К психологии еды
Таково было общераспространенное мнение. Лишь в последнее время зоологи получили более точное представление об этом процессе.
Целостное изображение и анализ этой привычки обезьян дает Цукерман в книге Социальная жизнь обезьян и человекообразных обезьян. Оно настолько поучительно, что я обращусь прямо к тексту: Прочтя описание, данное самим же Цукерманом, трудно представить себе большую неожиданность, чем сексуальное истолкование этого процесса. Говорится о том, что несколько обезьян сразу ищут в шерсти одной. Подчеркивается, что для них важен мех любого рода.
На последующих страницах книги констатируется противоположность искания в меху и сексуальных проявлений. Упоминается, например, что обезьяны в периоде сексуального покоя, вовсе не демонстрирующие сексуальных намерений, все же чешутся о решетку. Много говорится о значении меха для детенышей обезьян. Из всех описанных выше фактов Цукерман делает вывод о том, что надо различать три фактора, воздействующих на материнское поведение. Первые два имеют социальный в своей основе смысл: это привлекательность маленьких покрытых волосами предметов, а также привлекательность материнского меха для детенышей.
Третий сосательный рефлекс молодых обезьян, которые своей активностью снимают напряжение в материнской груди.
Реакция на мех является, следовательно, фундаментальным фактором социального поведения вообще. О его роли можно заключать также из того, что молодая обезьяна после смерти матери продолжает держаться за ее мех. Но ее интересует не какое-то определенное тело: если человек пересадит ее на тело другой мертвой обезьяны, она точно так же успокаивается.
Фундаментальная природа реакции на мех следует также из трудностей ее отграничивания, а также из разнообразия ситуаций, в которых она может проявляться. Перья, мыши, кошки одинаково могут служить ее побудителем. Очень вероятно, что социальный процесс искания можно вывести из врожденной реакции на мех и что последняя является одной из фундаментальных скреп в социальной жизни обезьян.
Теперь после множества цитат из его книги можно не сомневаться, что сам Цукерман не принимает всерьез сексуального истолкования взаимного искания у обезьян. Ясно, что мех как таковой для обезьян во всех жизненных обстоятельствах имеет особую привлекательность. Наслаждение, которое они испытывают при перебирании волосков, должно быть совершенно особенным, они извлекают его всегда, ища у живых и мертвых, у обезьян и других животных. Даже величина животного при этом не имеет значения.
Младенец для матери в этом смысле значит ровно столько же, сколько мать для младенца. Сюда же относятся и любовные, и дружеские пары. Несколько обезьян могут одновременно заниматься мехом одной. Тяга к разрушению у обезьян и человека
Тягу к разрушению у обезьян и человека вполне можно рассматривать как упражнение в твердости рук и пальцев. Использование сучьев постоянно приводило руки обезьян в соприкосновение с материалом, гораздо более жестким, чем они сами. Чтобы управляться с сучьями, обезьяны должны были их держать, но также и уметь их обламывать. Проверка прочности опоры как раз и была проверкой ветвей и сучьев: те, что легко обламывались, не могли быть надежной опорой для движения.
Исследование этого мира сучьев превращалось в непрерывную проверку их на прочность; такое испытание осталось необходимым даже после того, как оказался накопленным огромный опыт. Среди частностей и мелочей жизни обнаруживается то же самое: каждый помнит, как в результате бездумной игры пальцев остаются сломанные спички и порванная бумага. Многообразные формы, которые принимают эти механические позывы к разрушению, тесно связаны с развитием технического инструментария. Человек хотя и научился преодолевать твердость одних предметов твердостью других, последней инстанцией все равно остается рука.
Ее собственная жизнь и здесь произвела гигантские последствия. Во многих отношениях она стала нашей судьбой.
Убийцы всегда берут верх
Не только рука как целое стала образцом и побудителем развития. В частности пальцы, особенно указательный палец, приобрели важное значение. Палец омолодился на конце и вооружился ногтем; сначала он давал активное ощущение укалывания. Из него развился кинжал это удлиненный и заостренный палец. Из скрещивания птицы и пальца возникла стрела.
Всем видам оружия такого рода свойственна концентрация в одной точке. О большие жесткие шипы укалывался сам человек, пальцами он их вытаскивал. Палец, который отделяется от остальной руки и играет роль шипа, то есть передает укол дальше, психологический источник оружия такого рода.
Уколотый сам укалывает сначала собственным пальцем, потом искусственным пальцем, который он постепенно научился изготавливать.
Из способностей рук не все пользовались одинаковым авторитетом, отношение к ним было различным. Те, что были особенно важны для фактической жизни человеческой группы, оценивались особенно высоко. Высшим уважением всегда пользовалось то, что помогало в деле убийства. То, что могло убивать, порождало страх, а то, что не служило непосредственно убийству, считалось просто полезным.
Все свойственные руке способности терпения не принесли тем, кто на них сосредоточивался и их упражнял, ничего кроме порабощения. Верх же взяли те, что были ориентированы на убийство.
К психологии еды
Все, что съедается, является предметом власти. Голодный чувствует в себе незаполненное пространство. Неудобство, причиняемое ему этим пустым пространством, он преодолевает, заполняя его пищей.
Чем он полнее, тем лучше себя чувствует. Тяжелый и довольный возлежит тот, кто может съесть больше всех, главный едок. Есть человеческие группы, которые в таком главном едоке видят своего вождя.
Его неутолимый аппетит представляется им гарантией того, что и сами они никогда не будут страдать от голода. Они полагаются на его набитое брюхо, как будто он набил его и для них всех. Здесь отчетливо проявляется связь переваривания и власти.
В других формах господства уважение к телесности главного едока несколько отодвинуто на задний план. Вовсе не нужно, чтобы он был на бочонок толще любого другого. Но он пирует и бражничает с избранными людьми своего окружения, и все, чем он угощает, принадлежит ему. Если он и не самый сильный едок, то его припасы самые обильные: скота и зерна у него больше всех.
Он мог бы, если б захотел, стать главным едоком. Но он переносит удовольствие от собственной наполненности на свой двор, на всех участников застолья, оставляя за собой лишь право от всего откусывать первым. Фигура короля главного едока на самом деле не умерла. Постоянно видишь, как кто-нибудь изображает его перед зачарованными подданными.
Даже господствующие группы в целом охотно предаются этому наслаждению: излишества римлян вошли здесь в поговорку. Любая прочно стоящая семейная власть часто демонстрирует себя в этой форме, а те, кто приходят на смену, стараются повторить и превзойти эти демонстрации. Пожалуй, здесь самое место сказать о сердцевине и сердце этой институции о матери. Мать это та, кто дает в пищу собственное тело. Она питает ребенка в себе, а затем дает ему свое молоко.
В смягченной форме это продолжается много лет после того, как ребенок отнят от груди: ее мысли все равно постоянно крутятся вокруг необходимой ему пищи. Это даже не обязательно собственный ребенок ей могли подсунуть чужого, она могла его усыновить. Но страсть ее не меняет своей природы: она должна давать есть, смотреть, как он ест, видеть, как еда в нем во что-то превращается. Ее главная цель чтобы он рос и прибавлял в весе.
Можно сказать, что она отдается этому до самозабвения; это верно, если рассматривать ее как отдельное человеческое существо, как человека для себя самого. В действительности же она раздвоила свой живот и сохраняет контроль над обоими его воплощениями. Новый живот и новое неразвитое еще тело интересуют ее больше, чем свое собственное. То, что сначала происходит при беременности, потом просто переносится вовне. Выработанное здесь представление о переваривании как о центральном процессе власти правильно и по отношению к матери; только у нее этот процесс распределяется на более чем одно тело, а тот факт, что новое тело, о чьем пропитании она заботится, отделено от ее собственного, только придает процессу в целом ясность и наглядность.
Власть матери над ребенком на ранних стадиях его развития абсолютна, и не только потому, что от нее целиком зависит его жизнь, но и потому, что она испытывает сильнейшее желание беспрерывно пользоваться этой властью. Концентрация стремления господствовать на таком крохотном создании дает ей ощущение сверхвласти, которое невозможно ни в каком ином из нормальных межчеловеческих отношений. Тот, кто ест, прибавляет в весе, чувствует себя тяжелее.
В этом есть что-то от похвальбы: он не в состоянии больше расти, но прибавить он может прямо здесь, на глазах у всех. Это одна из причин, почему он ест вместе с другими: своего рода соревнование в самонаполнении. Удовлетворение от наполненности, когда больше есть невозможно, это высший уровень, к которому стремятся.
Первоначально никто этого не стыдился: большую добычу следовало немедленно съесть, ели, сколько могли, запас уносили в себе.
Кто ест в одиночестве, отказывается от той доли уважения, которую принесла бы ему трапеза с другими. Обнажение зубов, когда никого нет, никого и не впечатлит. Вместе видно, как каждый открывает рот и, сам действуя зубами, видит, как это проделывают другие. Отсутствие зубов производит жалкое впечатление; не показывать имеющиеся зубы что-то вроде проявления аскетизма. Совместные трапезы это естественная возможность их продемонстрировать.
Современные манеры требуют есть с закрытым ртом. Даже легчайшая угроза, которая возникает при наивно открытом рте, тем самым сводится к минимуму. Однако наша безвредность не заходит слишком далеко. Мы едим ножом и вилкой, которые легко могут послужить для нападения.
Часть, которую человек отрезает и аккуратно отправляет в рот, и в современном языке по-прежнему зовется кусок (словом, происходящим от кусать). Выживающий
Выживающий
Момент выживания это момент власти. Ужас от ощущения смерти переходит в удовлетворение от того, что мертв не ты, а другой. Он лежит, а ты стоишь. Будто ты сразил врага в единоборстве.
В деле выживания каждый каждому враг, и любая боль ничто по сравнению с фундаментальным триумфом выживания. Важно, что выживший один попирает одного или многих мертвых. Он видит себя одним, чувствует себя одним и, если говорить о власти, которую он ощущает в это мгновенье, то нужно всегда помнить, что она проистекает только и исключительно из его единственности.
Во всех человеческих надеждах на бессмертие есть что-то от страсти выживания. Дело не в том, чтобы просто быть всегда, нужно быть, когда других уже нет. Каждый хочет стать старейшим и знать об этом, а когда не станет его самого, о нем будет напоминать его имя.
Простейшая форма выживания убийство. Убивают животное, чтобы употребить его в пищу; оно теперь неподвижно и беззащитно, от его тела можно отрезать куски, распределяя себе и ближним. Так же убивают и человека, который, выпрямившись, стоит на пути, противостоит как враг. Его надо повалить, чтобы почувствовать, что ты есть, а его уже нет. Но он не должен исчезнуть вовсе, для полноты триумфа необходимо его телесное присутствие в виде трупа.
Теперь с ним можно делать, что угодно, он уже не может принести вреда. Он лежит и навсегда таким останется, ему уже никогда не подняться. Можно забрать у него оружие, можно отрезать часть его тела, сохранив ее как трофей.
Этот миг противостояния убитому наполняет выжившего властью совершенно особого рода, не сравнимой ни с чем иным. Нет иного мига, столь мощно взывающего к повторению. Это чувство возвышенности над мертвыми знакомо каждому, кто воевал. Его скрывает траур по павшим товарищам, но их мало, а врагов всегда множество. Торжествовать, стоя над ними, это чувство, по существу, сильнее любой печали, это ощущение избранности меж многими, чья судьба столь явно одинакова.
И каким-то образом человеку просто потому, что он живой, начинает казаться, что он лучший. Он защитил себя, поэтому он живет. Он один сумел защитить себя, поэтому все, кто лежат, мертвы. Кому выживание удается часто тот герой.
Он сильнее. В нем больше жизни. К нему благосклонны высшие силы.
Выживание и неуязвимость
Тело человека голо и открыто, уязвимо в своей мягкости. Если он путем уловок и ухищрений сумел нейтрализовать опасность вблизи себя, она может настигнуть его издалека. Человек добивался ее двумя способами. Они прямо противоположны друг другу и ведут к разным результатам. Прежде всего он старался отдалить от себя опасность, расположить между собой и ею большие пространства, легко просматриваемые и охраняемые.
Он, так сказать, скрывался от опасности, устранял ее.
Другой путь давал гораздо больше оснований гордиться собой. Все предания старых времен полны восхвалений тому, кто избрал этот путь. Вот он отыскал опасность и смело вышел против нее.
Он подпустил врага вплотную и в схватке рискнул собственной жизнью. Из всех возможных ситуаций он выбрал самую рискованную и обострил ее до крайности. Он сделал кого-то врагом и бросил ему вызов.
Может, это и раньше был враг, а может, ему сначала пришлось превратить его во врага. Но каковы бы ни были детали, он всегда обострял напряженность и вел дело к решающей схватке.
Это путь героя. Чего хочет герой? Что ему на самом деле нужно?
Слава? Стойкая и непреходящая слава, которую все народы воздают своим героям, если их подвиги разнообразны и многочисленны, часто заставляет обманываться относительно подлинных мотивов их деяний. Предполагается, что все дело в славе, но я думаю, что первоначально речь шла о кое-чем ином, а именно о чувстве неуязвимости, которое быстро достигалось на этом, избранном ими пути.
Конкретная ситуация, в которой оказывается герой, преодолевший опасность, это ситуация выживающего. Врагу требовалась его жизнь, как ему жизнь врага. С этой целью они выступили друг против друга. Враг убит. Герой же невредим.
Возбужденный этим необычайным событием, он бросается в следующую битву. Оставшись невредимым раньше, он останется им и теперь. От одной победы к другой, от одного мертвого врага к другому он все более чувствует себя в безопасности: растет неуязвимость его все крепчающая броня.
Нет иного способа обрести это чувство кроме как в бою. Кто бежал от опасности, спрятался от нее, тот просто отказался от решения. Ощущение неуязвимости ему не достанется, оно достается герою тому, кто не испугался решения, Чингиз-хана спросил один из его старых верных соратников: Ты властитель, люди зовут тебя героем. Какие знаки помогли тебе в победах и завоеваниях?
Чингиз-хан отвечал ему: Еще до того, как я взошел на трон, мне довелось однажды скакать по степи и наткнуться на шестерых убийц, подстерегавших у брода через реку. Приблизившись, я выхватил саблю и напал на них. Они осыпали меня градом стрел, но все пролетели мимо, ни одна меня не коснулась.
Я зарубил их всех и, не получив ни одной раны, поскакал дальше. Возвращаясь назад, я проехал мимо того места, где убил этих шестерых. Шесть лошадей без хозяев бродили вокруг.
Я пригнал их к себе домой.
Оставшись неуязвимым в схватке с шестью врагами сразу, Чингиз-хан посчитал это надежным знаком будущих побед и завоеваний.
Выживание как страсть
Выживание дарит своеобразное наслаждение, охота за которым может стать опасной ненасытной страстью. Чем выше груды мертвых тел, над которыми стоит выживающий, чем чаще он переживает эти мгновения, тем сильнее и неодолимее становится потребность в них. Карьеры героев и наемников свидетельствуют о том, что возникает своего рода наркотическая тяга, с которой невозможно справиться.
Обычно даются объяснения такого рода, что, мол, эти люди только в минуты опасности дышат полной грудью, что обыкновенное, лишенное опасностей существование для них пустота и скука, что они лишены вкуса к мирной жизни. Конечно, влечения к опасности нельзя недооценивать. Но забывают, что эти люди пускаются в приключения не в одиночку, что с ними идут другие, которые погибают. Что им нужно на самом деле, без чего они действительно не могут обойтись, К тому же, чтобы удовлетворить эту страсть, им далеко не всегда нужно подвергать опасности самих себя. Никто не может в одиночку перебить достаточно много народу.
На полях сражений для этой цели трудится бесчисленное множество людей, и тот, кто ими командует, если он сам решился на битву и отвечает за ее исход, смело присваивает себе все, что получилось в результате, вплоть до кончика ногтей самого последнего трупа. Полководец (по-немецки Feldherr хозяин поля) не напрасно носит свое гордое имя. Он приказывает: посылает своих людей на врага, на смерть. Если он победил, ему принадлежит все поле мертвых тел. Одни пали, сражаясь за него, другие сражаясь против него.
От победы к победе он переживает их всех. Празднуемые им триумфы точнейшим образом выражают суть его стремлений. Их величие измеряется числом убитых.
Смешон триумф, если враг мужественно оборонялся, если победа добыта с трудом и стоила огромных жертв.
Всех военных героев и полководцев Цезарь превзошел тем, что дал больше всего сражений и истребил наибольшее число врагов. Ибо за те неполные десять лет, в течение которых он вел войну в Галлии, он взял штурмом более восьмисот городов, покорил триста народностей, сражался с тремя миллионами людей, из которых один миллион уничтожил во время битв и столько же захватил в плен.
Это суждение Плутарха одного из гуманнейших представителей человечества, которого не обвинишь в кровожадности или милитаристском безумии. Оно ценно тем, что итог подведен однозначно. Сражался с тремя миллионами врагов, миллион убил, миллион забрал в плен.
Его превзошли позднейшие полководцы монголы и не монголы. Но это древнее суждение отмечено еще и наивностью, с которой все происшедшее приписано одному человеку. Взятые штурмом города и покоренные народы, миллионы разбитых, уничтоженных и плененных врагов все принадлежат Цезарю.
Но не От поколения к поколению передавались эти величественные итоги, в каждом поколении обнаруживались потенциальные герои войны. Благодаря им страсть переживать массы людей разгоралась до подлинного безумия. И суд истории, казалось, оправдывал их планы еще до того, как они превращались в действительность.
Кто лучше всех разбирается в этом способе выживания, тому гарантировано надежное и почетное место в истории. Для такого рода посмертной славы гигантское число жертв в конечном счете важнее, чем победа или поражение. И это еще вопрос, каково было на душе у Наполеона во время похода в Россию.
Властитель как выживающий
Властителя, который отодвигает от себя опасность, можно отнести к параноидальному типу. Вместо того, чтобы бросить вызов и выйти на бой, вместо того, чтобы решить свою судьбу в открытой схватке, он пытается всякими приемами и ухищрениями перекрыть судьбе дороту. Он создает вокруг себя пустые, хорошо обозримые пространства, чтобы заметить и предотвратить любую опасность. Сторожить приходится со всех сторон, ибо в нем постоянно жив страх перед возможным окружением: врагов много и они могут наброситься отовсюду одновременно. Страшней всего опасность за спиной, где ее трудно заметить вовремя.
Поэтому у него глаза повсюду, и самый легкий шорох от него не ускользает, ибо за ним могут скрываться враждебные намерения. Настоящие его подданные только те, кто позволяют ему себя убивать. Решающая проверка послушания, от которой все зависит, всегда одна и та же.
Его солдаты воспитаны в духе двойной готовности: их посылают уничтожать его врагов, и сами они готовы принять от него смерть. Но и все остальные его подданные, не солдаты, знают, что он может обрушиться на них в любой момент. Ему подобает нагонять страх: это его прерогатива, за это перед ним благоговеют.
Крайней формой благоговения является обожествление. Сам Господь Бог раз и навсегда произнес над людьми, в том числе и над теми, кому еще только предстоит жить, смертный приговор. От его настроения зависит, приводить его в исполнение сейчас или позже.
И никому не придет в голову воспротивиться сопротивление бесполезно.
Земным владыкам не так легко, как Богу. Они не вечны, подданные знают, что и их дням положен конец. И его можно ускорить, как и любой другой конец, путем насилия. Кто отказывается подчиняться, тот нацелился на борьбу.
Ни один властитель не может быть всегда уверен в неизменном послушании подданных. Пока они позволяют себя убивать, он спит спокойно. Но если хоть один отказался принять приговор, властитель в опасности.
Ощущение этой опасности никогда в нем не засыпает. Позже, когда речь пойдет о природе приказа, станет ясно, что страхи его должны становиться тем сильнее, чем больше его приказов исполняется. Он может подавить сомнения только действием.
Он приказывает казнить кого-то ради самой казни, неважно, виновна ли жертва. Он производит казни одну за другой по мере того, как множатся его сомнения. Самые надежные, можно сказать, совершеннейшие его подданные это те, кто за него умерли.
Таков был Пир трупов Домициана, как назвал его народ.
Нескончаемый ужас, в котором император держал своих гостей, заставил их онеметь. Говорил лишь он сам и говорил о смерти и убийстве. Казалось, что они мертвы, а жив только он один. На пиру он собрал свои жертвы, ибо таковыми они себе и казались.
Одетый как хозяин, а на самом деле выживающий, он обращался к своим жертвам, одетым гостями. Но ситуация выживающего здесь была не только изображена, она была изощренным образом обострена. Хотя они и были как мертвые, он еще мог их убить.
Был начат подлинный процесс выживания. Отпустив их, он их помиловал, а потом снова привел в отчаяние, передав незнакомым рабам. Они добрались до дома он вновь послал вестников смерти. Оказалось, что доставили подарки, и самым главным подарком была дарованная им жизнь. Он, так сказать, отправил их на тот свет, а потом возвратил к жизни.
Он много раз испытал наслаждение выживанием в этой игре, давшей ему чувство власти, выше которого невозможно вообразить.
Спасение Иосифа Флавия
Из истории войны между римлянами и евреями, пришедшейся на молодость Домициана, известен случай, ярче всего показавший природу выживающего. Римской стороной командовал Веспасиан, отец Домициана; именно во время этой войны род Флавиев достиг императорской власти.
Восстание евреев против господства римлян продолжалось уже довольно долго. Когда оно распространилось вширь, евреи назначили своих командующих в разные части страны. В их обязанности входило мобилизовывать людей и готовить города к отпору римским легионам, которые наверняка скоро должны были прибыть в страну. Иосиф тогда еще молодой, ему едва исполнилось тридцать лет получил провинцию Галилея и усердно принялся за выполнение поставленной задачи. В своей Истории иудейской войны он описывал трудности, которые приходилось преодолевать: отсутствие единства среди граждан, интриги соперников, не желающих выступать вместе и стремящихся собрать собственное войско, колебания городов, которые не хотели признавать его командующим, а признав, через некоторое время опять отказывались.
Но с огромной энергией он ставил на Иосиф спасся. Что с ним происходило после взятия города, стоит передать его собственными словами. Ибо, как мне кажется, в мировой литературе нет второго такого рассказа выжившего о самом себе.
Совершенно осознанно, можно даже сказать, с пониманием сущности выживания Иосиф описывает, что было предпринято им для собственного спасения. Быть искренним ему не составило труда, ибо писалось это позднее, когда он был уже в фаворе у римлян.
Повсюду среди мертвых и в укрытиях римляне искали Йосефа: и потому, что были злы на него, но главным образом по той причине, что таково было желание главнокомандующего, считавшего, что война будет в действительности закончена лишь тогда, когда Йосеф окажется в его руках. Однако во время взятия города Йосефу, который находился Прибыв к пещере, трибуны принялись убеждать Йосефа выйти и обещали ему безопасность. Однако их усилия были тщетными: мысль о том, что может грозить человеку, нанесшему римлянам столько ударов, помешала ему увидеть подлинные намерения приглашавших и сделала его крайне подозрительным.
