Потом мы пришли к согласию на счет того, что руководитель инвестбанка с Уолл-стрит фактически не способен был полностью контролировать своих подчиненных (Знаете, вначале они преданно заглядывают вам в глаза, а потом творят все, что им вздумается).
По мнению Гутфройнда, причина финансового кризиса в действительности была проста, как пряник. Алчность, алчность с обеих сторон алчность инвесторов и алчность банкиров. Правда, я считал, что здесь все обстоит несколько сложнее. Конечно, дух алчности всегда царил на Уолл-стрит это следовало принимать как данность.
Проблема заключалась в порочности той системы, которая должна была обуздывать эту алчность, не позволяя ей превращаться в безумие.
И все же я не стал спорить с Гутфройндом. Навещая родителей, каждый из нас, каким бы взрослым и солидным он ни был, вдруг покорно становится девятилетним несмышленышем. Точно так же в присутствии своего бывшего начальника мы невольно начинаем по-прежнему ощущать себя его подчиненными. Несмотря ни на что, за этим столиком в ресторане Джон Гутфройнд оставался Королем Уолл-стрит, а я мелкой сошкой.
Каждая его фраза звучала как непререкаемая истина, а мне оставалось только задавать вопросы и согласно кивать в ответ.
Однако, когда Гутфройнд говорил, мой взгляд то и дело невольно останавливался на его руках. Его больших, мясистых руках. Это не были руки изворотливого банкира с Уолл-стрит это были руки боксера.
Я поднял взгляд на его лицо. Боксер улыбался, хотя в этой улыбке проскальзывало что-то нехорошее. Наконец он твердо, с расстановкой произнес:
Ваша гребаная книга.
Я попытался тоже улыбнуться, но выглядело это очень натянуто.
Ваша гребаная книга разрушила мою карьеру и сделала карьеру Вам, сказал Гутфройнд.
Я так не думал и пробормотал в ответ нечто, слабо напоминавшее возражение.
Зачем Вы пригласили меня пообедать? спросил он прямо, хотя и вежливо. Чувствовалось, что ему и вправду интересно это узнать.
Нельзя же сказать человеку, что вы пригласили его пообедать, дабы высказать свое нелицеприятное мнение о нем. Что вы пригласили его пообедать потому, что считаете крупнейший финансовый кризис в мировой истории следствием того рокового решения, которое этот человек в свое время принял.
Джон Гутфройнд перевернул с ног на голову иерархическую пирамиду Уолл-стрит (получив при этом прозвище Короля Уолл-стрит), когда он превратил компанию Salomon Brothers из частного товарищества в первую публичную корпорацию Уолл-стрит. При этом ему было наплевать на чувства вынужденных уйти в отставку партнеров Salomon Brothers (Неприкрытый материализм Гутфройнда внушал мне отвращение, так выразился Уильям Саломон, сын основателя фирмы, который назначил Гутфройнда ее руководителем только после того, как заручился его обещанием никогда не продавать компанию).
Когда дошло до дела, Гутфройнд положил большой и толстый на всякое там моральное осуждение со стороны своих коллег-руководителей с Уолл-стрит. И без зазрения совести воспользовался благоприятной возможностью. Он и другие партнеры не только попали в самое яблочко им удалось перевалить все финансовые риски со своих плеч на плечи акционеров.
Однако, тут надо отметить, что с того самого момента каждая компания с Уолл-стрит стала тайной за семью замками. Акционеры, финансировавшие рискованные операции, перестали понимать смысл действий тех, кто эти операции проводил. И чем хитроумнее и сложнее становился механизм управления рисками, тем менее прозрачным он делался для акционеров.
А потом компания Salomon Brothers наглядно продемонстрировала, что инвестиционный банк способен получать прибыль, даже будучи публичной корпорацией; после этого психологический фундамент Уолл-стрит изменился в корне на смену обоснованному доверию пришла слепая вера.
Ни один инвестиционный банк, принадлежащий своим же сотрудникам, никогда не позволил бы себе довести коэффициент долг/активы до уровня 35:1. Ни один такой банк никогда не стал бы скупать и держать мезонинные CDO на сумму в $50 млрд. Я очень сомневаюсь в том, что какое-либо товарищество могло бы затеять сомнительные игры с рейтинговыми агентствами, стать подстилкой для акул кредитного бизнеса или хотя бы разрешить продажу мезонинных CDO своим клиентам.
Предполагаемая сиюминутная выгода никоим образом не окупила бы размеров неминуемого будущего ущерба.
Точно так же ни одно товарищество никогда не взяло бы на работу специалиста вроде меня или хотя бы отдаленно похожего на меня. Какая связь, во имя всего святого, могла существовать между способностью закончить Принстонский университет и редким талантом управления финансовыми рисками?
Наконец, я задал Гутфройнду давно витавший в воздухе вопрос о том, о самом главном решении в его жизни.
Да, ответил он. Вы знаете, все руководители компаний с Уолл-стрит вначале в один голос заявили мне: Боже, но ведь это же гнусность превратить частное товарищество в публичную корпорацию! Как Вы могли пойти на такое?
Но когда искушение стало слишком велико, все они постепенно тоже поддались ему.
Гутфройнд не отрицал, что его решение о преобразовании Salomon Brothers в публичную корпорацию прежде всего имело целью переложить финансовые риски на плечи акционеров.
При такой стратегии, когда начинаются проблемы, они становятся уже проблемами акционеров, откровенно заявил он. От себя остается добавить и не только акционеров. Если крупный инвестбанк с Уолл-стрит начинает рушиться, его проблемы становятся головной болью и для правительства США.
В общем, принцип свободы рынка и невмешательства государства прекрасен до тех пор, пока кто-нибудь из гигантов экономики не окажется в глубокой заднице, сдерживая довольную ухмылку, заметил Гутфройнд. Ему-то уже было все равно он вышел из игры. Теперь виноватых следовало искать в каком-нибудь другом месте.
Гутфройнд с удивлением посмотрел на меня, когда я достал блокнот и записал его высказывания.
Это еще зачем? спросил он.
Я ответил, что сейчас, возможно, пришло время по-другому взглянуть на тот мир, который я описал в своем Покере лжецов сейчас, когда этот мир разваливался на глазах. Возможно, было бы неплохо переиздать книгу в новой редакции через 20 лет после ее первого выхода в свет.
Ей-богу, меня от этих Ваших слов просто тошнит, сказал мой бывший босс.
Догадываюсь, что Гутфройнд вряд ли был в восторге от моего общества. А вот что касается меня, то я прямо-таки наслаждался нашей беседой. Он по-прежнему оставался твердым, прямолинейным и уверенным в себе человеком.
Да, он много сделал, чтобы вырастить жуткого монстра. И все же в нем чувствовалась старая закалка старой доброй Уолл-стрит, где в ходу была фраза: Дал слово держи. Для тогдашней Уолл-стрит немыслима была ситуация, чтобы сотрудник, уволившись из фирмы, начал строчить книжки о своих бывших руководителях, поливая их грязью.
Нет, произнес он, все-таки, я думаю, Вы не будете отрицать: Ваша грёбаная книга действительно разрушила мою карьеру и сделала карьеру Вам.
С этими словами бывший король бывшей Уолл-стрит протянул мне свою тарелку, на которой лежала принесенная закуска, и мягко спросил:
Превосходные яйца со специями не желаете ли отведать?
До этого момента я не обращал внимания на блюда, стоявшие перед ним. А теперь я увидел, что Гутфройнд заказал самое шикарное блюдо в этом заведении, изумительное по вкусу и изяществу творение своего рода символ ушедшей эпохи. Какой волшебник придумал рецепт яиц со специями? Кто сумел догадаться, что из обыкновенного яйца можно приготовить такую роскошь? Я протянул руку и взял с тарелки кусочек.
А почему бы и нет ведь на халяву! А на халяву, как известно, и уксус сладкий. Так было и будет всегда.
