Добровольные госзаймы середины 1920-х годов.
К тому времени, когда писал Хаббард, отошли в прошлое сравнительно добровольные госзаймы середины 1920-х годов. Описанный Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях» агитационный пароход, куда в качестве «художников» попали герои романа, был уже анахронизмом, как и весь фигурирующий там нэп.
Вклады населения в сберкассах составляли в 1935 г. не более полутора миллиардов рублей, что не превышало 10-15% наличной денежной массы, очень мало по всем стандартам нормальной экономики [74, с. 21-22]. Притом в этих вкладах был значительный элемент вынужденности. Никто прямо не заставляет человека или семью держать деньги в сберкассе, но они вынуждены это делать, поскольку не могут с достаточной пользой истратить их.
Это явление знакомо и в других странах. Во время Второй мировой войны население США сберегало в разных формах до 25% личных доходов; это были также в значительной части вынужденные сбережения, поскольку действовали ограничения жилищного строительства, производства автомобилей и других предметов длительного пользования, на приобретение которых в других условиях пошли бы деньги. В убогой мирной советской экономике 1930-х годов речь шла не о покупке домов и автомобилей, а о дефиците простейших предметов быта и еще очень редких ценных вещей вроде велосипедов или швейных машин.
В остальном все сбережения населения были принудительными если не по форме, то по существу. Государственные займы, которые размещались среди населения, подлежали погашению и приносили известный доход в виде процентов или выигрышей. Однако в общественно-политической системе, сложившейся к концу 1920-х годов, займы стали, согласно шутке тех времен, добровольно-принудительными: они размещались путем подписки с рассроченной оплатой облигаций из заработной платы.
Подписные кампании превратились в ежегодный ритуал, в ходе которого использовались уже хорошо отработанные приемы «убеждения путем принуждения». К концу 1930-х годов эта технология была доведена до совершенства.
Создавались псевдообщественные организации, которые назывались комсоды комитеты содействия госкредиту и сберегательному делу, через них оказывалось давление на недостаточно сознательных работников, пытавшихся занизить свою подписку. На комсоды была возложена даже функция контроля над «ликвидностью» облигаций госзаймов. В принципе облигации нельзя было продать или заложить, и они не имели никакого «вторичного рынка». Право в особых случаях, вроде смерти или тяжелой болезни членов семьи, разрешать сберкассам покупку облигаций или предоставление кредита под их залог было предоставлено тем же комсодам.
В дальнейшем нужда в комсодах миновала, а сберкассам было дано разрешение выдавать ссуды под облигации, но на крайне невыгодных условиях [74, с. 125]. Можно предположить, что размеры этих операций были ничтожны.
Характерным образом поступления от госзаймов включались в доходы бюджета наряду с налогами. Они вовсе не рассматривались как специфическая форма привлечения сбережений, отличная от налогов. Таким же образом попадал в бюджет и прирост вкладов населения в сберкассах.
Вообще все сложности финансового дела были в этой системе «спрямлены» и подчинены одной цели уменьшить спрос населения на потребительские товары и тем самым обеспечить ресурсы для капиталовложений и для военных нужд.
В первой половине 1930-х годов госзаймы давали в среднем около 10% всех доходов бюджета. Во второй половине десятилетия номинально эти поступления значительно повысились, но их доля уменьшилась в среднем до 6% [5; 74]. Однако реально бремя госзаймов не уменьшилось, поскольку сам бюджет сильно вырос за эти годы.
Первоначально займы в финансовом отношении были довольно обременительны для государства: процентный доход составлял 8-10% годовых, обычный срок займа 10 лет. Когда советское руководство убедилось, что может делать со своим народом все, что угодно, оно в 1936 г. провело принудительную конверсию всех выпущенных ранее займов. Облигации подлежали обмену на новый заем, процент по которому составлял 4% годовых, а срок погашения 20 лет. На этих условиях выпускались все займы до начала войны. Процент и ранее не покрывал потерь держателей облигаций от обесценения денег, а новая ставка безусловно означала отрицательную доходность.
Средний темп прироста розничных цен на товары и услуги за 19371940 гг. может быть оценен в 1213% в год, что в три раза превышает доходность облигаций [80, р. 87]. До погашения облигаций в довоенные годы дело вовсе не доходило.
Юридическая и фактическая конфискация сбережений, начатая отменой в 1918 г. досоветских государственных займов, стала традицией советского времени и постоянно происходит в новой России. В той части, в какой довоенные сбережения не были обесценены инфляцией, они были в значительной мере ликвидированы денежной реформой 1947 г. Облигации всех займов, довоенных и военных, обменивались на новый конверсионный заем по соотношению 3 : 1 (три старых рубля за один новый). Процентная ставка по этому займу устанавливалась в 2% годовых, вдвое ниже довоенной.
Выпущенный в 1938 г. особый непринудительный (свободно обращающийся) заем обменивался по еще более невыгодному соотношению 5:1.
Условия пересчета вкладов были более благоприятными, они зависели от суммы вклада, но в среднем составляли приблизительно 1,5 : 1 (полтора старых за один новый). Наличные же деньги были почти что конфискованы: они обменивались по соотношению 10 : 1 (10 старых за один новый рубль).
В 1957 г. Хрущев волевым актом провел финансовую операцию, подобную которой трудно найти в анналах истории. Он навязал народу «сделку»: государство откажется от выпуска новых госзаймов, а население согласится на 20-летнюю отсрочку погашения всех выпущенных займов и вовсе откажется от процентов по ним. На деле никто, разумеется, не собирался спрашивать согласия народа на эту удивительную сделку.
Еще раз подчеркивался по существу налоговый характер госзаймов: государство соглашалось отказаться от новых займов как от своего политического права забирать часть доходов населения.
