Филемон и другие образы фантазий

Сегодня можно сказать, что это был эксперимент, который я поставил на себе. Одна из самых больших сложностей была связана с моими собственными негативными реакциями. Я позволил чувствам овладеть мной. Я, зачастую против воли, записывал фантазии, ошеломлявшие меня своей абсурдностью. Ведь когда не понимаешь их смысла, они кажутся чудовищной смесью высокого и смешного.

Все это дорого мне обошлось, но это, на мой взгляд, было предназначено мне судьбой. Ценой невероятных усилий мне удавалось наконец выбраться из лабиринта моих собственных фантазий. К этим фантазиям, которые так волновали меня и, можно сказать, управляли мной, я испытывал не только непреодолимое отвращение, они вызывали у меня неописуемый ужас. Больше всего я опасался потерять контроль над собой и сделаться добычей своего бессознательного. Как психиатру мне было слишком хорошо известно, что это значит.

И все же я пошел на риск, позволяя этим образам завладеть мной, и главным образом потому, что, не испытав сам, я не решился бы поставить в подобную ситуацию пациента.
Для того, чтобы удержать фантазии, я часто изображал некий спуск и однажды даже попытался дойти до самого низа. Сначала я будто бы спустился метров на 300, но уже в следующий раз оказался на некоей космической глубине. Это напоминало путешествие на Луну или погружение в пропасть. Сначала возник образ кратера, и мне почудилось, будто я нахожусь в стране мертвых. Под скалой я увидел двоих: седобородого старика и прекрасную девушку.

Я приблизился к ним, словно они были реальными людьми, и стал прислушиваться к их беседе. Старик ошеломил меня, заявив, что он Илья-пророк. Но ответом девушки я был просто возмущен: она назвала себя Саломеей!
Несколько позже мое бессознательное явило мне другой образ, он стал развитием и продолжением Ильи-пророка. Я назвал его Филемоном.
Я видел небо, но оно походило на море. Его покрывали не облака, а бурые комья земли, между которыми просвечивала голубизна морской воды, но эта вода была небом. Вдруг откуда-то справа ко мне подлетело крылатое существо старик с рогами быка. В руках у него была связка ключей, один из них он держал так, будто собирался открывать замок.

Окрас его крыльев напоминал крылья зимородка.
Филемон и другие образы фантазий помогли мне осознать, что они, возникнув в моей психике, созданы тем не менее не мной, а появились сами по себе и живут своей собственной жизнью. Филемон представлял некую силу, не тождественную мне. Я вел с ним воображаемые беседы.

Мой фантом говорил о вещах, которые мне никогда бы не пришли бы в голову. Я понимал, что это произносит он, а не я. Он объяснил, что мне не следует относиться к своим мыслям так, будто они порождены мной. "Мысли, утверждал он, живут своей жизнью, как звери в лесу, птицы в небе или люди в некоей комнате. Увидев таких людей, ты же не заявляешь, что создал их или отвечаешь за их поступки".

Именно Филемон научил меня относиться к своей психике объективно, как к некоей реальности.
Психологически я воспринимал Филемона как некий высший разум. Он казался мне фигурой таинственной, временами совершенно реальной. Я гулял с ним по саду, чувствуя, что он является для меня чем-то вроде того, что в Индии называют гуру. Лучшее, что я мог себе пожелать, это иметь настоящего гуру, чтобы кто-то был рядом со мной: и кто-то, превосходящий меня знаниями и опытом, способный разобраться в путанице непроизвольных созданий моей фантазии.

Эту задачу взял на себя Филемон, которого волей-неволей я признал своим наставником.
Затем на смену Филемону пришел другой образ, я назвал его Ка. В моей фантазии дух Ка явился из земли, из глубокой расщелины. Я нарисовал его, попытавшись передать эту связь с землей.
Записывая эти фантазии, я как-то спросил себя: "А чем я, собственно, занимаюсь?" Все это явно не имеет никакого отношения к науке. Но тогда что же это такое? Ответ мне дал некий голос: "Это искусство". Я удивился, мне и в голову не приходило, что мои фантазии имеют какое-то отношение к искусству.

У меня была абсолютная уверенность, что этот внутренний голос принадлежал женщине, и, более того, одной моей пациентке, весьма одаренной, но страдавшей психопатией.

…Меня крайне занимало то, что внутри меня существует какая-то женщина и вмешивается в мои мысли. Много позже я осознал, что "женщина во мне" это некий типический, или архетипический, образ, существующий в бессознательном любого мужчины. Я назвал его "анима".

Аналогичный образ в бессознательном женщины получил имя "анимус".
Разговоры с самим собой весьма походили на беседы с психоаналитиком, причем здесь в роли моего пациента выступал некий женский призрак. Каждый вечер, записывая свои фантазии, я думал об одном: если не запишу, моя анима не запомнит их. Можно назвать и другую причину добросовестности: в записанном уже трудно что-либо исказить или перепутать.

Между тем, что сказано и тем, что записано, существует огромная разница. Постепенно я научился отличать свои собственные мысли от того, что говорила моя анима.
*****
Но решающим в конечном итоге является все же сознание. Именно оно должно определиться по отношению ко всякого рода бессознательным проявлениям. Тем не менее анима обладает и некоторыми положительными свойствами. Она является посредником между сознанием и бессознательным, и в этом мне видится ее преимущество.

Я всегда призывал ее на помощь, когда чувствовал, что мое душевное равновесие нарушено, что в моем подсознании что-то происходит. В этот момент я задавал ей вопрос: "Что с тобой? Что ты видишь? Дай мне знать". После некоторого сопротивления анима, как правило, являла мне образ, вполне зримый, и тогда беспокойство и подавленность исчезали.

Вся моя эмоциональная энергия обращалась в любопытство, сосредоточивалась на содержании образа. Потом, обсуждая с анимой эти образы, я понимал, что должен объяснить их себе, как в свое время сны.
Я видел, что фантазиям требуется некоторое твердое основание, что мне самому необходимо спуститься на землю, вернуться в реальный мир. Но обрести основание в реальном мире я мог, только научно осмыслив его. Я поставил перед собой цель осмыслить данный мне бессознательный материал.

И отныне это стало смыслом всей моей жизни.
По иронии судьбы я, психиатр, на каждом шагу обнаруживал в себе тот самый материал, который лежит в основе психозов и с которым можно столкнуться разве что в сумасшедшем доме.
Подвергая себя этому рискованному эксперименту, я понимал, что нужна точка опоры, которая находилась бы в "этом мире", и такой опорой были моя семья и моя работа. Я как никогда нуждался в чем-то нормальном, самоочевидном, что составляло бы противоположность всему странному в моем внутреннем мире. Семья и работа оставались спокойной гаванью, куда я всегда мог вернуться, напоминали мне, что я реально присутствую в этом мире, что я такой же человек, как и все.

Погружаясь в бессознательное, я временами чувствовал, что могу сойти с ума. Но я знал, что у меня есть диплом врача и я должен помогать больным, что у меня жена и пятеро детей, что я живу в Кюснахте на Озерной улице 228, все это было той очевидностью, от которой я не мог уйти. Ежедневно я убеждался в том, что на самом деле существую и что я не легкий лист, колеблемый порывами духовных бурь, как это случилось с Ницше. Ницше утратил почву под ногами, поскольку у него не было ничего, кроме собственных мыслей, и те имели над ним куда больше власти, чем он над ними.

У Ницше не было корней, он парил над землей и потому впадал в крайности. Такой неадекватности я страшился, стараясь представить себя в этом мире и в этой жизни. Какой бы бездонной ни была глубина моего погружения в бессознательное, куда бы ни увлекали меня фантазии, я всегда знал: все, мной переживаемое, реальная жизнь, и я должен наполнить ее смыслом.
Семья и работа оставались надежной реальностью моей жизни, гарантией того, что я нормален и действительно существую.
Научные занятия для меня были единственным способом и единственной возможностью преодолеть тот хаос, иначе я потерялся бы во всем этом нагромождении образов. Ценой огромных усилий я старался осмыслить каждый отдельный образ, каждый устойчивый элемент бессознательного, и настолько, насколько это удавалось, упорядочить их на каком-то рациональном основании, а главное, установить их связь с реальной жизнью. Для нас куда предпочтительней придумывать пространные отговорки о негативном влиянии бессознательного.
Не менее серьезную ошибку допускают те, по мнению которых достаточно лишь как-то объяснить образ и это уже будет знанием о нем. Если человек рассматривает это знание как этическую заповедь, он впадает в иллюзию собственной власти над бессознательным, что может привести к опасным последствиям, гибельным не только для других людей, но и тех, кто считает себя "посвященным". Образы из бессознательного налагают на человека огромную ответственность.

Непонимание этого, равно как и уклонение от морального долга, лишает человека целостности и придает его жизни характер болезненной раздробленности.
Я очень болезненно переживал противоречие между окружающим меня миром и тем, что находил в себе.

Содержание раздела